Мужа Петрониллы, дочери Бернарта де Коминжа, звали эн Гастон де Беарн. Он был ровесником ее отца. В сорок лет глядел эн Гастон таким же молодцом, как и в двадцать, только молодая его жена не умела этого оценить и первое время тосковала.

Эн Гастон владел многими землями, в том числе Гасконью и Бигоррой. Он был также в родстве с семьей де Монкад - одной из наиболее знатных в Каталонии. Да и нравом, по правде сказать, наделен был подходящим и мало чем отличался от родичей Петрониллы. Так что со временем она свыклась с новым житьем и даже начала находить в том удовольствие.

А Гастон с превеликой радостью породнился с семьей, где все вечно были взъерошены - и душой, и телом. Позабыв о разнице в летах, подолгу пропадал на охоте вместе с братьями своей жены - родными, двоюродными, побочными, молочными.

В былые годы, когда Гастон де Беарн был существенно моложе, он ввязался в долгую распрю между эн Бертраном де Борном и графом Риго.

Некоторое время даже воевал на стороне мятежного Бертрана. Но затем ветер переменился. Не понес бертрановы плевки, куда следует. Не залепил физиономию грозного Риго доброй провансальской слюной. Вместо того швырнул их обратно, в морду великому трубадуру.

Тут уж Гастон оставил сеньора Бертрана де Борна разбираться с Плантагенетом. Сам же отошел в сторону - поглядеть, чья возьмет.

Оскорбленный Бертран не поскупился. Так обругал Гастона в сирвентах, что в Гаскони аж крякнули. Не обделил Господь Бертрана, великий дал ему дар поэтический.

Впрочем, ко времени женитьбы на Петронилле де Коминж подобные шалости были у Гастона в прошлом.

Петронилла выказала такую хватку, что изумились все гастоновы домочадцы. Не прошло и двух лет, а девочка - теперь в тяжелом чепце, со связкой ключей на поясе - уже ловко распоряжалась и в замке, и на сыроварне, оставив мужу заботу об оброках, налогах, войне и охоте.

Петронилла де Коминж не стала куртуазной дамой. Она не содержала пышного двора. В старом замке в Пиренеях на самой границе с Каталонией не проходили праздники Юности и Любви. Белые ручки супруги Гастона не вручали призов за лучшую песнь во славу Амора. Поссорившиеся любовники не прибегали к ней как к Милому Арбитру. Ей не посвящали сирвент. Под окном у нее не торчал безнадежно влюбленный кавалер. Может быть, оттого, что окна ее опочивальни обрывались в пропасть.

Словом, ничего такого куртуазного не происходило.

День низался на нитку рядом с другим точно таким же днем. Жизнь сама собой выстраивалась в долгие четки с равновеликими бусинами. Детей у Петрониллы не рождалось. Каждое утро, открывая глаза, она видела горы, властно заполняющие узкие окна. Зимой окна затягивали мутным бычьим пузырем, а в лютые холода закладывали ставнем.

Война началась в Лангедоке, когда Петронилле было двадцать два года. Эн Гастон собрал своих вассалов, согнал с земли мужчин, способных носить оружие. Он опустошил Гасконь, Гавардан, Бигорру и вместе со своим братом Монкадом ушел сражаться против Монфора.

Петронилла пряла шерсть, слушала разговоры женщин, простолюдинов, солдат. С наступлением зимы стада спускались по склонам в долину, оставляя пастбища снегу и ветрам. А ветры задували знатные, подчас погребая под снегом целые деревни. Хмурые бигоррские крестьяне выпекали ржаные хлебы с отрубями, большие, как тележные колеса, - запасали их на несколько месяцев вперед. Липкий и тяжелый, хлеб черствел, и его рубили топором, чтобы потом размочить в воде.

В суровую зиму 1210 года от Воплощения Петронилла почти не покидала постели, постоянно кутаясь в шерстяные покрывала. Крестьяне оставили свои дома и перебрались жить в хлев, где благодарно согревались о бока овец и коров.

На следующий год Гастон ненадолго заглянул в Бигорру, после чего вновь сгинул в водовороте бесконечной войны с Монфором. Он забрал с собой почти всех мужчин и лошадей, увез зерно, оставив крестьянам, по настоянию жены, лишь немного - для сева. Гастону было пятьдесят четыре года, его жене - двадцать пять.

