Он был рукоположен Евсевием и бывшим с ним епископом
для живущих в готской земле христиан и заботился о них во
всех отношениях, а кроме того, изобрел для них азбуку и
перевел на их язык все Писание, кроме Книги Царств,
поскольку она заключает в себе рассказы о войнах. А народ
готский был войнолюбив и скорее нуждался в узде для своих
страстей к битвам, чем в поощрении к этому.
Филосторгий-арианин. Церковная история

...Я сказал: "о, Господи Боже! я не умею говорить,
ибо я еще молод".
Но Господь сказал мне: не говори: "я молод", ибо ко
всем, к кому пошлю Я тебя, пойдешь, и все, что повелю
тебе, скажешь...
Иерем., 1, 6-7

В Антиохии живут одни наглецы и об эллинских обычаях
не радеют.
Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского

- Толмач где?

Ах, какой пышный царедворец! Воистину, последний из слуг государевых как князь перед варварами. Легким шагом вошел; следом шелковым дуновением аромат благовоний. Остановился, точно споткнулся о крепкий мужеский дух, от варваров исходящий; бровью повел. Брови у царедворца дугой, подбритые, лицо гладкое - евнух, что ли?

Варварское посольство кушало. Сидели посланники на полу, скрестив ноги. Колени у них крепкие, мослатые, на икрах туго намотаны ремни.

На царедворца поглядели искоса, точно усмехаясь. И один из варваров, выплюнув длинную прядь, вместе с куском мяса попавшую в рот, мотнул головой, указывая на кого-то, совсем не заметного в густой тени.

- Толмача тебе? Вон сидит.

В тени пошевелились, однако ж вставать и идти на зов явно не спешили.

И вот царедворец стоит и смотрит, а эти - сидят и чавкают.

Наконец сказал царедворец:

- Зовут толмача.

И снова отозвался тот варвар, что и в первый раз:

- Пусть поест сперва. Мало ли кто позовет, на всякий чих не наздравствуешься.

Царедворец вспыхнул, дерзостей наговорил послам. Те же слушали, усмехаясь, и только хрящи у них на зубах трещали, потому как от трапезы не отвлекались.

В полумраке двинули медным блюдом, громыхнули чем-то, охнули. И вышел на свет толмач, которого звали - не то сам император, не то кто-то из приближенных его.

Оглядел его царедворец и недоволен остался. Но мнения посланца императорского никто и не спрашивал - ни тот, кто отправил его с поручением, ни толмач варварский, а уж готы-послы - и подавно.

Пошли вдвоем к дверям. Варвары не пошевелились. Только один сказал толмачу в спину:

- Ежели что - кричи громче. Мы услышим.

Посланный был от константинопольского патриарха Евсевия. Свойственник правящей фамилии и уж, конечно, интриган преискуснейший, Евсевий был стар. Многое пережил, многое и многим причинил, и доброго и худого, но все не мог угомониться. Что до козней его, то не возносится человек на такую высоту, не запачкавшись.

Толмач, прибывший в столицу с варварским посольством, вошел в комнату, какую указали, быстро окинул ее взглядом, зацепив и мысленно ощупав каждый угол, каждую плохо освещенную драпировку.

Старик, простертый на ложе в углу комнаты, засмеялся. И засмеялся второй, помоложе, бывший с ним.

- Не озирайся, не убивать позвали, - сказал старик.

Толмач неопределенно двинул плечом.

- Ближе подойди, - велел старик. - Я Евсевий.

Варвар приблизился, без смущения глядя в старое властное лицо с огромным горбатым носом. Старик ткнул ему в губы рукой - для поцелуя. Поморщился: от варвара, даром что клирик, несло той же козлятиной, что от прочих членов посольства.

Толмач еле заметно шевельнул ноздрями. Его тревожил тяжелый запах благовоний, которым в этой комнате было пропитано, казалось, все, даже мебель.

- Говорили, будто толмач готский - клирик, - без всякого вступления заговорил Евсевий. - Верно?

Варвар кивнул.

- Любопытен ты мне, - сказал Евсевий. - Для того и позвал, чтобы насытить это мое любопытство. - И улыбнулся еле заметно: - Да ты по сторонам не косись, тебе здесь ничего не грозит. Что ты все прислушиваешься?

- Дивно мне здесь все, - сказал варвар.

Евсевий пошевелился на своем ложе, прищурился, разглядывая лицо молодого человека - тому было лет тридцать.

