Меч Симона де Монфора лежал на алтаре - граф перед битвой посвящал свое оружие Богу. Недавно его инженеры построили машину, стреляющую греческим огнем, и Монфор сказал епископу Фульку:

- Жизнью своей клянусь тебе, как перед Богом, - не позднее чем через восемь дней я возьму этот проклятый город. И сотру с лица земли и его окровавленные стены, и его дьявольских обитателей.

Занималась заря восьмого дня. Тулуза продолжала сопротивление. Монфор пришел на утреннюю службу разговаривать с Господом.

- Pater noster, qui es in caelis... <Отче наш, иже еси на небесех...>

"Господи, Ты же был со мной, как я был с Тобой. Без малого девять лет, как Ты призвал меня во имя Твое на эти беззаконные земли, чтобы их обитатели склонили головы свои перед Тобой и перестали обижать честных христиан. И Ты сразу дал нам чудесную победу, Господи, чтобы мы остались на этих землях..."



Тогда, девять лет назад, аббат цистерцианского ордена, проповедующего необходимость крестового похода против еретиков, нашел Симона де Монфора в замке Рошфор. Граф хмуро выслушал призывы принять крест и осадить наглых окситанцев, и сказал тяжело:

- Не поеду. В Палестине бывал, спасение души обеспечил. Добычи мне не нужно - совесть чистая дороже. И без меня справитесь.

- А как же вера наша, граф?! - вскричал цистерцианец.

- Наша вера... Слыхали уже эти призывы! - Монфор грохнул кубком о стол и встал в волнении. Затрепетали испуганно язычки пламени свечей, съежился цистерцианец - росту Монфор был редкого, и сила в нем виделась недюжинная. Тихо подошла к своему грозному супругу графиня Алиса - дама цветущая и статная, коснулась рукой в шитой шелками перчатке сжатой в кулак монфоровой лапы, что-то шепнула, и граф заметно успокоился. Пояснил клирику:

- Ходил я с Балдуином Фландрским в крестовый поход. Говорили, в Святые земли. На полпути деньги кончились, и продался Фландрский венецианцам. А те на христианский город Задар отправили. Вот тебе и крестовый поход за веру - своих же братьев во Христе убивать!.. Покинул я Балдуина под Задаром вместе со своими рыцарями и на свои же деньги пошел в Палестину обет исполнять. А Фландрский с крестоносным войском после Задара на Константинополь пошел, и теперь говорят обо мне, что я трус, коли отказался ради грабежа в их неправедной бойне участвовать...

- Но здесь ведь совсем другое дело, граф, - робко возразил цистерцианец. - В Окситании все наоборот: хоть и рядом она, а вера католическая не в почете. Я вам спасением души своей клянусь, что в Окситании живут сейчас катары - еретики хуже неверных, и плохо от этого честным католикам...

И рассказал, что до самого последнего времени южные бароны на словах клялись в преданности Папе, а на деле сплошь и рядом привечали катаров. Граф Раймон, сеньор Тулузы, не появлялся в церкви без шута, который передразнивал священника. Граф Фуа грабил и разрушал католические монастыри, сестра его числилась среди высокого ранга катаров - "совершенных".

- Что-то слышал я об этом, - протянул сосредоточенно сдвинувший брови Монфор. Роняя местами голос до шепота, цистерцианец добавил, что граф Фуа устраивает среди своей свиты состязания - кто сильнее осквернит католическую веру. Южные барончики режут клириков и прибивают их к крестам; от церковных распятий отламывают руки и ноги, чтобы толочь ими пряности; оскверняют алтари - кто-то въехал в церковь на коне, специально чтобы свысока помочиться на отправляющего службу священника.

- Да что ты, быть не может! - отшатнулся Монфор.

- Увы, граф, - со вздохом пожал плечами цистерцианец, - Знаете ли, что стало поводом для объявления похода? Приближенный Раймона Тулузского убил папского легата Пьера де Кастельно, который пытался усовестить южных баронов.

- Да кто ж они после этого?! - перекрестился изумленный Монфор.

- Думается, что поднявшие руку на легата - уже не люди, и христианские законы к ним не относятся. Папа нашей святой римской церкви Иннокентий III и легат его Арнольд, который и поведет войско, желали бы видеть вас, граф, как известного своей ревностью к вере человека, среди крестоносцев.

