Снова Ним - в горьком воздухе ранней осени. Отступление. Проклятье, отступление!

Старый лев пятится, исхлестав себя по ребрам. Слегка приоткрыты крупные, желтые клыки, утроба исторгает гулкое ворчание. Впервые в жизни отходит от добычи этот зверь, унося на языке привкус ее крови.

По сухим дорогам гремят железными ободами телеги. Большие колеса волокут на себе мешки с подсохшим хлебом - последнее, что взяли с ощипанных бокерских вилланов. Хуже мешков - бессильно простертые люди, перемолоченные осадой: у кого в боку стрела, у кого воспалилась худая рана.

Симон подгоняет: быстрей!

Симон спешит в Тулузу.

От грохота тележных колес больно в ушах. Ламберт, наголодавшийся, черный, как сарацин, горбится в седле - груда крупных мослов под рваным плащом. Ради Ламберта Симон обидел конного сержанта: согнал с лошади, заставил пешим трястись за телегой.

Пешими идут многие - даже из тех, кто к такому вовсе не привычен. Лошадей не хватает. Какие пали, каких съели. Деревни между Нимом и Бокером, сколько их было, все раздеты догола трехмесячной осадой; там уж и взять нечего.

Тех мужланов, что забрали в армию Монфора в начале лета, теперь милостиво разогнали по домам: ступайте себе, мужланы.

На второй день армия входит в Ним.

Городу теперь печаль и забота: как бы поскорей выпроводить Симона с его сворой. Симон и сам рвется в Тулузу: беспокойно ему очень. Городским старшинам отдается повеление: добыть лошадей, числом не менее ста, но таких, чтобы могли свезти на себе всадника в кольчуге. Фуража доставить - на пять дней, с запасом. Для трехсот человек - провизии на три дня. Нагрузить на телеги. Коли телег недостанет, значит, добавить телег.

И видит Симон, что старшины нимские полны рвения и готовы расторопность явить и усердие. И за то желает граф Симон, как есть он верный рыцарь, вознаградить город Ним и уберечь его от посягательств возможного супостата. И потому оставляет он Ниму гарнизон на шею, с наказом беречь город сей, как девственницу, от любого насилия.

Старшины выслушали Симона с видом почтительным и кислым. Графу Симону до того было весьма немного интереса. Знал, конечно, что поторопятся спровадить его из Нима и ради того мать родную ломбардским кровососам в залог отведут, лишь бы скорей доставить франкам стребованное и избавиться от тяготы.

Старшин отпустил и призвал своего сына Гюи.

Гюи явился, припоздав. На хмурый взгляд отца ответил хмурым взглядом, но оправдания себе никакого не сказал.

Был Гюи таким же мертвенно-серым от усталости, как и прочие. Гнусный привкус имеет поражение, уродует даже и тех, кого обошло раной или увечьем. Мальчишке семнадцать лет, а глядит стариковски. Это всё поражение. Проклятье, это всё поражение.

Симона унылый, пеплом припорошенный вид сына раздражает еще больше, чем опоздание. Сердито велит избавить свою светлость от кольчуги, шнурованного дублета, сапог. Кольчуга на Симоне пахнет горячим железом и пылью.

Гюи нерасторопен и неловок. Гюи вообще всем плох, с какого боку ни зайди. Когда только в тело войдет, когда силы наберется? Тонкий, будто березка. Пора бы раздаться в плечах и поясе, стать шире, устойчивее. Хотя - вот, всю жизнь перед глазами - его дядя и крестный, младший брат Симона. Тому уж давно минуло сорок, а до сих пор такой тощий, хоть жилы тяни.

Стоя с отцовскими сапогами в руках, Гюи вдруг сказал:

- Из Тулузы опять худые вести.

- Повешу, - молвил Симон. Со стоном растянулся на кровати, сладко хрустнул косточками.

- Кого?

- Гонца.

- Что его вешать, - сказал Гюи. - И без того все знают. Будто Тулуза прежнему Раймону отписывает, зовет его обратно, а вас похваляется выгнать.

Помолчав, Симон спросил:

- Многие ли такое себе в голову вбили, что Тулуза...

Поперхнулся. А Гюи прилепил и вовсе невпопад:

- После Бокера что только в голову не придет.

- Вон!.. - заорал на сына Симон.

Гюи увернулся от пущенной в голову лампы. Сгинул. Лампа разбилась.

Симон яростно заворочался на кровати, устраиваясь для сна. Его донимал гнев. Хуже блох и клопов.

После Бокера что только в голову не придет!..

И вот уж Тулуза начинает слать письма в Арагон, где скрывается этот вероотступник, этот Раймон, прежде граф Тулузский, ныне - пустое место, бывшее нечто - теперь же ничто...

Симон верит. Симон верит каждому слову обвинения. Эти слова летят в него со всех сторон: о неверности Тулузы он получает известия почти непрерывно.

Рамонет-Раймончик, опьянев от удачи, бродит не скрываясь по землям Тулузского графства. То один, то другой городишко, втихую давясь радостью, машет, приманивает его к себе, сулит людей, провизию, блядей, лошадей и вечную любовь.

Наконец, Симон засыпает. Усталость давит его, не дает вздохнуть, примостившись на груди тяжелой, как турнирный доспех, тушей.

Симон оставил в Ниме с гарнизоном Ламберта. Тот не противился - и сам хотел отоспаться, отъесться, отпиться. И все остальное - тоже.

Симон спешно уходил на Тулузу. Уходил так, будто ему предстояло там воевать, а не мирно зимовать в окружении друзей и родичей.

Прощаясь с Ламбертом, Симон не удержался - попрекнул:

- Сберегите для меня Ним, мессир, коли уж не смогли удержать Бокер.

Уязвленный, Ламберт покраснел и молвил сухо:

- Прощайте, мессир.

Симон отозвался:

- Да хранит вас Бог.

И вышел вон.

В низком проеме, где пришлось пригибать голову, казался граф Симон огромным, как боевой слон.

С отрядом в триста всадников помчался Симон в Тулузу - помчался что есть духу. На ходу ели, на скаку спали.

По дороге рассылал гонцов по всем вассалам и гарнизонам, во все замиренные города и замки. Точно сеятель семена в разрыхленную почву, бросал весть и с нею призыв. И ждал Симон, чтобы взошли от тех семян не колосья, а воины, одетые в железо.

Местом сбора назначался Монжискар, малый город верстах в пятнадцати от Тулузы.

Точно обманутый муж, повел себя Симон совсем некуртуазно - на то и франк. Наука веселого вежества велит на шалости супруги глаза закрывать; с милым же дружком ее и самому свести задушевную дружбу.