- Слыхал, слыхал. Вотан этому учит: держи глаз востро, ухо наготове, всегда помни, где выход и где окно.

И с удовольствием отметил, что толмач готский слегка растерялся. Подтолкнул его сухой старческой рукой:

- А Иисус не этому учит, верно?

Толмач не ответил. Евсевий ощутил досаду. И совсем другим тоном спросил:

- При Феофиле дьяконом ты, что ли?

Феофил возглавлял готскую епархию много лет, но дела там шли вяло и в переписке с Евсевием Феофил не состоял, так что константинопольский патриарх толком ничего о нем не знал. Особой приязни к Феофилу у него не было: готский епископ, быв на Никейском соборе, подписал символ веры, Евсевием решительно отвергаемый.

Между тем готы становились все сильнее и все теснее жались к границам Римской империи. И лучше бы иметь с ними одну веру. Хотя - старый епископ знал это, может быть, лучше, чем иные - никогда еще вера не была заслоном человеческой жадности и трусости.

Времени у Евсевия почти не было. Он слабел с каждым днем. Уйти же из этого мира, не выполнив того, что он считал своим долгом, старый римлянин не мог. Потому и велел призвать к себе готского дьякона. Тот, вроде, бойко болтает и по-гречески, и по-латыни, хоть и варвар.

- Не дьякон, - сказал варвар. - Я чтец.

- А, - молвил старик разочарованно. - Даже и не дьякон...

А тот кивнул, мотнул длинными волосами.

Евсевия все это начало уже не на шутку раздражать.

- Ты головой-то не мотай, не конь, - проворчал он. - Имей уважение к возрасту и сану.

- Я имею, - спокойно возразил чтец.

- Имеет он... - буркнул старик. - Помоги сесть.

Руки у готского толмача ловкие, крепкие; раздражение сразу прошло, как уселся, обложившись скользкими шелковыми подушками.

А чтец готский рядом стоит, слегка склонив голову, - невысокого роста, щуплый, как подросток, темноволосый, с острыми чертами.

- Не очень-то ты похож на гота, - брякнул Евсевий.

- Мои - из Каппадокии, - нехотя пояснил чтец, явно считая этот разговор лишним.

Но Евсевий только хмыкнул.

- Слова-то не цеди, отвечай, когда тебя спрашивают, - назидательно сказал старик епископ и уставил на чтеца узловатый палец. - Нам, старикам, позволено быть любопытными, потому как времени на вежливость уже не отпущено...

- Как тебе угодно, господин, - сказал чтец. И оглянулся - не пора ли к выходу.

А Евсевий продолжал въедаться со своими распросами.

- Родители твои кто?

- Они рабы, - сердясь, ответил варвар. И носом фыркнул.

Евсевий рассмеялся, довольный.

- Когда будешь епископом, найми учителя. Пусть обучит тебя манерам.

- Епископу манеры не обязательны, - сказал варвар. Ядовито так сказал, точно намекал на что-то.

Евсевий улыбнулся еще шире.

- Да, - согласился он. - Но это производит впечатление. - И неожиданно скакнул мыслью: - Где ты так выучился греческому?

- У нас дома говорят по-гречески.

- Ах да, ты же каппадокиец... Твои родичи - они не из тех ли, кого везеготы при Галлиене угнали?

- Из тех, - сказал чтец. И поглядел епископу прямо в глаза. После такого взгляда лучше бы старику прекратить распросы.

Ибо глаза у готского чтеца карие, а сейчас - то ли от усталости (весь день чужие слова с языка на язык взад-вперед гонял), то ли от освещения яркого - у самой лампы стоял - казались звериными, желтыми.

- Ладно тебе злиться, - сказал Евсевий примирительно. - Дай-ка мне лучше вина из того кувшина. - Показал на столик в другом углу комнаты. - Только разбавь, там рядом вода есть, в чашке.

Готский толмач мимолетом поглядел в темноту, где сидел второй римлянин.

Евсевий, заметив этот взгляд, хмыкнул.

- Глазами не шарь, намеков не делай, чтец, ибо тот, на кого сейчас смотришь, - епископ Демофил, и по возрасту он вдвое тебя старше.

На это варвар ничего не сказал. Молча прошел к столику, сделал все, как было велено, поднес чашку к губам Евсевия, помог выпить. Старик снова откинулся на подушки, помолчал, пошевелил губами.