Спустя год эн Гастон умер.

Ранней несытной весной 1212 года он возвратился в Бигорру. Он был уже болен, как и многие из тех немногих, кто воротился вместе с ним. В те дни особенная гнилая лихорадка косила людей. С тяжелым вздохом улегся эн Гастон на широкую супружескую кровать, сейчас такую холодную.

Несмотря на возраст и болезнь, был все так же красив - смуглый, горбоносый, с мужественной складкой у узких губ. Велел послать за Петрониллой. Петронилла примчалась из Лурда, где предполагала провести лето, ибо война приближалась, а Лурд - самый надежный из окрестных замков. Однако перевезти туда Гастона было невозможно. Гастон уходил. Жизнь по капле выцеживалась из его жилистого тела, сотрясаемого лихорадкой, изъеденного недугами и усталостью.

Снег в горах еще не сошел. В душной опочивальне, где угасал Гастон, все окна были наглухо забиты клочьями старых овечьих шкур. Коптила тусклая масляная лампа; у лампы уныло дремала служанка. Воняло подгоревшим молоком.

И вот туда стремительно входит Петронилла - только что с седла и тотчас к мужу. Ей двадцать седьмой год, она вошла в пору позднего цветения.

- Вы пришли, - говорит Гастон, зарытый в теплые покрывала, исхудавший, почти истаявший на кровати.

Как была - в морозном меховом плаще - женщина ложится рядом с ним.

- Вы звали меня, вот я и пришла, - отвечает она просто. - Ведь я ваша жена, эн Гастон.

Он берет ее прохладное лицо в свои пылающие ладони, оборачивает к себе.

Маленькое востроносое личико в золотистых конопушках.

- Ах, жена, - говорит он с тяжелым вздохом, - как жаль, что я умираю.

Петронилла не делает ни малейшей попытки высвободиться, хотя лежать с отвернутой головой неудобно. Она смотрит на своего старого мужа. Она видит клеймо смерти на его красивом лице, но ни сострадания, ни жалости не ощущает. Просто смотрит - доверчиво и отстраненно.

Этот человек не играл в ее жизни почти никакой роли. Он жил далеко от нее, и заботы у него были свои. Десять лет назад он взял ее в жены, но так и не сумел сделать матерью. Теперь он умирает.

Гастон приближает пересохшие губы к ее уху. Она слышит шепот:

- Я хочу отойти в чистоте. Помогите мне.

- Позвать священника? - спрашивает она. Спокойно, деловито.

- Нет. Найдите... Оливьера, Госелина, Бернарта Мерсье, Мартена... Кого-нибудь из них. Вы должны знать, где они ныне ходят...

Он торопливо перечисляет имена совершенных, подвизающихся в Гаскони.

Петронилла шевелится рядом с ним на постели, укладывается поудобнее. Все тем же равнодушным тоном переспрашивает:

- Так вы хотели бы умереть в катарской вере?

- Да, - отвечает Гастон. Внезапно его темные глаза вспыхивают. - Черт возьми! Жена! Я, знаете ли, немало крови пролил ради...

И заходится в бурном кашле.

Петронилла отирает забрызганное лицо.

- Хорошо, - тихо говорит она.

И обнявшись, они засыпают.

Разыскивать Оливьера не пришлось. Скоро он явился сам. С ним были еще двое совершенных. Оливьер обращался с ними как с сыновьями; те же держались с ним почтительно, будто со строгим отцом.

Скрестив на груди руки и склонив голову, Петронилла - графиня Бигоррская - замерла перед ними.

- Благословите меня, добрые люди.

- Благодать Господня да будет на тебе, дщерь, - отозвался Оливьер.

Она выпрямилась. За десять лет Оливьер ничуть не изменился. Все то же грубое нестареющее лицо, все те же резкие тени в морщинах. И все так же горит неукротимый синий пламень в глазах - смертных глазах, распахнутых в Небесный Иерусалим.

- Прошу вас разделить с нами хлеб, - сказала графиня смиренно.

Гости вслед за нею прошли в теплую, по-зимнему натопленную кухню. Неурочный теленок, лежавший у печи в большой плетеной корзине, при виде их поднял морду, поводил пушистыми ресницами.