Монфор мерил шагами залу. Думал. У клирика сердце вздрагивало в ритме шагов графа. Ему наказали приложить все усилия для приглашения Монфора, потому как тот и сам представлял серьезную силу, и слишком хорошо была известна бравая компания его друзей - рыцарей, которые без графа тоже с места не тронутся. Монфор остановился, у цистерцианца прервалось дыхание.

- Ну вот что! - воскликнул граф. - Алиса, дай Псалтирь.

Прошуршали юбки графини, принесшей мужу книгу. Он распахнул Псалтирь, вручил его клирику и ткнул пальцем:

- Читай здесь. Да переводи сразу.

- "Ибо ангелам Своим заповедает о тебе - охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею. На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона", - крепнущим, все более радостным и звучным голосом читал клирик. - "За то, что ты возлюбил Меня, избавлю тебя; защищу тебя, потому что ты познал имя Мое; избавлю тебя и прославлю тебя!"

- Ну что ж, стало быть, на то Божья воля. Я прибуду под знамена графа Бургундского, - подытожил граф.



В крестовый поход, объявленный Папой, поднялась чуть не вся Франция. И дело праведное, и отпущение грехов обещано (а к соседям наведаться - не в Палестину ноги бить), и добыча должна быть неплоха. Раймон Тулузский показал свою лисью суть - сначала пробовал договориться с Фуа и с виконтом Тренкавелем об объединении сил, но те отказались: пусть, дескать, каждый за себя воюет. Тогда Раймон прошел церковное покаяние, а потом и вовсе принял крест - и вышло, что он крестоносец, а домены его христианские, их не тронь. Тренкавелю с Фуа бы сообразить да то же самое сделать, и воевать бы не с кем, но нет...

Впрочем, тогда ведь никому, не только старому лису Раймону, но даже и самому Монфору, и в страшном сне не могло присниться, что ноги северян, раз ступив на окситанские земли, будут топтать их не традиционный для крестового похода карантен - сорок дней - а долгие годы. И не будь удивительного по своей нелепости падения Безье, северяне убрались бы домой после взятия первого же городка, Кассенея, и окситанцы могли бы и дальше продолжать лицемерить перед папским престолом, пугая мир своими бесчинствами...



...Церковная свеча тихо потрескивала, и в ее пламени Симону де Монфору виделись костры. Едва ли не последние спокойные костры - в ночь на 22 июля, праздник святой Марии Магдалены, под стенами тогда еще невредимого и уверенного в своей непобедимости Безье. Невиданная прежде многотысячная армия, на несколько километров раскинувшая шатры вдоль берега протекавшего рядом с Безье Орба, не пугала горожан: стены толстые, припасов хватает, а вот чем крестоносцы будут кормиться такой толпой - неясно. Безьерцы полагали, что армия простоит в осаде не более десяти дней, а после снимется и отправится восвояси. Крестоносцы понимали это и сами, и на утро назначили совет о штурме, который намеревались предпринять только лишь через пару дней. Монфор в сопровождении близких товарищей - Амори и Робера, братьев де Пуасси - отправился к городским стенам, чтобы поближе рассмотреть укрепления.

Прямо под городом расположились дикие отряды рутьеров - озлобленных бродяг, надеющихся урвать кус от добычи. В одном тряпье, вооруженные чем попало, сейчас они были в возбуждении - ночь благоволит разбойникам, и эта орава, большая чем все население Безье, развлекалась как умела. Монфор брезгливо отвернулся, проходя мимо компании, с детским любопытством разделывавшей труп, сплюнул и перекрестился, увидев в одном из костров человеческую голову. Вдруг что-то стукнуло рядом, в нескольких шагах от Монфора шайка рутьеров повскакивала, взорвавшись ругательствами в адрес горожан - а сверху, со стен, донеслись насмешливые ответные вопли.

- И ночью камнями кидаются, гляди ты, не спится же им, - произнес Амори де Пуасси.

- Заснешь тут, когда под стенами такое творится, - подхватил Робер.

- Завтра день святой Магдалены, - непонятно к чему вспомнил Монфор. - Мне рассказывали, ровно сорок два года назад безьерцы убили своего сеньора.