- Каппадокиец, из пленных... - повторил задумчиво.

Варвар смотрел на него сверху вниз, стоя с пустой чашкой в руках. И так долго молчал, что Евсевий, наконец, заметил это. Встрепенулся на своих подушках.

- Что? Не по душе тебе что-то?

Тогда варвар сказал:

- Мой народ - вези.

С нескрываемым любопытством взирал на него Евсевий. В его душе точно вскричал кто-то громким голосом: нашел, нашел!..

- А молишься ты на каком языке, толмач? - спросил старик.

- Что? - Варвар растерялся. - По-гречески...

- Да нет, - нетерпеливо сказал Евсевий. - Нет, в мыслях, когда ты без людей, наедине с Богом.

- Бог читает прямо в сердце, минуя языки и слова, - сказал варвар.

Евсевий зашел с другой стороны.

- А твои слушатели, в церкви, которым ты читаешь Писание, - они-то понимают, что ты им читаешь?

- Да.

- Что же, они все каппадокийцы?

- Нет, не все.

- Да как же они понимают твой греческий?

Варвар молчал. Евсевий сверлил его глазами и сердился.

Отвечать толмач не хотел. Но его с детства приучали отвечать правду, если спрашивает старший. И особенно - если спрашивает клирик. И потому в конце концов ответил Евсевию:

- Потому что я читаю на их родном языке.

Смысл сказанного не вдруг улегся в голове Евсевия, забитой множеством самых разных мыслей и забот.

- Так ты говорил, что они готы...

- Я и читаю на готском, - совсем тихо сказал варвар.

И тут Евсевий подскочил, уронил две подушки.

- Ты читаешь Писание на языке варваров?

- Несколько отрывков, - пояснил чтец. - Те, что чаще используются в проповеди.

- Кто же переводил их?

- Я, - сказал толмач.

Евсевий прикрыл глаза.

- Прочти что-нибудь, - приказал он. - Хочу послушать.

Густая, тягучая варварская речь зазвучала в комнате, где и без того было душно. На своем варварском наречии молодой собеседник Евсевия говорил точно другим голосом, более низким. И чем дольше он говорил, тем благозвучнее становилась в ушах Евсевия готская речь. А ведь не далее как несколько часов назад он полагал ее пригодной лишь для солдатской брани да бесконечных торгов в пограничных городках (а торговались готы отчаянно, хуже евреев, - прижимисты и неуступчивы).

Наконец толмач готский замолчал. Евсевий тотчас открыл глаза.

- Что читал?

- От Матфея, шестая глава.

- Я так и думал. Повтори еще раз, хочу запомнить. "Отче наш" повтори.

Чтец послушно начал:

- "Atta unsar..."

С его голоса старый римский аристократ начал заучивать, неуклюже произнося слова чужого языка. Наконец, оставили это занятие - для него, Евсевия, увлекательное, для толмача же утомительное.

Засмеялся старик, закашлялся и сказал наконец:

- А я-то, старый дурак, думал, из готского не стоит запоминать ни слова, раз на нем говорят только о войне и торговле. Но ты говоришь на этом языке о Боге, и у тебя это получается. Иди, я буду спать.

Он благословил варвара, и тот вышел.

Тогда второй, что был с Евсевием, подошел ближе. Как и было решено заранее между ним и Евсевием, он не принимал участия в разговоре - только наблюдал и слушал.

Евсевий все глядел на занавес, за которым скрылся готский толмач.

- Как, он сказал, его зовут? - спросил Евсевий у Демофила.

Толмач не называл своего имени, но Демофил его знал и ответил:

- Ульфила.

- Что это по-ихнему означает? - Евсевий сдвинул брови, припоминая. - "Волк"?

Демофил покачал головой.

- "Волчонок", - поправил он Евсевия.

Тащит свои воды мутный Оронт, волну за волной, мимо прочных стен, окружающих городские кварталы, мимо белокаменных домов - на диво мало в Антиохии строений из кирпича-сырца, к каким Ульфила привык у себя на родине. Ослепительной белизной сверкает Антиохия, резиденция имперского наместника Сирии. И даже грязи, которой здесь едва не по колено, не замарать этой выжженной солнцем белизны.

Ульфила ничуть не лукавил, когда говорил Евсевию, что удивительным кажется все ему здесь.

Точно удар в лицо Антиохия для человека с берегов Дуная, где живут в глинобитных мазанках, шатрах, а то и землянках. Обрушится, ослепит, подавит - барахтайся под тягостью ее расточительного великолепия, и никто не поможет, если сам не выберешься.