Симон иначе замыслил. Дружку дамы своей вознамерился рубаху на голову задрать, заветное место жгутом перетянуть и по драгоценным колокольцам - серпом, серпом!.. А красотку - для дальнейшей острастки - высечь пребольно.

Юный Рамонет и впрямь пел обольстительные песни почти под самым окном у дамы Тулузы. Город чуял близость родной крови. Трепетал, волновался.

Разъяренный Симон с большой армией нежданно явился в Монжискаре - по воздуху перенесся, не иначе!

Рамонет призадумался. Отступился. Затаился.

В Тулузе тоже успели счесть флажки монфорова воинства.

Сочтя же, сделали выводы.

Забеспокоились.

Сильно забеспокоились. А главное - по делу.

Уже показались вдали башни Нарбоннского замка, уже заблестела впереди, сверкая, лента Гаронны, когда навстречу Симону выступили лучшие граждане Тулузы, числом сорок один, во главе с вигуэром.

О том тотчас же донесли Симону.

- В задницу их, - молвил граф, не удручая коня повелением замедлить шаг.

Брат Симона Гюи заметил:

- Мессир, будьте осмотрительны. Примите их.

Симон повернул к младшему брату лицо, докрасна загорелое, обрамленное хауберком - будто сросшееся с железной этой скорлупой. По резким морщинам, прочертившим лоб, растеклись капли пота. Правая рука Симона вдруг слегка задрожала. Он разжал пальцы, которыми стискивал поводья.

- Вам следует поговорить с ними, - повторил Гюи.

Симон разлепил наконец губы.

- Хорошо.

Медленно отведя назад руку, пальцем приманил к себе оруженосца - пусть приблизится.

- Идите скажите этим ублюдкам: Симон, граф Тулузский, выслушает их.

И вот Симон восседает на своем широкогрудом коне - огромный, сумрачный - а лучшие граждане Тулузы, плавая в поту, предстают перед ним. Морда симоновой лошади утыкается в грудь вигуэра.

Вигуэр начинает дозволенные речи.

- Мессен граф! Всецело преданная вам Тулуза выслала нас, избранных своих представителей, дабы мы, выражая пред вашим лицом всю ту неслыханную радость, которая, обуревая нас при известии о благополучном возвращении того, кто...

Даже симонова брата - уж на что терпеливый - и то жгутом скрутило.

А Симон - скала; недвижим под липким потоком.

Лучшие граждане тем временем бросают то влево, то вправо опасливые взгляды. Их беспокоит мрачность исхудавших франкских лиц и великое количество оружия. И эти тревожащие приметы видят они повсюду вокруг себя.

Вигуэр продолжает точить мед.

Симона извещают о счастии, которое охватило Тулузу при первом же слухе о приближении нового графа.

Симону выражают всеобщую любовь и преданность.

Симон непременно должен узнать о том, что Тулуза готовит ему праздничную встречу, как положено, с шествием, цветами и колокольным перезвоном...

- С перезвоном? - вдруг оживает Симон. - Готовит? Звонаря, что ли, за неусердие высекли?

Сбитый с толку, вигуэр замолкает и отвешивает изящный поклон. А Симон вновь погружается в каменное молчание.

Гюи, его брат, потихоньку подбирается ближе - удержать за руку, когда граф вигуэра начнет на куски рубить.

Вынырнув из поклона, вигуэр продолжает плести искусные словеса. Целый ковер на глазах у франкского воинства выткал. Итак, преданная Монфору Тулуза преисполнена глубочайшего изумления, видя своего господина идущим на нее чуть не войной. Разве не обменялись они клятвами, наподобие брачных, в присутствии прелатов, лучших людей города, благороднейших из рыцарей Иль-де-Франса, а также Господа Бога? И вот эта великолепная, эта смертоносная армия, мессен, - о!.. Разве не у себя дома вы, мессен? Да - вы возвратились к себе домой! В свои владе...

Тут симонова лошадь мотнула головой. Вздумалось ей так, скотине бессловесной. Вигуэр шарахнулся в сторону, теряя лоск и достоинство. Симон продолжал глядеть в пустое место, где только что был вигуэр.

- Ваша столица... - подал голос вигуэр, обретая прежнюю осанку. - Ваша Тулуза...

Вот тогда-то Симон и заревел во всю мочь:

- Моя Тулуза?! Моя Тулуза?!. Ах вы... сучьи дети... Вы!.. Ах, вы мне рады? Вы рады мне, да?.. Что ж тогда у вас из штанов воняет?.. Или у вас всегда воняет?

Он слегка надвинулся на вигуэра, оттесняя того, и Гюи чутко двинулся вслед за братом.

С новой силой Симон заорал, нависая над вигуэром с седла:

- А мне насрать, нравлюсь я вам или нет! Я - ваш господин! Ясно? Отвечай, ты!..

Вигуэр подавленно молчал, перебирая на месте ногами.

Симон задрал голову к небесам.

- Господи милосердный! - И снова на вигуэра (а в углах рта беловатой пеной закипает слюна): - Выблядки! Из-за вас я бросил Бокер! Из-за вас!.. Спешил... Я весь в дерьме!.. Бокер, Тулуза!.. Моя столица!.. Потаскуха!..

- Мессен! - запротестовал вигуэр. Уже совсем слабенько. - Слухи о юном Раймоне... Что юный граф Раймон... Слухи...

- Заткнись!.. Ты!.. - хрипло закричал Симон. Он кричал так, будто вигуэр находился на удалении полета стрелы. - Мне доносят! Вы сношаетесь с Раймоном, шлете ему письма!.. - Он всей ладонью хватил себя по бедру. - Ляжки перед ним раздвигаете!..

- Письма?.. - проговорил вигуэр, отступая на шаг, иначе Симон бы его опрокинул. - Ляжки?..

Симон кашлянул и плюнул, попав вигуэру на колено.

- Что - значит, просрал я Тулузу? Так вы ему писали? Звали его?..

- Мессен, - повторил вигуэр, - на самом деле...

У Симона вдруг сделалось горько во рту.

- Вы никогда меня не любили, - сказал он тихо. - Вы одного только своего Раймона любите...

Его брат, услыхав эти ревнивые слова, прикусил губу.

Симон поднял руку и торжественно проговорил:

- Клянусь Честным Крестом - я войду в Тулузу и возьму там все, что мне потребуется. Иисус мне свидетель, не сниму кольчуги и не положу меча, покуда не наберу от города заложников.

Вигуэр попятился. Оглянулся. Его спутники, лучшие люди Тулузы, стояли такие же бледные, растерянные. А огромный всадник над ним все грозил, грозил громким, хриплым голосом.

Заложники. Много. И не сброд, а самых знатных. Самых знатных.