Петронилла погладила его крутой лобик. Теленок тотчас же норовисто толкнул ее в ладонь.

Оливьер неожиданно тепло улыбнулся.

Петронилла кликнула стряпуху. Та вбежала, споткнулась взглядом о гостей. Застыла с раззявленным ртом. Пробормотала:

- Ох ты, Господи...

Совершенные, все трое, удобно расположились у очага. С благословением приняли горячую воду и кусок влажного, липкого, как глина, крестьянского хлеба. Графиня Бигоррская, отослав стряпуху, прислуживала сама.

Терпеливо выждала, чтобы гости согрелись, утолили первый голод. Только тогда спросила:

- Как вы узнали, что эн Гастон, мой муж, просил разыскать вас?

- Эн Гастон нуждается в нас, не так ли?

- Да.

- Мы пришли.

Душная опочивальня залита огнями. Коптят факелы, громко трещат толстые сальные свечи, смердят масляные лампы. В узкие окна задувает ветер с горных вершин.

Эн Гастон потерялся на просторной кровати. По его изможденному лицу бродят смертные тени. Графиня Петронилла, десяток домочадцев и несколько соседей - все собрались у ложа умирающего, чтобы тому не было столь одиноко.

И вот пламя свечей в ногах кровати колыхнулось, будто от резкого порыва. В опочивальню входят трое совершенных. Мгновение - глаза в глаза - смотрят друг на друга Оливьер и Петронилла, и, подчиняясь увиденному, графиня Бигоррская опускается на колени, понуждая к тому же остальных.

- Благословите нас, добрые люди.

Негромко произносит второй из совершенных:

- Бог да благословит вас, дети.

И тотчас же все трое словно бы перестают видеть домашних и друзей Гастона. Те, помедлив, один за другим постепенно поднимаются с колен.

Неспешно простирает руки Оливьер. Младший из его спутников накрывает их полотенцем, оставляя свободными лишь кисти. Второй подает большую чашу с двумя ручками. Оливьер медленно опускает руки в воду, держит их там некоторое время, а затем вынимает и дает воде стечь с кончиков пальцев. Мгновение кажется, будто руки Оливьера истекают огнем.

Но вот полотенце снимают и укладывают на грудь Гастона. Гастон вздрагивает - ему холодно. Наклонившись, Оливьер негромко говорит ему что-то на ухо, и Гастон успокоенно затихает. Даже озноб, кажется, отпускает его.

Ладонь Оливьера покоится теперь на голове Гастона. Сильные, красивые руки у Оливьера. Белые пальцы зарываются в густые темные кудри умирающего. Прикрыв глаза, Оливьер начинает говорить - еле заметно покачиваясь из стороны в сторону, растягивая, выпевая слова:

- В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн...

Я буду вдовой, думает Петронилла.

Синева Небесного Иерусалима горит в молодых, вечных глазах Оливьера. Петронилла слушает, не понимая ни слова. Синева смыкается над ее головой, утопив, поглотив. Когда эта утопленность становится невыносимой, Оливьер резко обрывает чтение. От неожиданности все вздрагивают: точно убаюканного ударили.

- Брат! - страстно спрашивает Гастона Оливьер (а пальцы совершенного зашевелились на голове умирающего, сжимая его влажные пряди). - Брат! Тверда ли твоя решимость?

Еле слышно отвечает Гастон:

- Да.

И, кашлянув, громче:

- Да.

- Искал ли ты спасение в католической церкви?

- Да.

- Но то было прежде, не так ли?

- Да.

- Знаешь ли ты, что прежде ты заблуждался?

- Да.

- Готов ли ты терпеть за истинную веру?

- Да.

- До последнего часа?

- Да, - говорит Гастон. И снова его одолевает кашель.

Оливьер замолкает. Ждет. Эн Гастон хрипло, трудно дышит, пытаясь справиться с кашлем. Наконец он просит:

- Благослови же меня, брат.

- Господь наш Иисус Христос да благословит тебя, брат, - отзывается Оливьер. У Петрониллы вдруг перехватывает горло. Этот ласковый, низкий, братский голос исторгает у нее слезы.

Гастон, блестя глазами, неотрывно смотрит на Оливьера, будто бы тот мог избавить его от страха и смертной муки, - как голодное дитя на мать с ломтем хлеба в руке.