- Да, да, я тоже слышал, - наморщил лоб Амори, - и вроде как сделали они это лишь за то, что тогдашний Тренкавель, дед нынешнего, не вступился за горожанина. Тот с рыцарем в драку полез, суд баронов и потребуй у виконта выдать его для примерного наказания. Виконт так и сделал, высекли чужаки горожанина, а тот после с толпой дружков на виконта набросился и убил его, и всю свиту. Да еще, говорят, в церкви дело было. Святой Магдалены опять же.

- Думаешь, брат, им сейчас совесть спать не дает?! - захохотал Робер.

- Какая у таких совесть, о чем ты говоришь, - с презрением махнул рукой Монфор. - Сейчас-то сеньор их оставил - слыхали, виконт Тренкавель в Безье не остался, а в Каркассон отбыл после того, как мы его отказались малышом считать!..

Тут уж, припомнив лепет приехавшего на переговоры виконта, захохотала вся компания.

- Ему уж за двадцать давно, сын подрастает, а он все извернуться хочет: ах, сеньоры, я здесь ни при чем, это все консулы, а я еще слишком молод, чтобы отвечать за то, что происходит в моих доменах!.. - корча жалобные рожи, просюсюкал Амори де Пуасси.

- Да, я еще молод и глуп, так что не трогайте моих еретиков, сеньоры! - закривлялся и Робер.

- Что говорить, барон своих подданных стоит. В моих вот владениях нет ереси, и не будет, пока я жив. А уж коли еретик на еретике, то, стало быть, барон покрывает. По лицемерию своему или же по слабости - все едино нет в том чести, - веско сказал Монфор.

- Да отец нашего Тренкавеля был куда его моложе, когда после убийства отца пришел Безье брать. Безьерцы ж не пускали его - дескать, избавились мы от сеньора, и вольным городом стали! Так он два года свой же город осаждал, и взял ведь, и про молодость не скулил! - продолжил осведомленный Амори.

- Два года?! - охнул Робер. - Да быть того не может. Врут поди.

- Да как сказать, - протянул Монфор, - рвы они углубили достаточно, земляной вал солидный, стены так просто не пробить. От штурмов им при таких укреплениях отбиться можно запросто, от воды тоже, сами видите, не отрезать... - И запнулся, подумав, что вполне может быть, их-то скороспелой армии придется уползать с позором, подобно великану, под которым подломились глиняные ноги. - Пойдемте назад, друзья.

Уже рядом со своим шатром Монфор краем уха уловил жадный голос:

- ...да, Безье, говорят, город богатый, будет что пограбить, братцы!

Граф круто развернулся, всматриваясь в озаренные пламенем костра лица. Простой солдатик, и, кажется, с кем-то из своих пришел. Всех не упомнишь - с каждым рыцарем человек от 10 до 30. Но, точно, это щекастое личико с редкими и потому смешными усишками Монфор уже видел. Он шагнул в освещенный круг, а не почуявший угрозы вояка все еще продолжал с мечтательным вздохом:

- Скорей бы взяли, там наверняка деньжищ...

И поперхнулся, когда рука Монфора сгребла за рубаху на груди, подняла на ноги. Тут же десница сеньора - тяжелая десница, хоть и без перчатки! - отвесила пощечину, другая же рука разжалась, и солдатик грохнулся оземь. Прикрыл голову, скрючился и замер, ожидая нового удара, уже ногами, но его не последовало. Стояла такая тишина, словно один только костер и осмеливался хрипло дышать. Харкнув кровью и несколькими зубами, парень осторожно приподнял голову. Граф не смотрел на него, обводил взглядом остальных. Потом, уставившись в огонь, сказал, будто объясняя что-то ему, а не людям:

- Мы идем - не грабить. Мы идем защищать нашу веру.

Костер согласно моргнул, Монфор напоследок кивнул ему и шагнул прочь из круга. Сзади затихал шепот: "Что, только зубы? Челюсть цела? Повезло тебе - я видел, граф..."

Наутро Симон де Монфор первым делом отправился на богослужение. В походной церкви на фоне молитв клириков полушепотом рассуждал о положении, прося Господа поспособствовать победе. Планы особенно не выстраивались - ситуация была действительно нехороша. "Получается, Господи, что долгой осады у нас не выйдет, потому как армия слишком велика, припасов не хватит, а быстро такой укрепленный город и со втрое большей армией не взять, все одно только людей класть. И вот, Господи, непонятно что делать теперь", закончил рассказ незримому собеседнику Монфор и выжидающе замер. Мысли не шли. Тут словно чье-то крыло коснулось графа, и шепнули на ухо: "Подожди, Симон, сегодня же все и решится".