Город, основанный в день, когда Солнце переходило из знака Овна в знак Тельца, когда оплодотворенная земля наливалась тяжким изобилием, - был он как полная чаша в сирийских владениях империи. Улицы сходятся под прямыми углами, проспекты венчаются арками и храмами.

Вездесущие римляне и этот город пытались организовать как свой военный лагерь, видимо, почитая сию организацию за вершину градостроительной мысли: два проспекта, один с запада на восток, другой с севера на юг; на месте их пересечения - центр города; ближе к стенам склады, театры и казармы. Не заблудишься. Не любят эти римляне отягощаться думой там, где без этого можно обойтись.

А готам, напротив, вся эта солдатская прямолинейность в диковину. Бродили, глазели, удивлялись. Что за город такой, который весь насквозь виден?

Сперва по главному проспекту шли (тому, что с севера на юг). Широк проспект, пятнадцать человек, растопырив руки, едва обхватят. А длиной таков, что за полчаса одолевается. И вот на такую-то долготищу - через каждые пять шагов по колонне. От колонн приятная тень, в жару столь желанная. За колоннами прячутся лавки и магазины, набитые диковинами, глупостями и причудами.

Послы готские зашли в один магазинчик, заглянули в другой. Везде торговались, все руками перетрогали, одной лавчонке урон нанесли - кувшинчик, покуда приценивались, в пальцах раздавили. Платить, конечно, отказались. Зачем платить, если вещь плохая?

Антиохийцы на готов без приязни смотрели. Больно громоздки варвары. Даже Ульфила, хоть и ни ростом, ни костью не удался, а как войдет - и тесно становится. И хочется, чтобы ушел поскорее.

Почти весь день гуляли по городу господа послы, числом пятеро, не считая свиты и толмача. Но и за целый день не увидели всего, на что стоило бы посмотреть в Антиохии.

Выбрались к городским стенам. В десять человеческих ростов, не меньше, стены у Антиохии. Приценились, покачали головами: если выпадет когда-нибудь этот город брать, силой не возьмешь, хитростью придется.

У стен театр увидели - веером вниз сбегают сиденья, на сцене люди в масках кривляются, представления показывают. Голоса слышны на весь театр - вот бы в их деревенской церкви такая акустика была, чтобы глотку не драть.

Гладиаторские бои, еще одна римская зараза, в Антиохии не процветали, зато любили сирийские подданные императора звериную травлю. Устраивали в том же театре, после пьесы. Ульфиле про то как рассказали, долго плевался и негодовал. Скверный обычай в империи убивать ради потехи, а не для пропитания.

Двое послов почти сразу увязли в трущобах, отыскав себе по девице. Одна была сирийка, другая гречанка; лопотали же обе на одинаковом наречии, никому из готов не понятном. Пробовали было послы толмача к делу приставить - пусть бы вник и передал слова чужой речи. Однако Ульфила рассердился, обругал своих спутников "прелюбодейным племенем" и разговаривать с девицами наотрез отказался.

Да не больно-то и нужен; без него обошлись. Дело у готов к девицам было - проще не придумаешь. Ежели звери да птицы для такого дела в человеческой речи не нуждаются, то и людям она, стало быть, тоже ни к чему.

А вот поглядеть, как сердится клирик, - это потеха. Стоит Ульфила посреди белокаменной улицы, справа стена, слева стена, одной ногой в дерьмо какое-то въехал. На старой кожаной куртке потеки соли; рубаха из грубого полотна. И глаза желтоватые сверкают из-под мокрой от пота челки.

Ну вот, оставили этих двоих с девками общий язык искать, кое-как утихомирили клирика и дальше пошли. Ульфилу, все еще от злости съеженного, с собой утащили, чтобы в драку не полез - убьют ведь толмача, а он еще нужен посольству.

И сказал Ульфиле старший из послов, Вилихари:

- Ты, волчонок, зря зубами не лязгай. Только на посмешище себя выставишь. Перед чужими ни к чему это.

Ульфила угрюмо согласился: верно, ни к чему.

Спросил тогда Вилихари, кто звал вчера Ульфилу для разговора и о чем тот разговор был. Ульфила сказал, что звал его епископ, а толковали о предметах богословских. Вилихари сразу заскучал и потащил своих спутников в кабак.

