Чем дальше к западу от Тулузы, тем уже долины рек - Гаронны, Арьежа, Адура. Поначалу лишь холмы, видные у горизонта, поглядывают на дорогу вдоль речного берега.

Но чем ближе закат солнца, тем выше горы, тем теснее подступают они. Разведи руки в стороны - и прочертишь пальцами полосы на скалах, и справа, и слева.

Всё меньше земель, возделанных под пашни, всё больше пастбищ. С каждым шагом на запад обрывы всё круче; всё неприступней крепости - заносчивая мета человека на полпути от бурливых рек к громоздящимся облакам. Там, где садится солнце, нрав у местных сеньоров вздорный, а у вилланов - угрюмый.

Словно ядовитая оса, знамя Фуа с золотыми и красными полосами. Да и сам Фуа - осиное гнездо под стрехой неба, а главный жужжала в нем - рыжий граф Фуа.

Несколько раз осаждал его Монфор. И сидел Рыжий Кочет у себя наверху, как раз посередке между Сеньором Богом и вилланами. Поливал Симона раскаленной смолой и отборной бранью.

Симон же застрял внизу, между вилланами и преисподней, и бесплодно топтал там графских коров и графских мужланов, отсылая проклятия наверх, неистовому Фуа.

О, если бы гнев симонов и вправду мог плавить камни, старый Фуа закипел бы и сварился в своем замке, как в котле на кухонном огне!..

Но отступился Симон.

А старик Фуа, его сыновья и племянники смеялись вослед грозному франку, высовываясь из окон высоких башен.

Вся родня - Коминжи, Фуа, Терриды - как на подбор: невысокие, светловолосые, вспыльчивые. Все отличаются острым на зависть зрением и твердой рукой - превосходные арбалетчики! Веснушки и отметины оспы щедрой рукой рассеял Всевышний по их широкоскулым лицам. Много буйных голов в этой многолюдной семье, и все отливают чищеной медью, отсвечивают ржавчиной, горят осенней листвой.

Все они воины, охотники, храбрецы, хвастуны и повесы.

Они неустанно плодят бастардов и наделяют их хоть малым, но все же наследством.

Они редко посещают церковь, но принимают у себя странствующих проповедников. Они редко задумываются о вечном, но поучениям внимают с детской доверчивостью.

Они много и охотно воюют, но еще охотней бездельничают.



Среди этих воинственных мужчин растет девочка, Петронилла де Коминж, - невысокая, рыжеватая, рябенькая, с тонкими, белыми, как атлас, руками.

Каждое утро, открыв глаза, она видит одно и то же: горные вершины, иногда зеленые, иногда - в белых пятнах снега; пасущиеся на склонах стада, близкое небо, желтую стену с зубцами.

Она искусно прядет - с самого детства. Этим ремеслом занимаются все женщины, от пастушки до графини.

За горами наступает предел обитаемого мира. Здесь же течет жизнь, то размеренная, то бурная, смотря по времени года. Неизменно остается средоточием ее замок Фуа - навершие и продолжение скалы, как бы выныривающей обнаженными плечами из моря зелени.

Две тяжелые угловые башни, высокие стены, обвивающие скалу спиралью. Одни ворота внизу - там, где к подошве замка жмется малый городок. Другие - наверху, широкий зев у входа в первую из башен.

Далеко внизу река, пенясь, то выскакивает на свет, то скрывается под нависающими кустами. Скала с этой стороны обрывается отвесно.

Замок Фуа - страж этих мест, брат этих скал. Первым примет удар, падет последним.

"Брат". Ключ, которым открываются здесь все ворота.

Тонущий в солнечном свете летний день, звон тишины, марево над долиной Арьежа.

...И вот, перекрикиваясь на скаку, несутся к замку Фуа братья - родные, двоюродные, сводные, побочные, молочные. Целая орава возвращается с охоты. Впереди - молодой граф Фуа, Одо Террид и Рожьер де Коминж. Лошади, собаки, конюхи, псари - стук копыт, лай, визг, брань, хохот.

На охотников со стены смотрит девочка Петронилла, меньшая дочка графа де Коминж. Ей четырнадцать лет; мала и худа.

Третьего дня кормилица, матушка Паскьель, вдруг ни с того ни с сего хватила ее красной лапой по тощенькой грудке, поискала пальцами - не взбухло ли хоть немного вокруг крошечных сосков. Огорченно фыркнула. Объяснила: вроде как хочет граф сговорить Петрониллу за виконта Беарнского.

- Какое там замужество, - посетовала матушка Паскьель, шумно водя необъятными бурдюками. - Не графинюшка, а рыбка-малек. И чему тут только замуж выходить?..

- Вот и хорошо, - сказала Петронилла.

Она была очень рада тому, что не годится для замужества. Ей вовсе не хотелось выходить замуж. А хотелось ей жить в Коминже. Или, еще лучше, в Фуа. В Фуа, битком-набитом рыжими, вздорными ее братьями, с отцом и дядей, среди своих незамужних и вдовых теток, в окружении высоких гор - сестер этого старого, гордого, шумного замка.

"Сестра". Ключ, который тихо поворачивается в замке, запирая здесь любые ворота.



А братья уже ворвались в Фуа. По въездной дороге, круто забирающей вверх по склону, - справа стена, слева стена - понеслась сумятица человечьих голосов, песьего лая, грохота конских копыт.

Петронилла сидела у стены, возле башни, возле ворот, ведущих внутрь замка. Выглядывала на дорогу, вьющуюся по долине. Любопытствовала.

Братья скрылись из виду - им уж вот-вот выскочить из-за поворота.

Внизу, в долине, показалось еще несколько человек. У Петрониллы, как и у всех в ее семье, превосходное зрение. Да только зачем оно женщине? Не держать ей в руках ни лука, ни арбалета.

Идущих четверо. Они шли неспешным, широким шагом, как ходят люди, привыкшие одолевать пешком большие расстояния, - паломники, наемники, странствующие фигляры, бродячие попрошайки.

Петронилла поудобнее устроилась на выжженной солнцем земле, приникла к узкому оконцу в стене. Совсем близко - с той стороны, где открывается обрыв, - к оконцу льнет маленький оранжевый мак. От запаха горячей травы щекотно в носу. Под слабым ветерком мак у окна шевелится, как живой, то застилая, то снова открывая дорогу - там, далеко внизу, - и четырех путников в просторных дорожных плащах с капюшоном.

Те неторопливо и все же быстро приближались к Фуа.

Но вот, одолев последний поворот, выскочили перед башней охотники.

Впереди, заливаясь, мчались псы, гладкие белые бестии. Мгновение - и Петронилла уже окружена ими. Ластятся, норовят лизнуть в лицо хозяйскую дочь. Смеясь, обеими руками отталкивает их длинные острые морды, да только какое там! Если уж взбрело псам на ум обмусолить маленькую девочку, ничто не поможет: обмусолят.