Граф огляделся - никто из соседей на него внимания не обращал. Пожал плечами, задумался: ну, что там может быть "сегодня", ведь даже и штурм раньше, чем завтра начинать не имеет смысла, потому что ни совета еще не было, ни военные машины не собраны. После окончания службы отправился на совет.

Герцог Бургундский и граф Неверский, как всегда, поссорились, часть командиров вступила в перепалку, легат Арнольд - предводитель похода от церкви - безуспешно пытался всех примирить, и через крики сеньоров не сразу удалось расслышать шум снаружи. Отчаявшийся добиться чего-то путного Монфор прислушался и различил далекие вопли и близкий лязг оружия.

- Сеньоры, не время спорить - у города что-то происходит! - его могучий голос заглушил перепалку, примолкли даже орущие друг на друга Бургундский и Неверский.

- Что там еще, граф? - раздраженно спросил Бургундец, под знаменами которого Монфор принимал крест.

- Видать, крыса заскреблась рядом с вашим воякой – храбрецом Константинопольcким, - дернул лицом Неверский, словно ядом плюнул.

Монфор полыхнул взглядом, затвердев скулами, и сделал шаг к Неверскому. Тот, ниже Монфора на полторы головы и вполовину не столь сильный, нервно сглотнул и попятился, хоть и был по положению выше. Прочие замерли. На лицах застыла смесь любопытства и тревоги, у Бургундского и прочих недругов Невера наметились ухмылки. В этот момент в шатер влетел оруженосец Бургундского.

- Сеньоры, рутьеры берут город! - едва переводя дух, выпалил он.

Оказалось, горожане, упиваясь своей безнаказанностью, осквернили книгу святого Евангелия и сбросили ее вниз, причем стрелки с криками: "Вот нам до вашего закона!" соревновались, кто попадет стрелой в падающую книгу. Яростно взревели находящиеся рядом честные христиане и рутьеры - хотя последних явно оскорбило не столько поругание Евангелия, сколько наглость горожан; они грозили кулаками, непристойно жестикулировали и грязно ругались. Из оружия у большинства стоявших прямо под городом были только дубинки, доспехов не имелось вовсе, вот безьерцы и решили, что бояться нечего. И в запале выпустили наружу целую делегацию желающих свести с оскорбителями счеты. Король рутьеров сориентировался на удивление быстро, целая толпа бродяг ринулась на обидчиков и вслед за ними - по опущенному мосту в открытые ворота...

Слушая рассказ, Монфор отодвинул полог шатра и глядел, как рутьеры серой крысиной стаей вливаются в Безье - бои у ворот, как видно, завершились. Часть солдат уже бежала вслед за рутьерами, другие переминались с оружием около командирских шатров. Вопли со стороны города становились все выше, истеричнее и громче - в них звучал ужас. Забил похоронный колокол, через несколько мгновений присоединился другой. Монфор не выдержал:

- Сеньоры, ведь там резня, эти крысы никого не пощадят!

- Еретики сами на то напросились, граф, - раздалось несколько голосов.

- Легат Арнольд, что скажет церковь?!

Бледный легат перекрестился:

- Как же останавливать тех, кто горит негодованием за причиненную нашей вере обиду? Господь узнает своих...

- Господь-то узнает, да вот для рутьеров "своих" нет, а там же и католики в городе, и дети невинные! Сеньоры, если мы люди благородные, надо это прекратить, - и не оглядываясь поспешил прочь, выкликая оруженосца.



У Безье шибануло тяжким смертным духом - запахом крови, человеческих внутренностей и ужаса. Конь тоскливо заржал, пробираясь через трупы на въезде в город. Граф повертел головой, чтобы сориентироваться, и через плечо бросил спутникам:

- Едем на звон - похоже, у церквей режут! Де Руси, де Марли, д`Эссиньи, де Леви - вы туда; де Сиссей, дез Эссар, дез Анделис, де Саксон - в ту сторону; де Пуасси - со мной!