- Эй! Хватайте их!

Два голоса, почти одновременно, почти слово в слово:

- Мессир, остановитесь!

- Мессир, не делайте этого!

Яростный взгляд - влево, вправо. Гюи де Монфор и рыцарь Ален де Руси. Та-ак.

Третий голос - снизу:

- Не совершайте ошибок. Сын мой, любимое мое дитя, вы будете потом горестно сожалеть...

Епископ Фалькон, пеший, без кольчуги, в одном только пыльном дублете. Стоит, запрокинув к Симону светлое, спокойное лицо. Разговаривает с графом бережно, будто с больным.

- Подождите несколько часов, сын мой. Совсем недолго. Подождите.

Симон тихо стонет сквозь стиснутые зубы.

- Прошу вас, - говорит епископ. - Я решу дело миром.

Симон молчит.

Фалькону подводят коня. Ловкий, как юноша, Фалькон садится в седло. Последний взгляд на Монфора - тот будто в странном сне.

Епископ гонит коня в сторону города. Десяток солдат мчится за ним - свита.

Симон долго смотрит им вслед. Переводит взгляд на вигуэра. Вигуэр лежит лицом вниз, пачкая одежду из превосходной дорогой ткани, а на спине у него сидит солдат и сноровисто вяжет ему руки. Еще несколько лучших людей Тулузы валяются снопами в таком же положении. Остальные стоят на коленях, белые как мел.

У Симона проясняется, наконец, в глазах.

- В замок их! - кричит он. - В подземелье! На цепь!

- Брат! - Гюи хватает Симона за плечо. - Брат! Остановитесь!

Симон стряхивает руку Гюи и обкладывает своего брата последними словами.

Осадив коня у Саленских ворот, Фалькон кричит, чтобы посторонились и дали дорогу. Человек двадцать горожан, вооруженных чем попало, толкутся, преграждая путь. Толкутся бестолково, как овцы. Но вот среди них трое, одетых похуже, а вооруженных получше... И еще один - в кольчуге, и осанка у него что надо, и меч на бедре ладный, и глядит спесиво и с вызовом.

Конные за спиной у епископа сердятся, шумят.

Тот, со спесивой рожей, хватает лошадь епископа под уздцы.

- Назовитесь, - требует он. - Сперва назовитесь, мессен.

Фалькон произносит свое имя. Тотчас же один из горожан - кому и раньше красивое, скучноватое лицо всадника показалось знакомым - выскакивает вперед:

- Это же наш епископ!

- Какой же он "наш"? - Спесивец отворачивается от Фалькона. - "Наш"? В армии Монфора?

- А разве Монфор - не наш граф? - спрашивает простодушный горожанин.

Фалькон повышает голос:

- Скорей, пока не случилось беды!

Лошадь мотает головой. Спесивец выпускает поводья, отступает в сторону. Фалькон теснит горожан.

- Расступитесь! Дорогу! Дайте дорогу!

Он врывается в город. Десяток мчится за ним. Спесивец орет им вослед от Саленских ворот:

- Какая еще беда?..

Улицы наполнены громом копыт. Отряд растянулся. Более двух в ряд даже на самых широких улицах не помещается. Сворачивая в переулок, Фалькон едва не сшиб женщину с угольной корзиной на голове. Корзина обрушивается на мостовую. По камням рассыпается уголь. Прижавшись к стене и пропуская мимо епископа со свитой, женщина плачет и бранится. На волосах у нее сбилось покрывало, грубого полотна, в черных пятнах.

Симон, не глядя, бросает на руки своего сына Гюи плащ и пояс с мечом, так что Гюи совсем погребен под этой грудой и делается как бы невидим.

Навстречу отцу выходят Амори - старший сын, наследник - и сенешаль Жервэ. Симон здоровается с сенешалем, дружески обнимает старшего сына, прижимает к широкой твердой груди. Спрашивает на ходу - как мать, как другие дети, здоровы ли.

- Не озорничали? - спрашивает Симон, оглядываясь во дворе. - Донжон не уронили?

Хохочет.

Не по-доброму смеется отец, исполнен гнева и тревоги. Амори совсем не весело, когда он видит это, однако и Амори улыбается тоже. Попробуй не улыбнись, если граф Симон шутку изрыгнул...

В раскрытые ворота на веревке, будто полон, тянут лучших граждан Тулузы. Всех - числом сорок один, во главе с вигуэром. Обернувшись, Симон все с той же недоброй ухмылкой глядит.

И Амори глядит. Радость от встречи с отцом сменяется на его лице заботой.

Симон говорит своему сыну Амори:

- Это заложники.

Амори молчит. И Жервэ молчит.

Симон повторяет (а ухмылка все шире, и беловатая корка в углу рта - засохшая слюна - трескается):

- Я взял от Тулузы заложников.

Амори молчит.

- Я хочу, чтобы вы разместили их в казематах, какие посуше.

- Хорошо, - говорит Жервэ.

Заложников загоняют во двор. Ворота с грохотом отхлопывают их от равнины, от Гаронны, от милой Тулузы. Солдаты - у многих сохранилась неизгладимая печать палестинского солнца - опускают полон на колени. Пусть ждут, что уготовил им граф. Они пленные, у них времени навалом. Пленным торопиться некуда.

Амори разглядывает их издалека. Забота все глубже бороздит его молодые черты. Кое у кого из заложников лица уже расцвечены побоями.

- Как их много! - говорит Амори отцу.

- Будет еще больше!

Симон отвечает громче, чем нужно. Пусть слышат. Пусть все слышат, даже те, кто с радостью отвратил бы слух от него, от Симона - Симона де Монфора, графа Тулузского.

- Господь с вами, мессир! - вырывается у сенешаля Жервэ. - Не слишком ли сурово вы поступаете с этими людьми?

А Симон - на весь двор - р-ряв:

- А коли и впрямь вздумает Тулуза бунтовать - повешу их на стенах. Одного за другим. Одного, - тык пальцем в сторону полона, - за другим - за другим - за другим... - Вытянув вперед темные, навсегда сожженные солнцем крепкие руки в белых шрамах: - Своими руками! - И, к Амори, без всякого перехода: - Где ваша мать?

- Ждет вас, мессир. - Амори показывает, где.

Все дальнейшие хлопоты о заложниках Симон переваливает на сенешаля, а сам широким шагом направляется к башне - туда, где ждет его дама Алиса.

Гюи, брат Симона, всё еще остается за стенами замка. Он возвратился к арьергарду и теперь следит за тем, чтобы все сеньоры с их отрядами разместились на равнине, не чиня излишних беспокойств друг другу.

Тулуза тревожится.

Тулуза знает за собою грех и потому страшится.