Следом за псами вылетели и кони, а сзади настигали псари, задыхаясь и крича. Зачем только нестись во весь опор, да вверх по крутому склону, да по такой-то жаре!

Любимый брат Петрониллы, Рожьер де Коминж, наклонившись, на скаку подхватил девочку, легкую, как веточка, и усадил в седло перед собою, точно невесту.

С негодующим лаем один пес повис у нее на подоле. Крак! Клок остался в песьих зубах. Ах, беда!..

Рожьер отпихнул собаку ногой - только челюсти лязгнули - и, обняв сестру, торжественно вступил с нею в замок. Вся кавалькада ввалилась за ними следом, разом заполонив доселе тихий, разморенный на жаре двор громкими голосами и резкой вонью крови.

Двое загонщиков, облитые потом с головы до ног, волокли оленя. Голова оленя с царственной короной, откинутая на мягкой шее, болталась в такт их шагам. Вправо, влево. Вправо, влево.

А веселый хромой псарь с вырванными ноздрями, по прозванию Песий Бог, ковылял сбоку, смешно подскакивая на каждом шагу.

Следом на смирной кобылке въехал Понс Кормилицын Сын, долговязый малый, рот до ушей. У седла болтается связка битой птицы.

Все - и конные, и пешие, и псари, и загонщики - молодые да шумные, под стать господам.

Последним, с арбалетом, опущенным на холку лошади, показывается на дворе молодой граф Фуа.

И вот им навстречу переваливается, как толстая квочка, матушка Паскьель. Ох, как боятся матушку Паскьель! И малые дети, и девки на кухне, и даже взрослые ее молочные сыновья, молодые господа, которых она выкормила густым молоком из своих огромных грудей. Своих детей у матушки Паскьель было четверо, все от разных отцов; только не заживались они. Остался один первенец, негодный Понс.

Еще загодя принялась Паскьель браниться. Сперва для порядка, а подбежав поближе - и повод нашла.

Куда столько птицы набили? Кладовые и без того ломятся. Кто будет перья драть? Кто станет коптить? Уж только не она, не матушка Паскьель. Одно только озорство с этой охотой...

Поравнявшись с матерью, Понс потянулся, обхватил ее поперек необъятного туловища, попытался поднять в седло и усадить впереди себя, как невесту.

Кобылка - на что смирная - шарахнулась в испуге. Понс с седла и навернулся. Да так удачно навернулся, что прямехонько на матушку Паскьель и упал.

И вот повалились они друг на друга, а псы не растерялись - набежали, лаять на беспорядок принялись, хвостами размахивая, за дергающиеся ноги Понса прихватывать. Ой-ой-ой!

Понс верещит, матушка Паскьель придушенно бранится на чем свет стоит, псы надрываются, а молодые господа - Террид, Фуа, Рожьер с Петрониллой - заливаются. И конюхи, псари, загонщики им вторят.

Не смеется только Песий Бог. Дал время повеселиться; после присвистнул сквозь зубы, и тотчас же псы отступили, виноватыми мордами принялись Песьему Богу в колени и руки тыкаться. Он ушел на псарню, а псы за ним побежали.

Понс на ноги поднялся, матушку Паскьель поставил. Ох и отходила же она его по морде тяжкой материнской дланью!

Обнимая сестру одной рукой, смеялся Рожьер. Молодой граф Фуа на холку своей лошади со стоном грудью пал. Понс же обратился в бегство по двору, улепетывая, как заяц. Матушка Паскьель припустила за ним, то и дело настигая и угощая звучными тычками. Вскоре оба скрылись в кухне.

Так и закончилась охота. Конюхи лошадей увели. Загонщики оленя на задний двор потащили. Петронилла с братьями на кухню пошла.

А там в полумраке на печи восседает огромный котел, Медный Бок, будто идолище языческое, и страшно взирает своим закопченным ликом. Кругом на черных стенах слуги его развешаны - ковши и котелочки, сковородки и ложки с длинной изогнутой ручкой.

В другом углу большая бочка с водой. Под бочком у бочки - ведра, как дочки, а по водной глади уточкой деревянный ковш плавает. Нестрашный с виду, ласковый, теплый.

Из этого ковша и напились все охотники, передавая из рук в руки. Вода славно стекает по подбородку, рот сам собой разъезжается от уха до уха.

Матушка Паскьель выносит им свежих пшеничных лепешек. Господские дети едят на ходу. Не едят, а лопают, спеша заталкивают грязными пальцами лепешку за лепешкой. Запивают из ковша водицей. Матушка Паскьель ругается: опять крошек в питьевую воду напустили. Вода от этого гниет.

Наконец нахватались кусков и насытились - прожорливые, как орлята. Ушли на задний двор, оленя свежевать и птицу потрошить. Петронилла - с братьями. Матушка Паскьель ей хороший нож дала, а Рожьер его заточил, как следует.

Вскоре туда же явился Понс с подбитым глазом. Скорчил жалостливую рожу, уселся на землю и за птицу взялся. Так вдвоем с Петрониллой рвали они перья и щипали пух. У девочки пальцы ловкие, быстрые, но за Понсом ей не угнаться.

Об охоте повествовали охотники, будто песню о героях пели. Как ехали по лесу, то вверх, то вниз по склонам. Как звенела и пела земля под копыталми - ах, ах; а ветки деревьев норовили хлестнуть по лицу - хрясь, хрясь. Как мелькнул впереди олень. И крикнул Одо Террид: "Смотрите, олень!" И Рожьер де Коминж подхватил: "Олень, клянусь Распятием!.." А молодой граф Фуа засвистел и коня вперед погнал...

Или нет, вовсе не так все было. Ехали они по лесу, и птицы пели, а ветви сами собою расступались, будто кланялись. И вот выбрались они на поляну, а там стоял красавец олень...

Сейчас этот олень - вовсе не красавец, а кровавая туша, истерзанная ножами. Куски темного парного мяса приятно тискать в пальцах, предвкушая, каковы они будут прожаренные, с чесноком, луком и соком кислых ягод.

...А Рожьер де Коминж крикнул: "Смотрите, олень!" Одо Террид замешкался, но тут молодой Фуа взялся за арбалет и первым...

...Нет, Рожьер - первым...

Размахивают окровавленными ножами, перебивают друг друга, а Петронилла, разинув рот, слушает: подол в птичьих потрохах, руки по локоть и выше - в крови и перьях, на щеке пятно. Мухи садятся на руки, на лица, вьются над наполовину освежеванной тушей.

- Матушка Паскьель! - кричит Рожьер. - Принеси нам воды!

И вот матушка Паскьель поит подряд всех пятерых, не позволяя им прикасаться к ковшу - как малых детей, спеленутых тесными пеленами. Рожьеру, по его просьбе, выливает воду на голову, смачивая его коротко стриженые оранжевые волосы.