Тела на городских улицах были изуродованы "из любви к искусству" - располосованные вдоль и поперек, с вытянутыми наружу, размотанными кишками, во многих местах пробитыми головами и переломанными костями. Лишь некоторые в предсмертных судорогах подрагивали, ловя воздух ртом, как выброшенные на берег рыбы, и безуспешно пытались задержать непослушными пальцами время своей жизни, которое неумолимо утекало и собиралось в красные лужи на мостовой. Встречались даже и освежеванные трупы, включая женщин и детей. "И когда успели, мерзавцы", прошептал Монфор, утирая внутренней, обшитой кожей стороной боевой перчатки холодный пот со лба. Выехали на площадь перед собором.

- Пресвятая богородица!.. - воскликнул Робер де Пуасси. Граф ошибся - резали уже не у церквей, а в церквах. Кровь густыми ручьями бежала прочь из распахнутых дверей, где метались серые тени, и откуда слышался сумасшедший хохот бродяг и столь же сумасшедший, стремительно теряющий голоса визг. Захлебнулся погребальный колокол - кто-то добрался до звонаря. И через несколько мгновений забили уже другие колокола, весело и нестройно трезвоня музыку безумия и смерти.

- Однако, не та ли это самая церковь святой Магдалены? - припомнил Амори.

- Та, не та - все едино нельзя в таких местах убивать!.. Вы давайте внутрь, посмотрите, можно ли еще что-то сделать. А я гляну, что по городу делается, - и Монфор свернул в переулок.



По всему Безье незваные гости хозяйничали в домах выброшенных на улицы мертвых.

- Отдай, шволочь! Отдай, говорю, я же и жарубить могу! - услышал граф выкрики чем-то знакомого голоса. Заглянул в дом - вчерашний солдатик пытается что-то отнять у оборванного, забрызганного красным рутьера. Женский труп на полу беспомощно показывает миру перерезанное горло, рутьер и солдат топчутся в луже крови. Добычу делят, со злобой понял граф и раздувая ноздри слетел с коня. Попал в дом как раз, чтобы увидеть подлое движение руки рутьера в правый бок парня, под незастегнутую кожаную куртку. И обратно - с найденного где-то ножа закапала кровь, рутьер небрежно отряхнул ее, другой рукой толкая обмякшее тело на пол. Обернулся, услышав Монфора, и оскалил остатки гнилых зубов.

В молчании Монфор отмерил расстояние до пятящегося бандита и шарахнул по лицу одетой в тяжкое железо рукой. Раздался хруст ломающейся кости, челюсть превратилась в кровавое месиво, и рутьер по-прежнему молча рухнул вниз. Из разжавшейся руки выпало ожерелье. Красные круглые стекляшки в медной оправе эти недоумки, видно, за драгоценности приняли... Граф поддал ожерелье ногой, оно покатилось, остановившись в луже крови своей хозяйки, и почти слилось с ней по цвету. А Монфор присел перед солдатом, который тяжко дышал, выкатив глаза. Распахнул куртку - не понять, куда удар пришелся, все красной теменью набрякло. Похоже, так дурак за добычей торопился, что побежал вслед за рутьерами, даже не одевшись толком. Если в печень, умирать будет долго и мучительно, но вдруг да мимо, и выживет?

Слабый шорох привлек внимание Монфора - обернулся, а рутьера уже и не видно, только цепочка кровавых следов к дверям тянется. Что за мерзкий, живучий крысиный народец!

Потребно было отыскать кого-нибудь из солдат, чтобы помогли неудавшемуся мародеру. Несколько человек хозяйничали в богатом доме на соседней улице, двоим из них Монфор велел отправляться за раненым. Возразить те не осмелились, но лица сделали настолько кислые, что граф пошел с ними сам - присмотреть. По дороге запахло паленым.

- Никак, горит где? - предположил солдат. - Ну а как же без этого, оно завсегда что-нибудь да сгорит, коли уж город взяли, - рассудил его товарищ.

По ощущению Монфора, горелым тянуло с разных сторон, но обсуждать это с солдатней он не стал. Просто отправил одного посмотреть, где дым.

- Да он, видно, не жилец, - сообщил другой, посмотрев на раненого.

- Тебя не спросил, - нахмурился Монфор. - Это мой солдат, и я должен позаботиться, чтобы он выжил.

Тот опасливо, но выразительно вздохнул. В дом ворвался с выпученными глазами его товарищ и завопил: - Убираться надо отсюда, везде горит!