Фалькон влетает на площадь, распугивая беспечных кур, резко осаживает коня перед самым собором Сен-Сернен. Тотчас же двое из его свиты подбегают, чтобы помочь епископу оставить седло. Фалькон задыхается. Однако едва лишь его ноги касаются земли, как он отталкивает поддерживающие руки и опрометью бросается в собор.

Споткнувшись о нищего, всполошив двух унылых богомольных старух, врывается в ризницу.

- Где аббат?

Находят и приводят аббата. Тем временем Фалькон уже пробудил от сонного полузабытья ленивого дьякона. Дьякон устрашился и в одночасье сделался усерден.

А Фалькон отдавал приказы - будто пожар тушить прибежал.

Велел звонить.

Велел созывать народ.

Распорядился послать за консулами, за нотаблями и членами большого совета. Вынь да положь Фалькону нотаблей. Хоть из-под земли!..

Сомлев в страхе и неизвестности, Тулуза, едва только заслышала колокола, встрепенулась: вот оно!.. Сейчас все расскажут, все разъяснят!.. Что - как там Симон? Очень ли гневается? Будет наказывать или нет? И если повесит, то кого?

Сейчас!.. Сейчас!..

Площадь и базилика быстро заполняются людьми. Конники Монфора, отряженные в епископскую свиту, вздымаются над толпой. То и дело расталкивают людей, чтобы освободили путь для городской знати: тем место не на площади, а в соборе.

На ступенях, среди нищих (те-то уж рады-радешеньки приключению), утвердился Кричала - передавать толпе на площади слова, говорящиеся в соборе. Одним ухом Кричала в базилике, другим - вовне, на площади.

Вышел Фалькон - как был, в запыленной одежде, без надлежащего облачения, с одним только посохом в руке.

- Кто это? - понесся шепот.

Фалькон заговорил.

- Возлюбленные дети! Что вы натворили? Зачем подвергли себя смертельной опасности?

Этот голос - высокий, ломкий - многие узнали, ибо нередко слышали его прежде.

- Вроде, епископ это, Фалькон, - зашелестели голоса в паузу, пока Кричала надрывался на ступенях: "Зачем, говорит, опасности себя подвергаете? Смертельной!"

- Фалькон, Фалькон. Епископ. И посох у него.

- Мало ли что посох! Если б в ризах - тогда да, конечно. В ризах - тогда был бы Фалькон, а то...

- Дурные вести доходят до графа Симона, вашего доброго господина. Будто бы за его спиной Тулуза задумала предаться в руки еретиков.

- "За спиной у Симона, значит, Тулуза предалась еретикам! - вот что подумал Монфор", - драл глотку Кричала, а в толпе внимали, ужасаясь. - "Симон о том возьми да проведай! Вот что случилось!"

Тихий, от сострадания трепещущий, голос старого епископа:

- Я знаю, что это неправда. Господь знает, что это неправда. Этого не могло быть. Тулуза клялась Симону в верности. Не могла солгать Тулуза.

И столько спокойной убежденности в словах Фалькона, что слушатели его в то же самое мгновение проясняются лицами, просветляются взорами и невольно кивают головами, доселе клонившимися под тягостью дум. Ну конечно же, не может лгать Тулуза!.. Тулуза никогда не лжет. Вот и Господь это знает.

- Симон, граф Тулузский, в сильном гневе.

- "Гневается Симон. Зол ужасно!" - самозабвенно орет Кричала.

- Я знаю, каков в гневе Симон де Монфор. Вам же лучше не знать этого, ибо гневается он на вас.

В соборе - молчание. Кричала выплевывает на площадь:

- "Симон, говорит, на нас в страшной злобе. Того и гляди в клочья порвет"!

И дает петуха.

Кто-то, захлебываясь, кашляет под самой кафедрой. Консулы растревоженно смотрят снизу вверх - на Фалькона.

Епископ продолжает:

- Возлюбленные дети! Я научу вас. Вы не должны бояться Симона, хотя бы он и сердился на вас. Ведь вы не ведаете за собою никакой вины.

Кричала молчит. Задумался. В толпе начинают наседать:

- Что он говорит? Что епископ сказал?

- Говорит, будто нет на нас никакой вины! - сипло орет Кричала. Те, кто подобрались слишком близко к нему, шарахаются, будто их криком отбросило, - так неожиданно он завопил.

Фалькон в соборе уговаривает - негромко, проникновенно:

- Забудьте страх. Тулузу и Монфора связывают узы, наподобие брачных. Смело идите к нему. Покажите ему, что вы покорны его власти, а он не прав в своих подозрениях. Граф Симон глубоко верует в Господа. Он устыдится.

Кричала надсаживается:

- К Монфору идти советует! К ногам этого франка пасть! Покорность показать! Говорит - тогда, мол, простит...

Собор еще почтительно внимает епископу, а площадь уже волнуется.

- Монфор - франк! Что еще ему на ум взбредет?

- Знаем мы, как повинную голову меч не сечет! Очень даже сечет! Сам сек...

Из-под кафедры спрашивает епископа один из консулов:

- Боязно нам отдаваться в руки Монфора. Кто его знает, Симона? Он - франк...

- Я его знаю. Его знает Церковь. Граф Симон гневлив, но отходчив. Доверьтесь мне. Я сумею вас защитить. Вы же сейчас смело ступайте к Монфору и защищайте Тулузу. - Фалькон тяжко переводит дыхание. - Договоритесь с ним по-хорошему. Пока еще можно... Я удержу его руку.

Время уходит - неудержимо утекает, и с каждой песчинкой в часах его становится все меньше.



Толпа на площади шумит, да так громко, что уши начинают болеть. Откричавший свое Кричала сидит на ступеньках среди нищих. Те делятся с ним водой и дружески давят пойманную на Кричале вошь...

Еще чего - к Симону идти! В ноги ему пасть! Ему в ноги падешь, а он тебя как раз этой ногой по морде - только зубы подбирать успевай. Нет уж, лучше к Саленским воротам идти, там, говорят, Спесивец баррикадой улицу загородил.

Другие возражают. Монфор к Нарбоннскому замку целую армию привел. Видали - вон уж и шатры ставят, и костры палят, над кострами что-то жарят. Последнее дело для города с графом ссориться, если он и гневлив, и армию привел. Да и Фалькон обещал за руку Монфора удержать...

Первые - свое:

- Станет Фалькон за нас заступаться! Фалькон - католик; он с Симоном заодно.

- Господь с вами, конечно же Фалькон - католик. Кем еще ему быть, коли епископом в Тулузе поставлен?

Спросили Кричалу. Он-то почти что в самом соборе был. Хоть одним ухом - а епископа самолично слышал. Как, стоит Фалькону верить?