Петронилла смеется.

- И мне! И мне!

Шумно вздыхая, матушка Паскьель льет воду на золотистое темечко девочки.

- Дитя ты мое неразумное, - выпевает горестным речитативом, - куренок ты мой... И чему тут только замуж выходить?..

- Рожьер, - говорит Петронилла брату, повернув к нему мокрое, смеющееся личико. - Рожьер, разве вы хотите выдать меня замуж?

Рожьер не успевает ответить. Из кухни выскакивает придурочная кухонная девка. Выпучив глаза пострашнее, верещит:

- Бросайте безделки! Граф зовет! Старый граф зовет! И граф Бернарт зовет! Скорей! Зовет и гневается!

Тут все вскочили, ножи побросали, руки кое-как об одежду обтерли и припустили с заднего двора к старому донжону, к главной башне - и жилой, и сторожевой, и кладовой - туда, где старый граф Фуа и граф Бернарт де Коминж ждали их, и звали, и гневались.

По дороге придурочную девку уронили, да так и оставили. Понс последним бежал. Понс девок сроду не поднимал. Коли упала, падал рядом. И на этот раз от обычая своего не отступил. Вот почему не побежал Понс следом за господскими детьми к старому графу. Куда интересней на заднем дворе ему показалось, чем в башне, где почему-то сердился старый граф Фуа.



И вот все четверо предстают пред очи старого графа. Первым отважный Рожьер де Коминж, за ним - молодой Фуа, следом Одо Террид, а последней - скромница Петронилла. Входит семенящими шажками, потупив голову.

Медленно наливается краской старый граф. И Бернарт де Коминж следом за ним багровеет.

И было, отчего.

Не для того призвали сынов и племянников, чтобы пред гостями позорили. Добро бы просто гости - мало ли, кто окажется в Фуа! - а то...

Оробев, глядит на них Петронилла. Сразу признала тех четверых, виденных мимолетом со стены, когда Рожьер наехал и в седло ее поднял. Тех, что шли по долине Арьежа широким, размеренным шагом: от палящего солнца на голове капюшон, от голода - кусок хлеба в кожаной сумке через плечо и Господня милость - от всех иных невзгод и напастей.

Двое мужчин и две женщины. У женщин суровые, обветренные лица. Не вдруг поймешь, что женские.

Все четверо - будто ни возраста нет у них, ни пола. Под плащом не разберешь, какого сложения. Только одно и угадывается, что худы.

Обликом сходны с грубоватыми крестьянскими ангелами в главном алтаре аббатства, которых Петронилла любит разглядывать во время мессы.

Испытующе смотрят четверо на господских детей, троих юношей и девочку, - ах, какой тяжкий взор. Плечи сами под этой тягостью сгибаются.

Мгновение назад победоносные, охотники вдруг растерялись. На погляд их выставили, будто скот на ярмарке. Руки, колени - все у них в звериной крови; сами - потные, пыльные, всклокоченные, еще не остывшие от утренней погони.

И девочка недалеко ушла от братьев, хотя все утро смиренницей просидела за прялкой. Вот уж и клок из одежды вырван, и липкие от крови лапки в птичьем пуху.

Молчание стоит в башне. Тоска забирает.

И тут Петронилла храбро произносит тоненьким голоском:

- Благословите меня, добрые люди.

И тихонечко встает на коленки.

Помедлив, одна из женщин поднимается со скамьи и подходит к Петронилле.

Суха и чиста, выбелена солнцем, омыта дождем, высушена ветрами, прокалена внутренним жаром. Чистота и жар стекают с ее плаща, как вода, - потоком.

Хрипловатым от долгого молчания голосом женщина произносит:

- Господь да благословит тебя, дитя.

И ласково понудив встать с колен, целует в лоб.

Слабое прикосновение сухих губ опаляет, точно раскаленное тавро.

Всхлипнув, Петронилла приникает к грубому плащу, обхватывает его обеими руками. Под плащом - тощее и твердое, как палка, тело.

Женщина еле заметно улыбается.

- Бог да благословит тебя, - повторяет она одними губами, без голоса.

От всей души Петронилла говорит:

- И вас тоже, вас тоже, добрая женщина.

И вдруг, вскрикнув, поспешно размыкает кольцо обнимающих рук.

- Иисусе милосердный! Я вас запачкала! Я грязная!

Петронилла прячет ладошки за спину, трет их там об одежду, марая камизот и блио. Ей даже глаза поднять страшно. Что она натворила! Боже, что она натворила!..

Захватать кровавыми пальцами одежду той, что никогда не лишит жизни ни одно живое существо... Пальцами, которыми только что с силой вырывала птичьи потроха из вспоротой утробы... Прикоснуться к той, что никогда не вкушает мяса, не пьет молока и яиц...

Женщина безмолвно отступает, отходит прочь.

И тут Петронилла видит, что на белом плаще гости не осталось ни пятнышка.

Сперва девочка не хочет верить своим глазам, но встретившись взглядом с гостьей, понимает: нет, ей не чудится. Гостья словно бы сказала ей - только ей одной: "Да". И даже слегка кивнула, полуопустив веки.

- Да, - шепчет Петронилла, как во сне. - Да...

Рядом с ней о чем-то толкуют ее братья. Громко распоряжается старый граф Фуа. Ворчит ее отец, Бернарт де Коминж. Немногословно, вполголоса, переговариваются между собой и со старым графом четверо его гостей.

Ничего этого Петронилла не видит и не слышит. Только бы не помешали. Только бы не спугнули... Отгородившись от всех толстой стеной тумана, лелеет и баюкает в себе то единственное мгновение, когда ощутила сухой жар поцелуя, который, как тавро, горит на лбу.



Старик Фуа прогневан так, что каждая веснушка на его лице раскалилась и светится.

Склонившись к нему, молвил что-то один из гостей - тот, что казался старше остальных. Хотя лицо у него не старое, только складки у рта резче и тени темнее.

Уже тише, спокойнее сказал старый граф, чтобы сыновья и племянники шли умыться и другой раз являлись к трапезе чистыми.

Братья вышли, уводя с собой Петрониллу - безмолвную, оглушенную.

Только на дворе она очнулась, будто от толчка, когда солнечный свет хлынул на нее со всех сторон. Поморгала, огляделась. Нашла своего брата Рожьера.

- Что это с тобой? - спросил он.

- Не знаю... - И вдруг выпалила: - Брат, я не хочу выходить замуж!

Тут засмеялись все трое. Рожьер схватил сестру и легко поднял ее на руки.

- Ну и не выходи! - утешил он Петрониллу. - Будешь старой девой. С вот такими сухими отвисшими сиськами. - И показал, какими.

Петронилла заревела.