И точно, запах дыма крепчал. Монфор отвернулся к раненому и услышал топот убегающих ног. Цедя ругательства, подхватил окровавленное тело на руки и пошагал к коню. Боевой конь проявлял свое беспокойство только прядая ушами и фыркая - горело и впрямь рядом. Монфор кое-как пристроил раненого, взобрался в седло сам, радуясь, что в спешке надел облегченные доспехи - иначе бы без оруженосца не справиться - и пустил коня прочь.

Город горел во многих местах, пламя радостно пожирало деревянные постройки. Монфор увидел на одной пока еще нетронутой улице рутьера с факелом. Заметив Монфора с его ношей, тот полез за пазуху и издали показал в вымазанной красным руке ожерелье из красных стекляшек. Если бы не кровавое месиво на месте нижней челюсти, граф мог бы поклясться, что безумец ухмыляется. Из ближайшего к нему дома задымило...

Люди бежали к выезду из города со всех сторон, бросая на ходу награбленное и спотыкаясь на трупах. Город мертвых полыхал. Огонь хоронил убитых, обрушивал своды ставших кладбищами церквей и прятал следы злодеяния, гуляя золотом по красному и меняя его на черное. Через три дня, когда Безье догорел, войско двинулось на Каркассон.

- Такой город сгорел, и хоть бы какая-нибудь добыча с него! Если б не треклятые бродяги, всем бы до конца жизни хватило... - досадливо проговорили рядом.

- Какой вам еще добычи, сеньоры, Господь и так явил нам чудо, сдав Безье - мы могли бы сейчас безуспешно терять людей под его стенами! - воскликнул Монфор, и голос его неожиданно громко разнесся вокруг. А потом тише добавил "для своих": - Кто лишь добычи искал, так и нашел нож в печень. О смерти, поди, молит, и полно таких в обозе... Мы справедливую войну пришли вести, и Господь знает об этом.



- Sanctificetur nomen tuum... <Да святится имя твое…>

"Господи, Ты увидел меня - одного среди многих - и доверил мне Свое дело. Я ведь десница Твоя карающая в этом мире. Ты знаешь, что я ничего не пожалею для Твоей победы - даже жизни своей, Господи. Хотя жизни моих воинов жаль отдавать зря - они доверились мне и пошли за мной, а сколько их здесь осталось за эти девять лет..."



К Каркассону - главному городу виконта Тренкавеля - шли шесть дней, встречая на своем пути делегации от близлежащих городов с уверениями в покорности. Несколько раз попадались пустые замки, обитатели которых предпочли бросить имущество и уйти в леса, лишь бы не сдаваться армии северян. Монфор переговорил с легатом Арнольдом о том, чему лично был свидетелем. Легат, покачав головой, сказал, что примет все меры, чтобы безьерской истории не повторилось.

- Добыча будет собрана в одном месте, рассортирована и оставлена под охраной. Добро это должно принадлежать делу Господню, и я объявлю в проповеди, что всякий посягнувший на нее и начавший грабеж в свою пользу будет отлучен.

Каркассон был укреплен лучше Безье и казался неприступным. За мощными стенами с тридцатью башнями скрывалось не только население города, но и отборные воинские части, и рыцарская элита всей провинции - более четырех сотен славных своей доблестью сеньоров. И одно лишь было на руку завоевателям: всем эти людям приходилось вместе со скотиной помещаться на весьма ограниченном пространстве.

"Я так думаю, Господи, что если отрезать их от воды, то долго они не продержатся. К тому же, сам Каркассон укреплен хорошо, а вот пригороды его, Бурж с Кастелларом, на осаду не рассчитаны. Если взять пригороды, то жители со всей округи, да еще Буржа с Кастелларом, будут тесниться в Каркассоне, и где же им взять столько провианта? Дышать-то нечем, а дни жаркие, самим пить хочется и скотину поить надо. Должны будут сдаться. Так что, Господи, на совете я буду настаивать на атаке пригородов", завершил Монфор свой рассказ вполголоса во время утренней службы. И снова коснулось его незримое крыло, и голос мягко шепнул: "Бурж, Симон. Нужно взять Бурж".

- Хорошо, Господи, - без удивления ответил Монфор.