А Оливьер продолжает вопрошание.

- Обещаешь ли ты служить Богу и Его Писанию?

- Обещаю, брат, - шепчет Гастон. У него лязгают зубы, его трясет в ознобе.

- Не давать клятв?

- Обещаю.

- Не прикасаться к женщине?

- Да.

- Не спать без одежды?

- Да.

- Не убивать живого - ни человека, ни дикое животное, ни птицу, ни домашнюю скотину, - ибо кровь неугодна Господу, пусть даже пролитая за святое дело?

- Я не буду... убивать, - с трудом выговаривает Гастон.

- Обещаешь ли ты не есть ни мяса, ни молока, ни яиц?

- Да.

- Соблюдать четыре сорокадневных поста в году?

- Да.

- Не совершать ничего без молитвенного обращения к Господу?

- Да.

- Ничего не делать без спутников из числа твоих братьев?

- Да.

- Обещаешь ли ты жить только для Господа и истинной веры?

- Обещаю, - говорит умирающий.

Оливьер протягивает ему свою книгу, с которой, видимо, не расстается. Гастон приникает к ней губами.

- Обещаешь ли ты, брат, никогда не отрекаться от нашей веры?

- Да.

- Даже и в руках палачей?

- Да.

И Гастон бессильно падает назад, на покрывала.

Оливьер кладет книгу ему на грудь, как на жертвенник, и скрещенными ладонями накрывает его голову.

- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! - возглашает Оливьер. Умирающий вздрагивает под его руками. - Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!

- Истинно, - отзывается один из совершенных.

Второй подхватывает:

- Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!

Первый вновь произносит:

- Истинно.

- Славим Отца и Сына и Святого Духа! - восклицает Оливьер.

Гастон вжимается в свои покрывала. Оливьер освобождает, наконец, его голову от тяжести своих рук и забирает с его груди покров и книгу. Гастон вздыхает свободнее.

- Отец наш, сущий на небе, - начинает петь Оливьер. Гастон вторит ему. Он знает эту молитву. Петронилла тоже теперь знает ее. Вместе с совершенными (их уже не трое, а четверо) она просит доброго Бога об избавлении от власти зла - творца всякой плоти, и о хлебе сверхсущном, который есть слова Жизни.

Когда последнее "истинно" смолкло, Оливьер склоняется к Гастону. Гастон приподнимается ему навстречу, вытянув губы трубочкой, и Оливьер подставляет под этот поцелуй свой утонувший в бороде рот. После, выпрямившись, передает поцелуй стоящему рядом; тот - своему сотоварищу, а третий из совершенных, поскольку рядом с ним оказалась Петронилла, лишь касается ее плеча книгой. Петронилла передает поцелуй той унылой девке, что караулила гастонову смерть, просиживая у господской постели, - и так дальше, от одного к другому, пока поцелуйный круг не замкнулся.

- Брат, - говорит Оливьер Гастону, - живи отныне в чистоте и храни свое обещание, ибо в этом - залог твоего грядущего спасения.

- Да благословит тебя Бог, брат, - отзывается эн Гастон. - Я буду жить в чистоте, как обещал...

На рассвете он умер.

Перед уходом Оливьер благословил впрок несколько больших коробов с хлебом, чтобы оставшимся было что вкушать в минуты, когда потребуется утешение.

- А утешение будет вам насущно необходимо, - сказал Оливьер графине Бигоррской. - Ибо утекли времена лазурные и проницаемые для света и настали времена железные и проницаемые для тьмы.

Гастон остывал в опочивальне. Беседа между совершенным и вдовой Гастона происходила во дворе, куда прислуга нарочно притащила короба. Окруженный хлебами, овеваемый сильным, уже весенним ветром, Оливьер вещал:

- Вкушайте хлебы Жизни во всякое время, ибо сказано: "Я есмь хлеб Жизни". Ешьте этот хлеб в ознаменование нашего братства и единства истинной Церкви.

Младший из его спутников спросил почтительно:

- Отец, в прежней своей жизни я слышал, как учили католики о том, что освященный хлеб есть тело Христово.

- Сын, - отвечал Оливьер, - они лгали. Ибо сказано: "Дух животворит; плоть не пользует нимало". Хлеб освященный не может преобразоваться в плоть Иисуса, ибо плоти Иисус не имел. Нелепице и лжи учили католики. Подумай, сын. Хлеб и вино суть грубая земная материя.