Рожьер поставил ее на землю, щелкнул по макушке.

- Дурочка. - И закричал на весь двор: - Паскьель!..



И вот на заднем дворе вылито несколько ведер воды, чтобы смыть кровь и перья. Понс, обливаясь потом, наполняет бочку.

Бесцеремонно ухватив графскую дочь за косы, матушка Паскьель окунает ее лицом в воду и трет шершавой лапищей, так что Петронилла едва не захлебывается насмерть. Девочка мычит и стонет, обильно пускает пузыри и, наконец, матушка Паскьель позволяет ей вынырнуть. Глаза Петрониллы широко распахнуты, рот разинут, она шумно переводит дыхание: ах! ах! ах! Щеки раскраснелись, с волос течет вода.

- Ну вот, - говорит матушка Паскьель, - теперь вы и вправду благородная девушка, а не сорванец...



Чисто умытая, обсохшая на солнышке, Петронилла просит Паскьель помочь ей и починить порванное собакой блио. Матушке Паскьель некогда, она отсылает девочку к Понсу: тот хоть и прост, хоть и неотесан, но обучен многому. Пусть Понс поможет.

Понса Петронилла находит в трапезной. Тот занят: по графскому повелению снимает со стены большое деревянное распятие. Понс стоит на лавке и ковыряется в каменной стене ножом. Деревянный Иисус сонно смотрит куда-то мимо Понса.

- Ой, Понс! - говорит Петронилла. - Что ты такое делаешь?

Понс пыхтит и не отвечает.

- Ой, ой! - говорит Петронилла. Она пристраивается у Понса за спиной и задирает голову. - Ты что же, хочешь снять Иисуса со стены?

Тут распятие падает в объятия Понса, так что тот едва не валится со скамьи прямо на Петрониллу.

Понс ревет:

- Уйди!.. Зашибу!..

Но девочка не уходит. Ей любопытно и все тут.

- Понс! - говорит она настырно. - Понс! Это кто, это дядя велел тебе снять Иисуса, да?

Одной рукой Понс держится за стену, другой обхватывает деревянного Иисуса поперек втянутого живота. Не оборачиваясь к Петронилле, Понс говорит сквозь зубы:

- Да.

- Ой, надо же... - тянет Петронилла.

- Держи-ка.

Понс осторожно опускает распятие на пол. Петронилла берется за обе перекладины креста, чтобы Иисус не упал и не ударился. Проводит по деревянным выступающим ребрам. На пальцах остается толстый слой пыли.

- Граф велел тебе умыть его, да? - допытывается Петронилла. Она очень довольна своей догадливостью. Сама-то она умыта и переодета в свежую рубашку.

Понс спрыгивает на пол, обтирает руки об одежду.

- Давай сюда.

Он забирает у Петрониллы распятие, готовится завернуть его в холстину.

- Куда ты его понесешь?

- В оружейную. Граф велел снять.

- Почему?

Хрипловатый грудной голос за спиной:

- Потому что это неприлично, дитя.

Петронилла поворачивается на этот голос.

- Добрая...

Положено говорить "добрая женщина", и Петронилла знает это, но язык не поворачивается. Встав на колени, Петронилла произносит:

- Добрая госпожа.

И замолкает, смущенная.

Понс сердито ворчит себе под нос, утаскивая запеленутого Иисуса наверх, в оружейную.

Женщина говорит Петронилле - очень тихо:

- Поднимись, дитя. Не нужно все время вставать на колени.

От растерянности Петронилла прямодушно брякает:

- А я не знаю, как надо поступать, добрая госпожа.

Женщина называет свое имя - Эрмесинда.

Немного осмелев, Петронилла спрашивает:

- Почему Иисус - это неприлично?

Несколько мгновений Эрмесинда созерцает пустое место на стене, где висело распятие. Поднятое вверх, ее спокойное лицо обращено к Петронилле в профиль. Строгие, скупые очертания.

У Петрониллы само собой вырывается:

- Господи! Как вы красивы, госпожа Эрмесинда!

Лицо женщины остается бесстрастным. Не отводя взора от пятна на стене, она говорит - вполголоса, так, что девочка запоминает каждое слово:

- Непристойно обожать статуи и изображения. Иисус приходил освободить нас от идолопоклонства. Неприлично жевать, вывесив над столом идола, и называть это "христианской трапезой". Ах, дитя, неужели кусок не застревает у тебя в горле? - Помолчав еще немного, добавляет: - А крест, это орудие торжества сатаны, - он особенно отвратителен.

- Ох, госпожа, - говорит Петронилла, - похоже, что вы говорите сущую правду.

Эрмесинда смотрит теперь прямо на девочку.

- Да? - переспрашивает она.

Петронилла усердно кивает несколько раз.

- Мне и впрямь иной раз кусок в глотку не лезет, особенно как гляну на эти Его раны... В прошлом году Понс лазил подкрашивать кровь, а то выгорела и была какая-то желтая. И ребра такие худые...

Эрмесинда стоит неподвижно. Она молчит. Долго молчит. Петронилла глядит на нее во все глаза, приоткрыв рот. Девочка не решается уйти, не смеет заговорить. Даже пошевелиться без позволения не может.

Наконец Эрмесинда спокойно спрашивает:

- Ты любишь меня, дитя?

- Да, - не задумываясь, отвечает Петронилла

И - пунцовая - бегом из трапезной.

Всю жизнь будет Петронилла помнить этот вечер: и наливающееся синевой небо над горами с первой, еще в закатном свете горящей, звездой; и факелы, без копоти, ровно, пылающие на обеих длинных стенах просторной трапезной в Фуа; и непорочную белизну покровов, устилающих стол; и запах свежего хлеба в корзине, и крупные чистые руки, преломляющие хлеб и раздающие - налево, направо; и большую книгу, полную странных слов...

В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн. Он был один и опечален, и в сердце его непрошеной вошла тоска. И вот, когда он размышлял и был погружен во мрак, раскрылось небо, озаряя Творение, и пал Иоанн, испуганный. И в ослепительном свете предстал ему некий юноша. Но пока смотрел на Него Иоанн, изменился Он и стал как старец. И устрашился тогда Иоанн. Он же вновь оставил прежний облик и сделался наподобие дитяти. Он был единством многих форм, клубящихся в бесконечном свете, и формы открывались одна в другой. И молвил Он: "Иоанн, Иоанн, почему ты боишься? Зачем сомневаешься? Это - Я..."

Тот, старший, с резкими морщинами, читает. Его зовут Оливьер. Он читает не на латыни, как каноник, а на провансальском наречии - том самом, на котором слагаются песни.

Книга, раскрытая, покоится между его ладоней, обернутых вверх. Оливьер читает уже давно, но ни разу еще не перевернул страницу. В свете факелов Петронилла замечает, наконец, что глаза Оливьера прикрыты. Он неподвижен. Руки, разведенные в локтях, мертво пали на стол. Капюшон откинут; строгое, грубоватое лицо обнажено.