Кричала плечами пожал, сказал сипло:

- По мне так, хоть все они в огне сгори. Жила бы Тулуза.

Все сразу, объединившись, загалдели. Вот ведь от души человек сказал! Сразу видать - из-под самого сердца слова вынул. Да, добрая речь.

И так, согласно кивая, разошлись: одни пошли к Спесивцу баррикаду крепить, а другие - за Саленские ворота, на поклон к Монфору.

Симон имел обыкновение мыться чуть ли не крутым кипятком, поэтому вода, хоть и остыла немного, но все же оставалась горячей.

Гюи, сын Симона, просидел после отца в деревянной ванне, пока не сомлел. Грязи - что с отца, что с сына - натекло предостаточно. Родственная грязь: потревоженная пыль одних и тех же дорог.

Наконец, Гюи выбрался на волю. Оставляя мокрые следы, прошлепал к лавке, где бросил одежду.

Аньес, заискивающе улыбаясь, подала молодому господину рубаху, помогла натянуть на влажное тело. Ребра, позвонки, ключицы, острые лопатки - всего Гюи обежала пальцами. Мил он ей.

Гюи дал себя одеть, позволил огладить. На лавку плюхнулся, вымолвил со вздохом:

- Ох. Устал...

И вдруг ухватил Аньес поперек живота и, весело визжащую, подмял под себя.

Знатная баррикада получилась у Спесивца. Воздвиг ее (и многие спешили ему в помощь) напротив Саленских ворот. Только что это за ворота, если стены снесены? Одно воспоминание осталось.

Спесивец не стал дожидаться исхода разговоров Симона с городом. Будто бы и без того не понятно, чем эти разговоры закончатся. Большой кровью они закончатся.

Горожане - и страх им, и вместе с тем праздник - выбрасывали из окон всякий хлам, с превеликой охотой жертвовали баррикаде рухлядь, обломки и даже крепкие вещи, несли старую мебель, мешки с соломой, дрова. От строительства возле собора Сен-Этьен похитили и доставили бревна и кирпичи. Все это наваливалось на пересечении двух улиц и обильно сдабривалось сверху битыми горшками.

Нарбоннский замок хорошо виден отсюда, с баррикадной верхушки, где Спесивец и его друзья-удальцы в ожидании событий подкрепляют силы хлебом и разбавленным вином. Передают из рук в руки флягу, перешучиваются, переругиваются, пересмеиваются. В ставни нависших рядом домов, озорничая, стучат: вдруг оттуда красивая девушка выглянет.

Оружие - заостренные палки, копья, топоры, пращи, два неплохих арбалета и у Спесивца рыцарский меч.

Передний вал баррикады щетинится десятками кольев, направленных на замок, - как бы в оскале.

Нарбоннский замок. Средоточие могущественного монфорова гнева.

Вот видят Спесивец и остальные: по соседней улице движется процессия во главе с нотаблями. Торжественно колышется знамя, красное с золотым крестом. В задних рядах горожане, из тех, кто поплоше, усиленно тянут шею: разглядеть бы, что там, впереди. Нестройно распевают Veni Creator, выкликают: "Монфор!" и "Тулуза!" - сочетание имен невозможное, несбыточное.

А навстречу шествию, рассыпавшись по пустому полю, отделяющему город от замка, мчится другая толпа. Что-то кричат на бегу, только разобрать невозможно за дальностью.

В головах процессии видят, что у Нарбоннского замка творится неладное. Замедляют шаг, а то и вовсе останавливаются. Сзади топчутся, наседают.

У самых ворот один людской поток встречно сливается с другим. Хвост процессии продолжает завывать на все лады Veni Creator, а в воротах уже водоворотом вьется паника. Нотабли пытаются развернуть назад. С поля все прибывает и прибывает испуганного народа.

- Назад!.. - кричат беглецы. - Монфор!..

Сзади напирают:

- Монфор! Монфор! Тулуза!

- Скорее!.. В город!.. Симон взял заложников!

Над головами шевелится красное полотнище, вспыхивает золотой тулузский крест.

- Назад!.. Назад!.. В город!..

Беглецы втискиваются между нотаблями - белые от страха глаза, тяжелое дыхание.

- Симон! Симон велел убивать всех!

Страх прокатывается по толпе, как судорога по умирающей змее.

- Назад! Назад!

Знамя исчезает. Несколько солдат из свиты Фалькона окружены слепой от ужаса толпой. Солдаты испуганы не меньше. В них летят плевки и угрозы, угрозы и плевки - но это только до первого удара. А после уже не остается от них ничего, что можно было бы похоронить по-христиански.

По телам, растоптанным в кашу, оскальзываясь, толпа несется обратно в город.

Спесивец, стоя на верхушке баррикады, размахивает руками - зазывает:

- Сюда! Сюда!

Многие бегут к нему, под защиту баррикады. Другие, будто одержимые жаждой, растекаются по улицам. Возле епископской резиденции остались еще люди Монфора.

Обманом проникли в город! Нарочно проникли! Убивайте всех! Убить их всех!

Франков гонят, как дичь. Франков всего шестеро - но вооружены; но защищены кольчугой и шлемом; но бьются отчаянно, не разбирая, кто попадает под удар - мужчины или женщины, старики или дети.

Франки погибают один за другим, все шестеро. Их тела волокут к баррикаде.

Спесивец велит снять с убитых оружие и все ценное, раздеть и усадить на баррикаде в непристойных позах. Это исполняется с восторгом. Мертвецам связывают руки, заставляя держаться за уд. Все кругом хохочут и радуются, будто только что одержали величайшую победу.

Еще несколько баррикад преграждают доступы к Дораде и Капитолию. Тулуза пьяна собственным мужеством.

Пусть приходит. Пусть только сунется.

И сунулся - Гюи, брат Симона, его друг, его цепной кобель. С ним сотня всадников - тяжелая рыцарская конница - и десяток лучников. И еще старший сын Симона - Амори.

От всадника до всадника - большое расстояние. Широко рассеялись по всему полю и потому кажется, будто их очень много. Сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее - разгоняя лошадей, криком грея в себе ярость - конница накатывает на город.

Тулуза ждет, готовая содрогнуться под первым ударом.

Все ближе, ближе...

Ворвались - сразу в нескольких местах. Загремели, заголосили по улицам, не глядя ни вправо, ни влево. На скаку разрубали и кололи все, что шевелится: человека, свинью, собаку - ни перед кем не удерживали руки.

Из окон, с крыш на конников вдруг дождем посыпались камни, обломки черепицы, палки, горшки - что ни попадется. Лошади пугались, шарахались.