"Veni sancte spiritus" <Да приидет дух Святой>, пели на следующее утро клирики и пилигримы, и пение их заглушало и звон мечей, и грохот камнеметных машин у Буржа. "Veni sancte spiritus" - под это пение солдаты штурмовали стены и, попав наверх, кидали факелы на соломенные крыши перед тем, как начать обороняться. "Veni sancte spiritus" - и сам Монфор, видя, как лестницы одну за другой отталкивают защитники города, оставил коня на оруженосца и взобрался на стену.

К этому моменту перебили почти всех крестоносцев, штурмовавших стены. Граф сделал пару шагов по крепостной стене, чтобы прикрыть одного из своих солдат. Тот был уже ранен и парировал с трудом, когда Симон рявкнул сзади:

- Я Монфор! Падай мне в ноги и лежи спокойно - сейчас отобьемся! Солдат послушно рухнул на спину, и граф занял позицию над ним. Ноги его словно вросли в стену, как две отлитые из металла колонны. Сзади в это время сбросили последнюю лестницу, по которой поднялся сам Монфор. Из крестоносного войска на стене остались лишь они двое, в окружении солдат виконта, но Монфор даже не заметил этого. Меч его пел дикую, страшную песню, в которой свист воздуха перемежался глухими звуками рассекаемых тел и бульканьем крови. Солдат под ногами Монфора с благоговейным ужасом боялся отереть лицо от брызг чужой крови, падали со стены сраженные защитники города. Снизу раздался вопль ближайших друзей Монфора, приставлявших сейчас лестницу к защищаемому графом пятачку:

- Бог и Монфор!.. Солдат услышал свист, и рядом воткнулись несколько арбалетных стрел. - Стреляют, сеньор!

Монфор только расхохотался, и неземной силой прогремел его голос:

- Вы не достанете меня, потому что со мною - Бог!

Как сказочный исполин, стоял он на краю стены, размахивая находившим свою добычу мечом, и стрелы пролетали мимо него, и солнце играло на его доспехах. Не только спасенный им солдат, но и многие другие, кто не мог отвести глаз от сражающейся вверху фигуры, клялись потом, что видели вокруг графа сияние.

Сжалось сердце изумленного виконта Тренкавеля, наблюдавшего за Монфором из Буржа. Скривился граф Неверский. Хмыкнул, забрав в кулак бороду, герцог Бургундский. Приподнял брови, натолкнувшись на какую-то мысль, легат Арнольд. И вот опять грянуло, на этот раз уже в тысячи глоток, перекатилось по равнине, заглушив молитвы клира:

- Бог и Монфор!!!

Девять лет гуляло по Лангедоку эхо этого крика. И девять лет, заслышав его, враги в панике отступали, как сейчас. А снизу уже карабкались вслед за вождем рыцари из ближнего круга братья де Пуасси и Ален де Руси. Не прошло и часа, как Бурж был взят.

...Кастеллар брали дольше. Несколько дней громили его стены осадные машины; по вечерам католики в крестовом лагере пели гимны, а каркассонцы заделывали пробоины. Бои шли без особых успехов для обеих сторон. Слухи о геройстве Монфора еще усилились, когда он вытащил на себе из оврага раненого солдата, умудряясь одной рукой отбиваться от нападающих с нескольких сторон мечей. После битвы ближние бароны кричали вразнобой, что нельзя ему рисковать собой ради жизни непонятно кого, каких тут чуть ли не сто тыщ собралось, на что Монфор ответил одно:

- На его месте мог быть любой из вас.

И спор прекратился - друзья графа еще по походу в Палестину знали, что так оно и есть. Потому и шли за ним хоть в Святые земли, хоть в еретическую Окситанию.

- Да я хоть к самим дьяволам отправлюсь, скажи граф, что это нужно, - сказал братьям Амори де Пуасси поздним вечером, когда все трое уже легли и зевая переговаривались перед сном.

Они не знали тогда, что дьяволы уже ждут их прихода - боятся, но ждут. И имя дьяволам было - окситанцы.



Назавтра боевые действия прервались, потому что в лагерь прибыл король Педро Арагонский - просить за виконта перед легатом. Сопровождала его сотня пышно разодетых рыцарей, а из нескольких повозок несся девичий смех.