Прямо на улицу выходит прилавок - большая каменная плита, в жирных пятнах сверху, в брызгах уличной грязи снизу; в плиту вложен большой котел, откуда несет подгоревшей пшеничной кашей с кусочками бараньего жира - не угодно ли господам?

Взяли по миске каши, вошли в помещение - воздух там хоть ножом режь.

Незнакомое вино скоро ударило в голову. А хозяйкина дочка, крашеная рыжеволосая стерва (хозяйка за прилавком стояла, на улицу глазела), все подливала да подливала, да денежки прибирала. И все неразбавленное подавала.

Пилось легко, как водица, - и вдруг одолело. И ослабели господа везеготские послы, хоть и крепки с виду, и пали лицами на стол, белыми волосьями в красные винные лужи.

Хитрые антиохийцы на них издали поглядывали, между собой хихикали и перстами указывали, но близко подходить не решались. Знали уже про готский обычай: сперва убить, потом вопросы задавать да еще гневаться: зачем не отвечает? А как тут ответишь, ежели труп. И разобраться, стоило ли жизни лишать, невозможно.

И пойдет вези в недоумении, положив на душу еще один грех. Впрочем, недоумение это долго не длится: раз убил, значит, за дело, вот и весь сказ.

И вот, пока будущий просветитель народа готского лежит щекою на кабацком столе, мается думой о молодом варваре старый епископ Константинополя.

Евсевий был рад снова оказаться в Антиохии, городе своей молодости. Хоть и вытащили его сюда по утомительному для преклонных лет делу, но словно бы сил от земли ее пыльной прибавляется.

В заседаниях поместного собора сегодня по случаю воскресного дня перерыв, и Евсевий решил передохнуть. Отправился в общественные термы - их понастроили в городе немало. Антиохийцы, как всякие провинциалы, выказывая изрядное простодушие, стремились ухватить хотя бы кусочек "истинно римского" образа жизни. Оно и к лучшему: хоть вшей разводить не будут.

Антиохия, как лукавая женщина, охотно поддалась римлянам - и поглотила их, сделала все по-своему, не переставая улыбаться и твердить "конечно, милый, разумеется, дорогой".

Но нет уже у Евсевия сил на то, чтобы побродить по высоким, почти в два локтя высотой мостовым, то сберегаясь от палящего солнца в тени колонн, то смело выходя на самую середину улицы, чтобы по переходу перебраться на другую сторону и навестить знакомую лавчонку. А то можно было бы забраться на самые верхние сиденья театра, полюбоваться оттуда панорамой города...

С гор, высящихся на востоке, в долину Оронта, на запад, стекают городские стены, сложенные большими каменными блоками; множество башен разных лет постройки настороженно глядят вдаль - не покажется ли враг.

Воистину, соперница Рима - прекрасная Антиохия, ибо, как и вечный город, стоит на семи холмах, и семь ворот у нее, и семь площадей, и семь теплых источников бьют в городской черте - для исцеления плоти немощных и страждущих.

Только эта радость, похоже, и осталась больному старику епископу - забраться в теплый бассейн источника, что у церкви Кассиановой. Банщик говорит, лучше всего сия водица спасает от ревматизма и именно по воскресным дням.

"Ну да, и не улыбайся, господин. Я-то хорошо знаю, что говорю. Вот тот, что у юго-западных ворот, - тот только в декабре наливается силой. Особенно если непорядок с печенью - иди в декабре и смело лечись. А вот в иды императорского августа, сходить бы тебе, господин, к Фонтану Жизни, у Горных ворот. Кто окунется в его воды в нужный час, тому откроется и прошлое, и будущее, и внятной станет ему единственная истина..."

"Не дожить мне до ид императорского августа", - сказал на то Евсевий.

Банщик протестующе залопотал, замахал руками.

"Я христианин, - сказал банщику Евсевий. - Я ожидаю смерти без страха и смятения. И когда она настанет, внятны будут мне и прошлое, и будущее, и единственная истина..."

Но размышлял сейчас епископ вовсе не об единственной истине. Не шел из мыслей этот Ульфила, готский клирик. И вот уже прикидывает Евсевий, какое место и какая роль по плечу этому невидному потомку каппадокийских рабов.

Неожиданный вывод делался сам собой: высокое место выходило ему и важная роль. Ибо чуял старый царедворец в молодом варваре нечто родственное себе.