Вылетев за поворот, Гюи резко натянул поводья. Первая баррикада едва не насадила его на колья. Обернувшись, Гюи закричал тем, кто шел следом:

- Назад! Бароны, назад!..

С трудом развернулся на узкой улице. Конь упрямился, тряс головой и вдруг заржал, оседая на задние ноги. В его бок, пронзив простую белую попону, вонзилось длинное копье. Гюи успел выдернуть ноги из стремян. Падая, конь придавил его. Гюи страшно закричал. Один из франков, спешенный, уже бежал к нему.

Гюи с трудом высвободил из-под конской туши руку. Солдат выволок симонова брата, и оба они тотчас пали на мостовую, хоронясь от стрел и камней. Не поднимая головы, пятясь, отползли назад и скрылись за углом. Конь, истыканный стрелами, остался громоздиться перед баррикадой.

- Зажгите баррикады! - крикнул Гюи, вскакивая на ноги.

К нему подлетел Амори - светлые волосы, широкое лицо.

- Дядя! У Дорады и дальше, за Капитолием, - там улицы перегорожены.

- Наденьте шлем, - сказал ему Гюи.

Лучники уже срывают с плеча колчаны, вынимают стрелы, загодя обмотанные соломой и тряпками, - все быстро, молча, привычно. Один за другим выскакивают из-за угла, посылают в баррикаду горящие стрелы - и снова скрываются.

Вскоре вся улица затянута дымом. В огне скрываются и туша коня, и мертвые франки, насмешки ради выставленные перед баррикадой, и острые зубы-колья.

Спесивец и его сотоварищи бегут сломя голову прочь и с ними вместе спасаются и жители соседних домов. Пламя, весело треща, растет, поднимается выше, зализывает ставни домов, нависающих справа и слева...

Сопровождаемый пожаром, Гюи отступает на север от Саленских ворот, к собору Сен-Этьен.

- Тулуза! - кричат со всех сторон. Из окон, с крыш. И вместе с этим кличем изливаются на людей Монфора нечистоты, мусор, битые горшки, камни.

- Бокер! Тулуза! Тулуза!

Перед конными бегут, припадая к стенам, лучники. Нависающие над первыми этажами более широкие вторые спасают пеших от града камней, которым горожане осыпают конников.

- Быстрее, бароны! - кричит Гюи де Монфор. - К Сен-Этьену! К Сен-Этьену!

Стремительно повернувшись, Гюи ищет взглядом Амори. Старший сын Симона цел. Вот он наклоняется, подхватывает на коня лучника - у того разбита голова. Слепой от крови, лучник обвисает в седле, тяжко наваливается на Амори.

Сжимая зубы, Амори скалится. Амори очень похож на Симона.

Гюи кричит:

- Племянник! Наденьте шлем!

В следующее мгновение мир для Гюи меркнет. Голова - благодарение Создателю, защищенная шлемом - наполняется гулом, сквозь забрало течет что-то липкое, вонючее. Гюи хватается за шлем, срывает его. Из шлема выливается зловонная желтоватая жидкость. Гюи кашляет, плюется. Повсюду сыплются камни и палки. Ругаясь, Гюи вновь надевает шлем.

Последний поворот.

Вырвавшись из теснины улиц, как из западни, на площадь перед собором Сен-Этьен, Гюи оглядывается. Епископская резиденция спокойна - островок невозмутимости.

За спиной у Гюи, возле Саленских ворот, дымится, готовясь запылать, город.

Следом за Монфором и из соседних улиц на площадь вылетают всадники. С грохотом несутся к собору. Город остается позади. По ущельям-улицам тянется удушливый черный дым, и мятеж тонет в нем. Горожане торопятся спасти свои жилища и свое имущество.

Издалека завидев этот дым, Симон с малым отрядом спешит на помощь брату.

День уже истощается, сменяясь долгим кровавым вечером.

Не решаясь увязнуть в улицах, Симон обходит город с внешней стороны и готовится ворваться туда через Серданские ворота.

Там уже ждет отряд городского ополчения. И оружие-то у них неплохое, и выучка заметна (надо же!), и командиры из рыцарского сословия.

Пробиваясь друг к другу, братья грызут этот отряд с головы и хвоста, покуда остатки ополченцев не обращаются в бегство и не удирают искать укрытия у святого Сатурнина, в соборе Сен-Сернен.

Отплевываясь кровью и желчью, выбирается из мятежной Тулузы Гюи де Монфор и с ним его отряд - всего сто восемьдесят пять человек.

От копоти черный, приметно вонючий, Гюи сжимает руки брата. Симон окидывает его с ног до головы быстрым, наметанным взглядом: цел.

- Где Амори? - спрашивает Симон вместо приветствия.

- Я здесь.

Амори - в пятнах чужой крови, но невредимый.

На равнине пылают костры. В городе дымит, тлеет, угасает пожар. Медленно меркнет закат.

Аньес, сонная, входит, пошатываясь. Подает большой медный таз с водой. Симон склоняется, черпает обеими ладонями, плещет себе в лицо и за шиворот, шумно фыркает.

Аньес зевает во весь рот. И скучно ей, и томно, и спать охота.

Брат же Симона, как назло, затеял долгое умывание. И так себя польет водой, и эдак. Целую лужу надрязгал. Под конец и вовсе головой в таз засунулся, волосы намочил.

Симон уже растянулся на кровати. Глядит лениво. Неожиданно спрашивает у девушки:

- Это тебя, что ли, привечает мой сын Гюи?

Девушка давится зевком. Глаза сразу делаются настороженными.

- Да, мессир.

И приседает.

- Как тебя звать?

- Аньес, мессир.

Симон осматривает ее - внимательно, с усмешкой. Аньес - создание юное, тоненькое, под просторной рубахой никаких округлостей не проглядывается.

Отвернувшись, Симон говорит:

- И охота костями о кости стучать.

Аньес глупо хихикает в кулачок.

Наконец симонов брат завершает свое бессмысленное плюханье и требует полотенце. Аньес обтирает его мокрые, коротко стриженные волосы - темные, с проседью. Ее руки двигаются медленно, неловко, да и вообще она нерадива.

- Все, мессир? - спрашивает Аньес с надеждой.

- Убирайся.

Девушка забирает полотенце, подхватывает таз и неспешно покидает комнату.

Это маленькая, темная комната на третьем этаже башни, возле оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно просторная для трех человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.

Амори уже спит. Амори - воин; если рядом нет опасности, спит в любом шуме.

- Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, - говорит Симон. - Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?

Гюи хохочет.

- Мне на голову вывернули ночной горшок.

- Так я и подумал.

Гюи гасит свечу, подходит к кровати.

- Подвиньтесь.

Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок, посапывает во сне.