- Истинно, - сказал совершенный, склоняя голову и вновь поднимая ее.

- Кто есть отец грубой земной материи?

- Я не хочу поименовывать его.

- Назови! - сурово велел Оливьер.

Потупясь, младший из совершенных вымолвил:

- Дьявол.

- Как же творения дьявола могут пресуществляться в кровь и плоть одного из ангелов?

Совершенный молчал.

- Сын! Нелепице и лжи учили католики!

Смиренно пав на колени, совершенный склонился перед Оливьером и замер. Помолчав немного, Оливьер позволил:

- Встань.

И, не простившись ни с кем, как бы прогневанный, Оливьер переступил через короба и направился к воротам.

И вот эн Гастон, умиротворенный, одеревеневший, чисто прибранный, со втянутыми внутрь щеками и носом как клюв, шествует на плечах слуг из опочивальни в семейную усыпальницу. Его провожают жена и домочадцы, а также три дюжины сержантов и двое соседей, прибывших ради такого случая, благо добираться недалеко. Каноник Гуг хотел было явиться тоже, но Петронилла наказала слугам преградить ему пути.

- Не собаку хороните! - бессильно кричал каноник, грозя кулаком.

Безносый псарь пялился на него с широкой ухмылкой.

- Собаку хоронить - вас позовем. - И ловко попал канонику по голове тяжелой кожаной рукавицей. - Сперва тонзуру бы побрили, а то Святому Духу и приземлиться-то некуда.

Пока велись эти бессвязные разговоры, эн Гастон проплыл по воздуху на носилках к месту своего упокоения. Сняли одну из плит в полу и уложили в подземную клеть покрывала и подголовье, а после, на длинных полотенцах, спустили туда же негнущегося Гастона. У Петрониллы в руках свеча. Горячий воск стекает на деревянное кольцо, надетое у основания. Склонившись над смертной пропастью, в последний раз глядит на своего мужа. Один глаз у Гастона приоткрыт, тонкие губы чуть искривлены.

- Покойтесь с миром, эн Гастон, - говорит Петронилла. Ей легко и немного печально.

И вот плита задвигается, и эн Гастон остается в темноте, рядом со своей матерью, графиней Бигоррской, в ногах у своего отца, Гийома де Монкада. А Петронилла и остальные выходят из склепа, жадно вдыхая мокрый весенний воздух.

Петронилла сменила одежду на более темную. Запретила веселье и плотские утехи на два месяца. Засела за прялку. Она не слишком остро ощутила перемену в своей жизни. С первых лет замужества она привыкла к одиночеству.

И вот седмицы со дня похорон не минуло, как Петронилла, заглянув по хозяйской надобности в малую опочивальню, застала там одну из своих прислужниц - совершенно голую, затисканную - и кем? Песьим Богом!

Песьего Бога Петронилла еще десять лет назад выпросила у своего отца - в подарок на свадьбу. Бернарт де Коминж поморщился, но в такой малости не отказал. А Песьего Бога никто не спрашивал. Это псам он был бог; графу же Бернарту - вонючий раб, хоть и ощутимо полезный.

Уродство скрадывало его молодость, но никак не сказывалось на нраве - озорном и блудливом. Он хорошо управлялся с собаками, а эн Гастон любил охоту; потому Песий Бог легко прижился в Бигорре.

Увидев его в первые же дни траура с девкой на постели, где отошел их господин, вдова Гастона Беарнского запустила в обоих тяжелой связкой ключей. Девка, визжа, удрала - только розовая попка мелькнула. Песий Бог остался сидеть на месте, как был, в спущенных штанах. Опустив голову, задумчиво созерцал то, что свисало между ног.

Петронилла расплакалась.

Видя, что госпожа бить его, вроде как, не в настроении, Песий Бог натянул штаны, завязал бечеву. Вздохнул, сидя на разоренной постели.

Спросил:

- Я пойду?

Петронилла не ответила.

Он поднялся и осторожно вышел.

Петронилла нашла и подобрала ключи, повесила их на пояс. И снова, как и давным-давно, когда отец заставил ее выйти замуж, ей показалось, что жизнь проходит мимо.

ДАЛЬШЕ >>>