Как и в нем самом, в Евсевии, не было в этом Ульфиле трусости. Ни перед людьми - вон как разговаривал с ним, с патриархом, родственником императора! - ни перед идеями. А идей нынешнее духовенство трусит, быть может, еще больше, чем иных владык. Ибо идея - соперник невидимый. Никогда не угадаешь, где, когда и как нанесет удар.

Никогда не пригибал головы Евсевий только лишь для того, чтобы не вызвать подозрений в неподобающем образе мыслей.

И все они таковы, птенцы гнезда антиохийского, выученики Лукиана. Лукиан учил их не бояться слов, распоряжаться идеями по своему усмотрению - опасное умение, ибо может далеко завести.

И завело.

Лукиана давно уже нет в живых - принял мученическую кончину в гонение максиминово. Этот гот, Ульфила, только-только народился тогда на свет. И многих из учеников Лукиановых уже не стало. В 335 году умер в Константинополе самый известный из них - пресвитер Арий, отец учения о единобожии, на которое так яростно наскакивают никейцы с их тройным Богом.

Арий. Это для нынешних, схлестнувшихся на очередном поместном соборе, Арий - не более, чем символ. Евсевий же так хорошо помнил своего однокашника - смуглого ливийца с томным, как бы ласкающим взором, мягкими движениями, вкрадчивым голосом. Он и был в точности таким, каким казался, ибо аскетом был не лицемерным. И прихожане его обожали, особенно женщины, легко угадывая в суровом пресвитере нежную, чувствительную душу. Говорил же Арий, не стесняясь, то, что приходило на ум. И в отличие от страдающих косноязычием никейцев, слова умел подбирать так, что доходили они и до невежественных матросов в портах Александрии и Антиохии, и до утонченных аристократов древних римских фамилий.

Такими взрастила их Антиохия, одинаково родная и грекам, и сирийцам, и римлянам. Пусть напыщенный язычник Филострат утверждает себе, что "в Антиохии живут одни наглецы и об еллинских обычаях не радеют". Попадалось недавно Евсевию под руки это сочинение - "Жизнь Аполлония Тианского". Откопал в Антиохийской библиотеке. Дочитал до слов этих надменных и засмеялся. И повторил вслух то, что частенько слыхал от римских центурионов, едва умевших подписывать собственное имя: "Греческой культуре обучают рабы".

У нас тут, в Антиохии, своя культура. Сам не поймешь, кто обучил тебя искусству быть плоть от плоти этого шального города: то ли роскошная библиотека и изысканное общество ученых, то ли уличные торговцы и потаскухи.

Непрерывен поток жизни, где сливается воедино все - смешиваясь и все же оставаясь по отдельности - и реки жидкой грязи во время дождя, и облака с золотым краем на рассветном небе, и брань грузчиков в речном порту, и высокое слово Священного Писания.

Как бы не выходя из этого непрерывного потока, читают Священное Писание богословы антиохийские.

Евсевия всегда тошнило от обыкновения высокопарных александрийцев всегда и во всем выискивать сокровенный смысл.

Там, в Александрии, вечно стесняются того, что у Спасителя пыльные ноги (а с чего им не пыльными быть, ежели пешком ходил?) Неловко им, что ученики Господа нашего хватали хлеб такими грязными ручищами, что видевшие это не выдерживали, замечания делали.

Александрийцы и тут аллегорию искали. И, конечно, находили. И все это выходило у них скучно и вымученно.

Да разве ж человек перестает быть любимым творением Божиим лишь потому, что срет или валяется с девками?

Нет, высокий, сокровенный смысл Творения непостижимым образом вырастает из грязи повседневности, вырастает сам собой, без чьей-либо назойливой помощи, как прекрасный цветок, выходящий из-под удобренной навозом почвы. И в этом, быть может, главное чудо и состоит.

Только - храбрость нужна осознать это чудо.

А все эти епископы и пресвитеры, что с пеной у рта орут друг на друга на соборах, с горящими глазами рассуждают о вере и вбивают друг другу в глотку потными кулаками слово "любовь", - разве любой из них не мечтает стать Давидом, Моисеем, Иисусом?

Евсевий фыркнул. Даже помыслить трусят. Ведь стать Давидом, стать Моисеем, стать Иисусом - это означает, что придется "власть иметь". Себя обуздывать, других людей принуждать. Мыслью, мать твою, парить!.. Хорошо еще, что понимают - ни ума, ни сил не хватит. Оттого и бесятся.