Симон говорит задумчиво:

- Вы уже знаете, сколько человек потеряли?

- Двадцать шесть.

- Как она меня ненавидит...

- Кто?

- Тулуза.

Гюи молчит.

Симон приподнимается на локте.

- Завтра повешу заложников.

Молчание.

Симон резко поворачивается к брату.

- Почему вы молчите?

Гюи нехотя отзывается:

- Не делайте этого.

В темноте Симон шипит:

- Вы все время, все время перечите мне.

- Потому что вы начали терять рассудок, мессир.

- Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.

- Особенно сегодня, в Тулузе.

- Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять город с ходу. Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.

- Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.

- Я устал! - говорит Симон. - Если бы вы знали, как я устал.

- Решите дело миром, - повторяет Гюи.

- Добавьте, что я во всем виноват.

- Не только вы.

Симон сжимает свои большие кулаки.

- Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.

- Мессир, это ваш город.

Помолчав, Симон осведомляется - раздраженный:

- Так что же я, по-вашему, должен делать?

- Мессир, я очень хочу спать.

Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.

Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:

- Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?

Гюи сонно бормочет, что не знает.

Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте - неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами - видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.

- Только потому, - сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), - что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.

Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.

Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.

А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.

Тулуза Фалькона не любила, но - дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.

В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.

Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..

А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть - хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.

Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.

Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.

Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.

А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.

За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.

А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца - Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.

Разговаривают.

Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.

- Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.

- Разумеется, нарочно.

- Надо было догадаться! "Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору"!..

- "Смягчить его сердце"! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?

- У Монфора вообще нет сердца.

- Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ...

- Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку...

Много нелестного о епископе высказали; после утомились.

- Я ведь его еще в Марсалье знал, - сказал Белангье задумчиво. - Я держал там лавку... Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.

- Почтеннейшая личность, - вставил Дежан. Он тоже знавал мессена Альфонсо.

- Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.

- Да, - подхватил Дежан, - случается такое, чтобы у добрых родителей вырастали дурные дети.

Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во всем были согласны друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.

Белангье засмеялся.

- А знаете ли, друг мой, какую историю я слышал о ханжестве Фалькона?

О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.

- В прежние времена, - начал Белангье, - когда Фалькон еще не подался в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки. Но затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.

Дежан слушал, заранее улыбаясь.

- И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову безделку, как он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и пьет только воду.

Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:

- Вот бы заставить его поголодать.

- Это легко устроить, - молвил Белангье. - Всегда сыщутся доброхоты сообщить стишки желающим.

- А мелодия?

Белангье засмеялся.

- Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.

И достал клочок, где поверх плохо затертых цифр - локти ткани, помноженные на солиды, - были накарябаны стихи.

- Откуда у вас? - спросил Дежан.

- Говорю вам, доброхоты сообщили. Весь город знает, что сейчас Фалькон...

Тут служанка поднялась наверх, к господам, и испуганно доложила:

- Там Фалькон.

Дежан развернулся к ней всем корпусом.

- Ты ему не открыла?

- Нет, мессен, - ответила служанка.

Дежан встал и направился к входной двери. Белангье, чуя потеху, пошел за ним следом.

Дверной молоток застучал снова. Дежан подобрался к окошечку в двери и громко спросил:

- Кого там черти принесли?

Грозно спросил, даже брови нахмурил, хотя из-за двери этого видно не было.

- Епископа Фалькона, - необидчиво отозвались с площади.

- Так скажи им, пусть унесут обратно.

Белангье тихонько засмеялся.

- Отворите мне, - попросил Фалькон. - Я хочу поговорить с вами.

- Вот еще! - выкрикнул Белангье. - Отворить вам! Ведь вы только прикидываетесь кроткой овечкой, а на самом деле вы - епископ дьяволов.

И ликующий взгляд на Дежана бросил: как?.. Дежан закивал, давясь безмолвным смехом.

- Это правда, - грустно согласился Фалькон. - Ведь вы дьяволы, мессены, а я - ваш епископ.

Дежан с Белангье переглянулись. Пора! Белангье извлек свой клочок со стихами, оба почтенных торговца сблизили над ним головы и дружно заорали:

- Был слишком нежен с вами я,

Вы отвернулись от меня,

И друга верного гоня...

За дверью было тихо.

- Ушел? - шепотом спросил Дежан.

Белангье пожал плечами. Дежан резко распахнул дверь. Фалькон стоял на пороге. Дежан столкнулся с ним лицом к лицу.

- Благодарю вас, - молвил ему Фалькон.

Дежан растерялся.

- За что?

- Никогда не поздно вспомнить о своих грехах, - пояснил Фалькон.

- Это вы о себе? - хмыкнул Белангье. Пергамент в рукав сунул.

- Да и о вас тоже.

- Ладно, - перебил Дежан. - Говорите, зачем пришли, и уходите. Без вас было куда лучше.

- Я сейчас уйду, - утешил Фалькон. - Я приходил с просьбой.

- Говорите, говорите. А что, монахи все попрошайки?..

- Я прошу вас помириться с графом Тулузским.

Дежан с Белангье сочно захохотали. Потом Дежан произнес:

- С графом Тулузским я в большой дружбе, а вот с захватчиками и чужаками и вправду подчас враждую.

- Я говорил о Симоне де Монфоре, - спокойно сказал Фалькон.

Дежан криво улыбнулся.

- Раз вам удалось истребить полгорода одним только коварством.

- Вы же знаете, что это ложь.

Дежан призадумался.

- Ну и что? - сказал он с вызовом. - А чего вы от нас добиваетесь, мессен епископ?

- Я хочу, чтобы завтра вы пришли в Вильнёв для разговора с сеньором де Монфором.

- Да вы в здравом ли рассудке? - вмешался Белангье. - Вы действительно думаете, что мы придем?

- Да.

- Потому что вы нас попросили?

Фалькон усмехнулся.

- Из любопытства.

И пошел прочь.

- Эй! - крикнул ему в спину Дежан. - А что там такого любопытного будет?

Фалькон не ответил.

Дежан с досады плюнул и захлопнул дверь.

Утро и день Фалькон провел в Тулузе, уламывая чванливых горожан одолеть испуг. К вечеру, иссиня-бледный от усталости, выпив только горячей воды, ушел из своей резиденции неподалеку от собора Сен-Этьен и направился к Нарбоннскому замку. Дьякон шумно причитал ему вслед, однако остановить не посмел.

В Нарбоннском же замке бушевал Симон де Монфор. Бурно ссорился со своим братом Гюи и рыцарем Аленом де Руси - давнишним другом еще по Святой Земле. Рыцарь Ален был верзилой, каких поискать, выше Симона, с хмурым, грубоватым лицом. Симон отдал ему город Монреаль.