Петронилла голодна. Свежий хлеб в корзине так вкусно пахнет. Но Оливьер читает и читает. Она почти не понимает того, что он говорит. Эти слова темны для ее ума - детского, девичьего.

И вдруг Оливьер поднимает ресницы. Будто синим светом брызнуло - так горят его глаза.

Он заговорил.

- Что есть ад? - спросил Оливьер.

У Петрониллы сразу потянуло в животе, будто объелась кислых яблок. Она боялась ада и не хотела про это слушать.

- Ад - здесь, с нами, в нас, - молвил Оливьер. - Мы уже в аду. Ибо ношение этого смертного тела, обремененного немощами, слабостями, подверженного болезням и тлению, - и есть истинный ад для бессмертной бестелесной души. Немая и слепая, душа ваша помнит еще блаженство горней обители, где нет ничего тлетворного, где не жрет ее червь и не точит время...

Свет в окнах угасал. Все ярче горели факелы. Тени бродили по лицу Оливьера, застревали в складках его одежды.

- В чем призвание человека? - вопрошал Оливьер. Он говорил спокойно, будто рассуждал сам с собою, а не поучал слушателей. - В чем смысл и назначение нашей жизни здесь, на земле? - Он слегка коснулся пальцами раскрытой страницы. - Сказано: "Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, а спасать". И еще: "Я послан к овцам погибшим". И потому говорю вам: все будут спасены и никто не будет ввергнут в пучину адскую, но каждый рано или поздно возвратится в горнюю обитель, под созерцание доброго Бога.

- И грешники тоже? - тихо спросила Эрмесинда. Этот вопрос хотели задать многие, только не решались.

Оливьер помолчал.

Петронилла затаила дыхание. Ей очень хотелось услышать ответ. Каноник из аббатства святого Волюзьена всегда страшно кричал, когда речь заходила об адских муках, долго и со вкусом живописал котлы, чертей, раскаленные трезубцы. Особенно если бывал под хмельком.

Наконец Оливьер вымолвил:

- Рано или поздно спасены будут все.

Радостью окатило Петрониллу, будто в жаркий день водой из ушата. Все! В глубине души она считала себя ужасной грешницей.

- Ибо ничего пагубного не может исходить из рук доброго Бога. Дорогие мои, подумайте сами. Много ли в том добра, чтобы освободить лишь некоторых, а остальных осудить геенне? - Внезапно Оливьер вспыхнул. Пятна гнева проступили на скулах. - Попадись в мою власть такой бог, который позволил себе из тысячи сотворенных им спасти лишь одного! Я своими руками порвал бы его на части!

- Ха! - вскрикнул старый граф Фуа и звучно хлопнул ладонью по столу. - Вот это по-нашему!

Все с облегчением перевели дух. Даже хмурый Оливьер чуть улыбнулся.

И сказал Оливьер:

- Вот поэтому, дорогие мои, я просил нынче нашего доброго друга графа Фуа снять со стены деревянного идола, которому поклоняются католики. Вы знаете уже, что католические попы обманывают вас, выдавая за истину выдумки и оскорбительную для Бога ложь. Так называемое воплощение Иисуса Христа противно здравому смыслу и законам природы. Подумайте! - Синие глаза Оливьера настойчиво останавливались то на одном, то на другом. - Подумайте! Могло ли Вечное облечься в тлетворную материю? Могло ли Божество принять на себя бренное тело - эту обузу, это наказание, этот стыд? Не позорно ли Богу быть заключенным во чреве жены? - Он покачал головой, избавляя своих слушателей, явно не приученных к отвлеченным раздумьям, от необходимости изыскивать ответ. - Нет. Людям был послан ангел, который не имел надобности ни в чем земном. Если Он ел и пил, то только ради людей, во избежание соблазна для них. Он имел одно лишь воздушное тело. Все его страдания и смерть были иллюзией. Как Он мог пострадать, если земного тела не имел? Разве страдает облако, если пронзить его стрелой?

И снова Эрмесинда задала вопрос, словно бы от лица всех остальных:

- А как же апостолы, осязавшие Спасителя?

- Сестра, знай: если ученики и осязали Его тело, то лишь по особому помрачению, которое Господу было угодно навести на них. Воскресения же в том смысле, который понимают католики, быть не могло. Это было бы унижением Божества. Все, что имеет хотя бы малейшую связь с плотским, не может быть свято. Вот почему мы отвергаем крещение водой, ибо сказано: "Я крещу вас в воде в покаянии, но Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас Духом Святым..."

- "...и огнем", - сказал Рожьер де Коминж, заканчивая цитату.

Оливьер пристально посмотрел на него.

- И огнем, - спокойно согласился он. - Но не тем огнем, который ты подразумеваешь, дитя мое. Этот огонь надлежит понимать иносказательно, как проявление Духа Святого, ибо сказано: "И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные... и исполнились все Духа Святаго". Ибо все, что названо в Святом Писании обыкновенными житейскими именами - "хлеб", "зерно", "плевел", "слепота", "пещера", "скот" - все это следует толковать не в прямом смысле, но в иносказательном и духовном, дабы не впасть в плачевную ошибку и через то - в грех.

От любопытства Петронилла забыла даже голод. Теперь, когда ее перестали пугать адом и геенной, она совершенно успокоилась.

Оливьер говорил:

- Итак, вы знаете теперь, что все земное и плотское суть пагуба. Следовательно, Иисус должен был взирать на болезни тела не со скорбью, но радостно. Ведь болезнь тела - это средство ко скорейшему разрешению человека от бренной земной оболочки и, следовательно, - благо.

Эрмесинда сказала:

- Мы читали, как Иисус умножил число хлебов и рыб и малым их количеством чудесно накормил многих. Разве не следует понимать это так, что Он все же заботился о пропитании тела и о том, чтобы оно не погибло?

Оливьер ждал этого вопроса. Улыбнувшись, он отвечал:

- Сестра, так буквально понимают Писание только простецы. За каждой тварью стоит замысел Божий, бесконечно далекий от твари и бесконечно совершенный, в то время как она сама несовершенна, ибо искажена земным воплощением.

- Да, - сказала Эрмесинда.

- Точно так же за каждым словом Писания стоит иной, истинный смысл. Хлебы, число которых таинственно возросло, суть хлебы духовные, то есть слова Жизни. Чем дольше говорил Он, уча людей, тем более умножались слова Жизни, так что в конце концов напитались тысячи жаждущих душ.

- Сказано также, что Иисус целил болезни тела, - проговорила Эрмесинда.