А этот варвар с Дунайских берегов взял да переложил боговдохновенные письмена на свой языческий язык, не дожидаясь ни приказа, ни благословения. Для нужд богослужения, чтец паршивый.

И ведь получилось! Евсевий ощутил это, когда слушал чтение. Текст не утратил даже ритма. Казалось, еще мгновение - и готская речь станет внятной ему, старому римскому аристократу.

Ну так что же - захочет этот каппадокийский звереныш стать апостолом?

Евсевий громко засмеялся, спугнув задремавшего было рядом слугу.

Хорошо же. Он, Евсевий, сделает Ульфилу апостолом.

- Я?! - закричал Ульфила.

Побелел.

Затрясся.

Евсевий с удовольствием наблюдал за ним.

Разговаривали во внутреннем дворике одного из небольших дворцов императорской резиденции. Грубовато изваянная из местного серо-белого камня Афродита сонно глядела на них из фонтана. Блики отраженного от воды солнца бегали по ее покрывалу. Это была единственная языческая статуя, оставленная в садике, - прежде их было множество. Пощадили богиню за то, что была целомудренно закутана в свое покрывало.

Среди дремотной красоты ухоженного садика метался в смятении варвар. Своротил вазу - привозную, греческой работы. Только после этого угомонился.

- Дикий ты, Ульфила, - сказал ему Евсевий. По имени назвал так, словно много лет знакомы.

А у того щеки горят - будто только что отхлестали по лицу.

Но когда заговорил, голос даже не изменился.

Сказал Ульфила:

- Мне страшно.

Евсевий наклонился вперед, горбатым носом нацелился:

- Чего тебе бояться, если с тобой Господь и на тебе Его благословение?

- Благословения и боюсь, - честно признал Ульфила.

- Прежде Бог разговаривал со своим творением напрямую, - проговорил Евсевий задумчиво. - Но чем больший срок отделял само творение от времени Творения, тем меньше понимал человек своего Создателя. И тогда Он послал к человечеству свое Слово, принявшее облик и судьбу человека. И Слово это было услышано, пусть поначалу немногими. И так вновь соединился Господь со своим человечеством. Веришь ли сему?

- Верю, - сказал Ульфила.

- Разве тот, кто взялся записывать Слова, создавая новые мехи для старого вина, - разве не уподобляется он Богородице, приносящей в мир Слово Божье?

Старик перевел дух. Нет, он не ошибся в этом варваре. Ульфила вздрогнул всем телом, сжался, стал как камень - только глаза горят.

И улыбнулся Евсевий еле заметно, раздвинул сухие старческие губы. Ибо по пятам за Словом Божьим тихими стопами шествовала великодержавная политика Римской империи. И если удастся через кротость христианскую приручить дикий варварский народ...

Но Евсевию уже не видеть плодов от того семени, что вкладывает в землю ныне.

Епископ в Готии - совсем не то, что епископ в Константинополе. В столице духовный пастырь живет во дворце, имеет изрядный доход, пасет множество прихожан, в том числе и состоятельных. В Готии же ничего не ждет епископа, кроме неустанных трудов, одиночества и постоянной опасности от язычников, которых там во множестве.

Ничего, сынок, поработай во славу Божью. У тебя получится.

Сам не заметил, как повторил это вслух.

Старик хорошо понимал, что творилось в душе варвара. Какое сияние разверзлось перед ним. Сгореть в этом огне или вобрать его в себя и самому стать огнем и светом для других людей.

Но некогда уговаривать. И некогда ждать, пока этот Ульфила, как положено, сперва станет дьяконом, потом, лет через десять, пресвитером, а там достигнет почтенного возраста и может быть рекомендован для рукоположения в епископский сан. К тому же, тогда будет уже иной Ульфила, ибо этот вот минует.

Евсевий вытянул вперед руки.

- Из этих горстей принял святое крещение император Константин Великий, - сказал он молодому варвару. - Не думаешь же ты, что недостаточно высок я для того, чтобы принять от меня сан? - Евсевий стиснул пальцы в кулак, внезапно ощутив толчок силы, тлевшей в его ветхом теле. - Я схвачу тебя за твои сальные власы, варвар, и вздерну на высоту, и если ты падешь оттуда, то разобьешься насмерть.

Ульфила подошел к Евсевию и поцеловал его руку, все еще сжатую в кулак.

- Я согласен, - сказал он.

ДАЛЬШЕ >>>