Все трое ужасно кричали друг на друга.

- Я сдеру с них кожу! - орал Симон.

- Да вы ума лишились, мессир!

- А Тулузу я...

- Да замолчите же!..

- ...по камешку!..

- Посмейте только!..

- ...уничтожу...

- От вас все отвернутся!

Фалькон попытался что-то сказать, но за день бесконечных разговоров с неуступчивой Тулузой осип, а перекричать Симона не так-то просто даже его брату Гюи.

- ...сжечь гнездо...

- Мне что, на колени перед вами встать? - завопил Гюи в лицо брату. - Выслушайте же меня!

Симон слегка отпрянул.

А Гюи и в самом деле брякнулся на колени и так, на коленях, принялся поносить своего старшего, своего любимого брата.

- Вы утратили разум, мессир! Прежде я любил вас! Теперь стыжусь! Прежде я преклонялся!.. А сейчас... мне вас жаль!

- Ах вы, дерьмец! - рявкнул Симон. - Немедленно встаньте!

- Не встану! - разъярился Гюи. - Так и буду стоять!.. вам на позор!..

- Только себя опозорите!

- Это вы себя опозорите, если разрушите город! Придите в себя, брат!

- Я и без того в себе!

- Вижу я, что наша мать однажды разродилась дураком! - крикнул Гюи.

Симон размахнулся, чтобы ударить его. Ален схватил графа за руку.

- Вы будете жалеть, - сказал Ален после краткой паузы и выпустил руку Симона.

Тут Фалькон побледнел еще сильнее и стал тихо оседать на пол.

Братья тут же забыли свою ссору и бросились к епископу. Фалькон слабо отталкивал их руки и качал головой.

Симон подхватил епископа на руки и отнес на кровать, в опочивальню. Согнав пригревшегося там пса, Симон осторожно опустил Фалькона на смятые покрывала.

- Вы больны? - спросил он.

Гюи запалил лучину.

Фалькон тихо сказал:

- Я не болен.

- Что с вами? Я позову лекаря.

- Не нужно. Я устал.

Симон помолчал. А Фалькон, радуясь наступившей тишине, с укоризной сказал своему графу:

- Я весь день ходил, как побирушка, по городу, упрашивал...

- Вы сегодня ничего не ели, - сказал проницательный Гюи.

- Я поел в городе.

- Лжете, мессен епископ, - сказал Гюи, удачно передразнивая марсальский выговор Фалькона.

- Может, и лгу, - не стал отпираться Фалькон.

- А почему вы не ели? - насел Симон. - Я скажу стряпухе... Где эта... Аньес?

Фалькон мгновение смотрел Симону в лицо - прямым, сердитым взглядом. Потом опустил веки.

- Не нужно жечь Тулузу. Не нужно сдирать кожу... И оставьте меня, наконец, в покое.

Гюи сунул лучину горящим концом в воду. Симон, наклонившись, поцеловал сухую стариковскую руку епископа и вышел вслед за братом.

Вильнёв - новый квартал старой Тулузы. У Тулузы после поражения уже нет стен; у Вильнёва их еще нет.

И вот ранним утром в Вильнёве, между Нарбоннским замком и Тулузой, начинается большой сход. Там, где расступаются дома, давая место воскресному рынку, появляются городские нотабли, богатые торговцы, владельцы мельниц Базакля и другие важные персоны. И Дежан тоже здесь. Фалькон опять оказался прав: его пригнало любопытство.

Нотабли беспокоились. Все же, что ни говори, а Тулуза грозному Симону (хи-хи, но в кулачок, тихонько) недурно насовала. Да еще после Бокера, где он тоже позора нахлебался. Может ведь и не простить. Может ведь и вправду заложников перевешать, как грозился.

Вскоре вслед за тем прибыл и граф Симон. Явился под сверкание знамен, под рев труб, окруженный конниками, ослепляющий доспехами.

Не дав нотаблям времени опомниться, провозгласил:

- Бароны! Вы немедленно отдадите мне моих людей, которых держите в плену.

Растерянные, нотабли отвечали, что таковых очень немного, но препятствий к их выдаче не имеется.

- Заберите их, мессен.

- Хорошо, - сказал Симон. - Очень хорошо.

И засмеялся, махнув рукой в латной рукавице, только отблеск сверкнул (нарочно ведь всего себя в железо заковал!)

- А вы, господа, останетесь у меня в заложниках, - огорошил нотаблей Монфор.

Тут-то и проклял Дежан и легкомыслие свое, и коварного епископа. Рванулся было с площади, да повсюду проклятые монфоровы сержанты - хватают за руки, вяжут запястья, срывают пояс с оружием.

- Фалькон! - закричал Дежан, дергая связанными руками. - Фалькон!..

Железной башней возвышаясь над смятенной толпой, усмехается граф Симон. Серые глаза блестят на загорелом лице.

Фалькон приблизился, прошипел сквозь зубы:

- Если хоть волос упадет с их головы...

Симон наклонился в седле.

- Волос не упадет. Голова - возможно...

- Не смейте!.. - свистящим шепотом выкрикнул Фалькон. Почти взвизгнул.

- Ну-ну, - молвил Симон, выпрямляясь. - Ничего я с ними не сделаю. Отпущу через день-другой.

Фалькон гневно смотрел на него. И молчал. Симон склонил голову набок.

- А вы и вправду так любите свою негодную паству? - спросил он.

- Да, - сказал епископ.

- Не трону ваших ягняток, - сказал Симон, кривя губы. - Только вот научу их бояться.

Условия, под которые освобождались все заложники, взятые в Тулузе, были таковы: город сносит остатки стен и разрушает все укрепленные дома в городской черте. Почти у каждого из тех, кто томился в ожидании свободы по подвалам Нарбоннского замка, имелся в Тулузе богатый дом с башней и подполом - малая приватная крепостца внутри городских стен.

Симон слушал стоны. Усмехался. Знал, что заплатит Тулуза эту цену, лишь бы вызволить своих.

Дал городу время осознать, что на сей раз обойдется без казней. Все, кто ходил в эти дни с оружием и убивал людей Монфора, прощены.

Прощены!..

И только после того нанес окончательный удар. Пусть Тулуза выкупает кровь деньгами. И назвал сумму - тридцать тысяч серебряных марок.

Целую седмицу Тулуза голосила и причитала, будто Вифлеем во дни избиения младенцев. Сержанты входили в дома, рылись в сундуках, сносили деньги в собор Сен-Этьен - собирали положенное.

Гюи хотел остановить брата, но тот только огрызнулся:

- А баронам платить чем будете? Мы здесь застряли надолго...

ДАЛЬШЕ >>>