- И это надлежит понимать духовно, - наставительно сказал Оливьер. Теперь он обращался только к Эрмесинде; остальным же как бы дозволялось присутствовать при их доверительной беседе. - Слепые, которым Он давал прозрение, были на самом деле грешниками. Души их действительно пребывали в слепоте; Он же отверзал им очи, дабы они могли видеть самое себя.

- Но зачем же тогда Иисус видимо жил и страдал? - спросила Эрмесинда.

Теперь Петронилла ясно видела, что Эрмесинда знает правильный ответ на свой вопрос, а спрашивает лишь ради других - ради тех, кто не знает ответа и не решается перебить Оливьера.

Совершенная добавила:

- Ведь на самом деле Иисус не воплощался и не носил позорного телесного вретища. Не обманом ли были Его жизнь и смерть?

- Сестра, разве добрый Бог обманывает? Лжецом Он стал в руках католической церкви, извратившей слова Писания себе на потребу, - строго молвил Оливьер. - Иисус был призван как живой пример для человечества. Он учил людей отрешаться от плоти с ее страданиями. Он учил людей сбрасывать ветхую телесную оболочку, чтобы вернуться к истинному Богу и создать истинную Церковь, к которой мы с тобой принадлежим.

- Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! - воскликнула Эрмесинда.

- Истинно, - отозвался Оливьер.

- Аминь, - вразнобой подхватили остальные.

И Петронилла прошептала следом за ними:

- Аминь.

После короткого молчания Оливьер сделал знак своему сотоварищу, и тот встал. Повинуясь тому же знаку, поднялась из-за стола и Эрмесинда.

И вот тот человек, что был с Оливьером (он так и не сказал своего имени) протягивает руку старому графу Фуа; а граф берет за руку своего сына; тот - своего двоюродного брата Одо Террида; Одо Террид - Рожьера де Коминжа; Рожьер де Коминж - своего отца графа Бернарта. И так они стоят по правую руку от Оливьера.

А Эрмесинда сжимает своими сухими горячими пальцами вспотевшую ладошку Петрониллы; Петронилла прикасается к локтю своей матери Этьенетты; Этьенетта берет за руку домну Филиппу, супругу графа де Фуа; домна Филиппа - домну Эклармонду, сестру графа; а Эклармонда соединяет руку с рукой второй совершенной, которая пришла в Фуа вместе с Эрмесиндой. Вторая живая цепь становится слева от Оливьера.

Братья, сестры.

В наступившей тишине громко затрещал факел за спиной у Петрониллы. Эрмесинда потянула девочку за руку. Вся цепь, колыхнувшись, пала на колени - один увлекая другого.

Эклармонда де Фуа громко сказала:

- Благослови нас, добрый христианин.

И склонила голову, коснувшись лбом пола. Следом за нею точно так же склонили головы и остальные.

Оливьер молвил, серьезно и торжественно:

- Бог да благословит вас.

Выпрямились, но с колен не поднялись.

Петронилла смотрела на Оливьера во все глаза. Теперь, когда она умалилась перед ним, он еще больше вырос, сделался огромным, наподобие горы. Он был суров и прекрасен. И стар. В его глазах жил Святой Дух.

Заметно волнуясь, проговорил Бернарт де Коминж, отец Петрониллы:

- Благословите нас, добрый человек.

Нестройно подхватили эти слова Рожьер и Одо Террид, а из женщин - Эрмесинда и сомлевшая от собственной храбрости Петронилла.

Оливьер отозвался:

- Господь да благословит вас.

И в третий раз поклонилось ему все собрание.

И тот совершенный, чьего имени никто не узнал, сказал:

- Благослови нас, отец, и моли доброго Бога за нас, грешных, дабы сделал нас истинными христианами и даровал нам кончину благую.

И ответил Оливьер:

- Бог да благословит вас, чада, и да соделает вас истинными христианами, и да сподобит кончины благой.

- Аминь, - громко сказал старый граф Фуа.

- Истинно, - произнесла Эрмесинда.

И Петронилла, льнущая к ней восторженной душой, повторила с радостью:

- Истинно.

Оливьер оглядел собравшихся, как учитель старательных учеников. Сказал так:

- Вознесем же все вместе ту единственную молитву, которая указана истинным христианам.

И запел "Отче наш".

Он пел неожиданно красивым, низким голосом, гладким, как атлас.

Петронилла знала "Отче наш" по-латыни; совершенные же, все четверо, пели на провансальском наречии. Петронилла завидовала им и остро страдала оттого, что не может петь вместе с ними.

- ...хлеб наш сверхсущный дай нам ныне... - выпевала рядом с ней Эрмесинда.

Домна Филиппа, жена графа де Фуа, тоже пела. И Бернарт де Коминж.

- Яко Твое есть Царство... - заключил Оливьер.

Отзвук сильного голоса еще некоторое время бродил по залу и, наконец, затих под потолком, в темноте, куда не достигал рассеянный свет факелов.

Подняв руку, Оливьер провозгласил:

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

- Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с нами, - отозвалась Эрмесинда.

- Отец, Сын и Дух Святой да сжалятся над вами, - сказал Оливьер.

- И да сделают нас истинными христианами, - произнесла Эрмесинда.

- Отец, Сын и Дух Святой да простят вам прегрешения ваши, - сказал Оливьер.

А Эрмесинда добавила:

- И да сподобят нас кончины благой.

Оливьер развел руки в стороны, приглашая всех снова занять место за столом. Когда суета улеглась, он неспешно благословил хлеб в корзине и, разломив, отдал - налево, направо.

И тут Петронилла поняла, как ужасно, как зверски она проголодалась.

- Я не выйду замуж! Я не хочу выходить замуж!

Петронилла горько рыдала. Бернарт де Коминж заметно растерялся, столкнувшись с неожиданным сопротивлением дочери.

- Все девушки выходят замуж, - сказал он наконец.

- Я не хочу замуж. Я хочу быть совершенной, - выговорила Петронилла сквозь потоки слез. - Я хочу быть как Эрмесинда... И как Эклармонда де Фуа...

Бернарт де Коминж позволил своей меньшой дочке выплакаться. Терпеливо выслушал все ее признания.

Девичьи мечты. Целомудрие. Воздержание. Пост и строгость. Внутренний жар. Могущество творить чудеса. Спасение души. Быть как агнец среди волков. Завоевать Царство Небесное. Войти в Небесный Иерусалим.

И вот Петронилла всхлипнула в последний раз и затихла: рыжеватая голова у отца на коленях, сама - у его ног, на полу. Он наклонился, поднял ее на руки. Петронилла вдруг зевнула. Ее маленькое личико покраснело и распухло.

Бернарт отнес девочку на кровать, закутал потеплее - у нее лязгали зубы. Уселся рядом.

Она поцеловала его руку и пробормотала:

- Отец, не отдавайте меня замуж. Лучше я стану совершенной.

- Ты еще успеешь стать совершенной, - сказал Бернарт де Коминж своему упрямому ребенку. - Не обязательно же отрешаться от мира в пятнадцать лет.

- Вы хотите, чтобы я погубила свою душу? - спросила девочка, вся в слезах. - Я хочу творить чудеса. Вы видели, как Эрмесинда...

- Глупое мое дитя, - со вздохом молвил Бернарт. - Замужество спасению не помеха. Ты примешь посвящение потом, когда состаришься. Многие так поступают. Посмотри на меня. Я ношу оружие. Я убиваю - и животных, и людей...

- Я не буду убивать животных! - сказала Петронилла. - В каждом из них может быть плененная душа! Только гадов - только их можно убивать...

- Иные люди почище гадов, - убежденно сказал Бернарт. - Я зачал детей, у меня есть жена. И все же я надеюсь на спасение, ибо в смертный час я успею отречься от земного. Я войду в чертоги Небесного Отца чистым и безгрешным.

Петронилла не отозвалась. Склонившись к дочери, Бернарт увидел, что она обиженно спит.

Бернарт де Коминж, отец Петрониллы, не раз высказывал вслух сожаление о своем повелении Песьему Богу ноздри рвать. Уж не потому, конечно, что скучал по его некогда смазливой роже.

Ноздри псарю оборвали рано. Тому едва минуло пятнадцать лет. В такие лета природа не глядит, псарь ты или кесарь: взор делается мутный и ищущий, а томление духа внезапно устремляется к какой-нибудь скотнице.

Стояла тяжелая зима. Граф Бернарт, его жена, дети, кормилица и графский оруженосец - все ночевали, сбившись в кучу, на обширной кровати. И все равно мерзли. Эклармонда де Фуа терзалась почти непрерывным кашлем. В самую лютую стужу она перебралась в хлев, под жаркий, как печка, скотий бок.

И вот настает новая ночь. Молодой псарь, влекомый могучим чувством, не чуждым и самому царю Соломону, устремляется ко хлеву, думая отыскать там милую скотницу - огромную бабищу, старше псаря в три раза.

Домна Эклармонда была девственна.

Псарь пробирается между скотов и с радостным визгом валится на спящую. Ловко разведя в стороны ее брыкающиеся ноги, с ходу тычет в нее толстым дрыном. Эклармонда ужасно кричит. По счастью, псарь с первого разу промахивается. Попадает ей дрыном в живот.

Тогда псарь устраивается на распластанной, наподобие лягушки, девушке, зажимает ей рот ладонью и принимается нашептывать на ухо разные куртуазности - уговаривать. Этому обучил его, наставляя, конюх.

Эклармонда дергается под псарем, извивается, лягается. Едва лишь псарь дает ей поблажку, как она тут же попадает острым коленом ему между ног. Взвыв, псарь обеими руками хватается за уязвленное жало.

- Ты чего? - орет он обиженно.

Эклармонда его - хрясь по физиономии.

- Слезь!.. Тварь!..

- Ой! - верещит псарь. Теперь он ясно видит, что лежит вовсе не на скотнице. - Ой, ой!..

На следующий день он уже валяется на снегу у желтой стены с зубцами - распухшей от побоев задницей кверху. Студит воспаленную рожу. Вместо носа у псаря теперь две дырки, как еще одна пара вытаращенных глаз. Вокруг провалов запеклась корка.

Ногу ему перешибли двумя годами позднее, на кухне - крал еду. Год выдался тогда несытный. Псарь легко отделался, могли и убить.

О хромой ноге блудливого псаря граф Бернарт не слишком сожалел, а об испорченной роже - весьма, и вот почему.

То и дело открывалось, что в замке кто-то портит девок. А то еще являлись зареванные мужланки из долины. Со слезами припадали к графу. Рассказывали несусветное: будто обрюхатили их "по графскому повелению", а муж теперь бьет...

Угадать обидчика по сходству его с новорожденным ублюдком было невозможно: на псаря теперь разве что безносый походил. Рвать же младенцу ноздри, дабы установить отцовство, никто из зареванных баб не соглашался. На том соломонов суд графа Бернарта обыкновенно и заканчивался.

Когда псарю было пятнадцать лет и он только-только лишился своей красоты, Петронилле сравнялось десять. Впервые тогда девочка и заметила этого раба и выделила его из числа других домочадцев. Да и то, по правде сказать, такого урода трудно не заметить.

Псарь красивую суку гребнем чесал. Собака лежала на боку, то и дело недовольно морща верхнюю губу, но псарю вполне покорялась - его уже и тогда звали Песьим Богом.

Петронилла обошла его кругом, поглядела с одного боку, с другого. Псарь поднял наконец голову, одарил ее двойным взором: глаз и голых носопырок.

- Ой! - сказала девочка. - Ты новый? Я тебя не знаю.

- Старый я, - молвил юноша.

- А почему я тебя прежде не видела?

- Это уж вам виднее, домна, почему.

Девочка села рядом на корточки и принялась ласкать суку, а псарь все водил гребнем по мягкой собачьей шерсти.

Так господское дитя свело дружбу с безносым рабом. После, когда вернулся домой любимый брат Петрониллы, Рожьер, - вернулся рыцарем - она совсем забросила дружбу с Песьим Богом. Но покуда Рожьера не было, всякий день заглядывала на псарню.

- Принесла? - деловито спрашивал Песий Бог.

Девочка одаряла его лакомыми кусками, похищенными со стола. За это он знакомил ее с собаками и растолковывал их повадки.

Один раз она спросила:

- А как тебя звать?

- Песий Бог меня звать. А хочешь - иначе зови, если получше придумаешь.

- Нет. По-настоящему - как?

- Не знаю, - беспечно сказал псарь.

- Но тебя ведь крестили в церкви?

- Не знаю, - повторил псарь, удивленный. - Может, и крестили. Мне не сказали.

- Всех ведь крестят, - убежденно сказала девочка. - Значит, и тебя тоже.

Псарю этот разговор совсем скучен. Но Петронилла прицепилась хуже репья.

- Если покрестили, значит, имя дали.

Тогда псарь, видя, что девочка никак не отстанет, сказал ей так:

- Знаешь что. Коли уж так тебе хочется, дай мне сама такое имя, какое понравится.

Подумав, Петронилла сказала:

- Хорошо. Тогда встань на колени.

Псарь, улыбаясь, повиновался.

Петронилла сорвала ветку с дерева и несколько раз взмахнула ею над головой псаря.

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я буду звать тебя Роатлант.

Псарь загыгыкал.

По весне Песий Бог подарил Петронилле щенка. Пса поименовали Мартыном. Был он белый, с россыпью черных пятен на гладкой шкуре, с длинным тонким хвостом и узкой долгой мордой.

Заставляя Мартына с рычаньем отбирать палку или выбирая блох с его голенького брюха, Песий Бог тешил Петрониллу рассказами. Знал он их великое множество. Иные были веселые, а иные и страшные.

- Псы - младшие детки дьявола, - говорит Песий Бог таинственно. - Я и сам имею над ними власть потому лишь, что получил ее от мессена дьявола.

Петронилла замирает в сладком ужасе. А псарь продолжает, поглаживая Мартына:

- Когда Господь Бог сотворил человека, был у Него помощник. Это как раз и был мессен дьявол. Ох, многое дал мне мессен дьявол и прежде всего - вложил в члены мои огонь неугасимый. Вечно ввергает меня этот дар в плачевные неприятности.

Петронилла тревожно глядит на него, потом на себя.

- А на меня эта беда не перекинется?

- Ты еще мала, - утешает ее псарь. - Слушай дальше. Создал Бог первого человека, а после, по совету мессена дьявола, - и женщину, Еву, подругу Адама. И вместе с нею создал он и плотское наслаждение. Вот уж воистину источник греха и несчастья.

Тут псарь показывает на свой нос - вернее, на то, что от носа осталось.

- Когда появилась женщина, то первым познал ее мессен дьявол, - продолжает псарь.

- Как это "познал"? - перебивает Петронилла.

- Будто никогда не видела.

Петронилла мнется.

- Вблизи - нет.

Псарь оглядывается по сторонам - нет ли кого, а после, покопавшись у себя в штанах, извлекает жало, источник многих своих бед и неприятностей.

- Гляди, только быстро, а то мне твой отец и это оборвет.

Петронилла внимательно смотрит.

- Можно потрогать?

- Давай.

Она прикасается пальчиком. Жало вздрагивает и устремляется на нее. Побагровев, Песий Бог прячет его в штаны и грубо требует у девочки, чтобы та шла в кухню и несла ему воды.

Видя, что она мешкает, прикрикивает:

- Живей!

Петронилла выполняет, что велено. Он развязывает тесемку на штанах, оттягивает их и говорит:

- Лей!

С ковшом в руке она колеблется.

- Что, прямо в штаны?

- Да. Давай, быстро.

Зачем-то зажмурившись, она льет. Псарь стонет.

- Скажут, что ты обоссался, - деловито говорит Петронилла, оглядывая псаря, пока тот завязывает тесьму потуже. - Ну ладно, рассказывай дальше. Значит, у мессена дьявола был такой же хвост, как у тебя, и он познал этим хвостом Еву...

- Да, только хвост у него не чета моему. И когда он еще до Адама познал Еву, то она родила на свет Каина, а уж Каин породил первых собак...

- Значит, собаки и люди - родня?

Петронилла поражена.

- Да, через мессена дьявола мы родня псам, - подтверждает Песий Бог. - Это родство видно из привязанности между людьми и собаками. А уж если человек может повелевать псами, это верный знак того, что ему помогает сам дьявол.

- И тебе?

- Да, - важно говорит Песий Бог.

Петронилла смотрит на него почтительно.

- Откуда ты только все это знаешь?

- Слушал, как учил один добрый человек. Совершенный.

- Он только про собак учил?

- Нет, он о многом толковал, да мне-то только про собак любопытно было...

Петронилла обнимает Мартына за шею. Пес вырывается и со слюнявым всхлипом облизывает ее лицо.

- Ну и пусть ты внучок дьявола. Я буду тебя любить, Мартын... до самой-самой смерти.

Мартын издох на пятый месяц от своего рождения, не проявив себя ничем замечательным. Его сразила собачья чума. Горестно было видеть, как угасает некогда веселый щенок, как умоляюще глядит глубокими, темными собачьими глазами - снизу вверх, будто до последнего часа надеясь на спасение. Петронилла изведала настоящее горе. Каждое утро она прибегала на псарню и подолгу, молча, просиживала с Мартыном, уложив его морду себе на колени. Она носила умирающему щенку молоко. Псарь предлагал удавить бедолагу и избавить того от страданий, но девочка надеялась все же выходить Мартына.

Наконец настал день, когда Песий Бог вынес ей окоченевшее за ночь тельце Мартына. У щенка менялись тогда зубы. Накануне смерти он потерял клычок. Петронилла забрала клычок себе, сказав, что оправит его в серебро и будет носить в перстне.

Вдвоем они завернули труп собаки в рогожу и унесли в долину, таясь от графа Бернарта, а пуще того - от служанок матери, чтобы те не подумали дурного. Псарь страшился этого куда больше, чем девочка.

Неподалеку от одной деревеньки, в малой рощице, выкопали могилку. Обливаясь слезами, девочка в последний раз прижала к себе Мартына, погладила его мягкое шелковистое ухо.

- Прощай, Мартын, внучок мессена дьявола, - сказала она. - Я никогда не забуду тебя.

- Ну, будет, - проворчал псарь. Он отобрал у Петрониллы Мартына, уложил его в могилку и закопал. Петронилла смотрела, как он работает.

- Роатлант, - окликнула она псаря. Тот не сразу отозвался, ибо так и не привык к имени, которым она его наградила. - Роатлант, неужели мы так и оставим его здесь лежать? Одного?

- Ага, - сказал псарь. - Так всегда и поступают с покойниками.

Петронилла что-то напряженно обдумывала. Псарь с интересом уставился на нее: какая еще затея посетит неугомонное дитя графа Бернарта.

- Давай хотя бы крест поставим, - сказала она наконец.

- Он же не человек, - возразил Песий Бог. Ему было лень мастерить крест.

- Ты же сказал, что он - как все покойники...

- Так-то оно так, да только крест ставят лишь тем, кто окрещен.

Петронилла хитро посмотрела на своего безносого друга.

- А когда ты помрешь - тебе тоже крест на могилу поставят?

- Почем я знаю. Может, меня в общую яму бросят.

- А сверху все-таки крест поставят.

- Поставят, - нехотя согласился псарь.

- Вот именно! - торжествуя, сказала Петронилла. - А ведь ты даже не знаешь точно, крещен ли ты.

- Я другое дело. Я все же человек.

- И мессен дьявол твой родич. А крест все-таки поставят.

Песий Бог понял, что спорить бесполезно. Вздохнул и принялся мастерить для Мартына могильный крест.

Мартынова могилка в роще одно время была наиболее чтимым Петрониллой уголком обитаемого мира. Девочка приносила туда цветы, ленты, фрукты, по целым дням просиживала в одиночестве, ведя долгие беседы со своим любезным Мартыном.

Но потом прошло лето, настала осень, а когда минули и зимние холода, возвратился из Тарба Рожьер де Коминж, и Петронилла позабыла и свою дружбу с Песьим Богом, и печаль по Мартыну: теперь рядом с нею был брат, рыцарь, самый прекрасный человек на земле.

ДАЛЬШЕ >>>