- Словно на прогулку приехал, покрасоваться тут перед нами в бархате. А по духам этим его восточным и не глядя можно узнать, где он в лагере находится: мускусом и водой розовой шагов за сто несет, - высказался Монфор. - Как еще нос не зажимает в нашем-то грубом обществе! А без личных шлюх, конечно, и шагу из своего Монсона не сделает...

- Таков уж дон Педрито, славный покоритель мавров и особенно мавританок! Кстати, мне из той вон пестрой повозки черненькая подмигивала - то ли отправиться ночью, а то давненько я после Святой Земли с мавританками не блудил! - расхохотался Флоран де Виль.

- Что ж тебе, свои обозные не милы стали? Или хочешь узнать доподлинно, правду ли болтают про дурные болезни короля Арагонского? - ткнул товарища в бок Ален де Руси.

- А вам нет бы думать, как город отбить - больше заботитесь, как на чужих баб половчее забраться, - косо глянул Монфор.

- О городе сейчас и без нас решат. А Педро своих баб ароматных под меня не положит, тут уж если только сам я расстараюсь, - подмигнул де Виль.

- Не знаю я, чего они там решат, и нарешают ли хоть что-нибудь, - проворчал граф.

В это время в шатре легата вольготно расселся Арагонский король.

- Пустяшное племя эти катары, святой отец, сам я их у себя жгу и буду жечь. А только что же мальчик-то, разве виноват он в здешних обычаях. Договорились бы с ним как-нибудь, а я уж лично присмотрю, чтобы за ум взялся и еретиков местных приструнил. Он мне родня все-таки, а его святейшество папа Римский ко мне благоволит после мавританских походов, сами знаете.

- "Мальчику" двадцать четыре года уже, а если он такой кругом невиновный, так и сдал бы город давно, а то вон уж сколько народу полегло, - заметил легат.

- По глупости он, ей-же-ей, по глупости! Ручаюсь я за него своим королевским словом!

Тяжело вздохнул легат и задумался. А подумав, сказал:

- Хорошо же, коли вы за него ручаетесь - ему под ваше королевское слово даруем жизнь и возможность уйти из города сам-тринадцать: двенадцать любых своих рыцарей пусть берет с собой и уходит. А город на нашу милость останется.

- Такую милость, как в Безье?! - с Арагонского даже спесь слетела от такого ответа.

- Такого, как в Безье, больше не будет, - твердо сказал легат. - Но, сами понимаете, без добычи никак невозможно. Из чего людям жалованье-то платить?

В объявленное перемирие король встретился с Тренкавелем. Командиры собрались в шатре легата Арнольда; лениво переговаривались в ожидании решения виконта, разморенные жарой.

- Однако, солнце нынче палит почти как в Святой земле. Должен сдаться Тренкавель - из города уже дохлятину выбрасывают. У нас тут и мух почти нет, в Каркассон слетелись, на падаль. Того и гляди, мор у них начнется, а воду мы перекрыли, - уверенно и неторопливо рассуждал Неверский. Неспешным шагом подъехал кто-то к шатру, вот спрыгнул всадник, отдал поводья конюшему, отодвинулся полог - король Педро вернулся с переговоров.

- Он отказался, сеньоры.

- Отказался?! Да он в своем ли уме? - загалдели командиры.

- Что сказал виконт? - сумел перекрикнуть прочих Монфор.

- Сказал... сказал он, что пусть лучше его убьют вместе с его подданными, но он их так не оставит.

Педро Арагонский с непонятной надеждой переводил глаза с одного командира на другого, ловил взгляд то легата Арнольда, то Монфора. Видно, других условий ждал. Легат с Монфором тоже молча друг на друга глянули, потом оба взялись Арагонского рассматривать. Примолкли постепенно и другие командиры. Монфор же в тишине сказал как бы в никуда:

- Не оставит так не оставит. Придется, стало быть, и с ним как с еретиком сражаться, коли он и жизней подданных не жалеет, и свою отдать готов.

Следом высказался легат:

- Других условий не будет. Мы предложили виконту Тренкавелю выход согласно тем убеждениям, какие сам же он заявлял, но отказался виконт. Если торга ждал - напрасно. Не на его стороне ни сила, ни правда.

Ничего не сказал король Педро, лишь сверкнул глазами, раздул со злобой ноздри и выскочил из шатра. Влепил за что-то затрещину конюшему, на коня взвился так, что всхрапнуло и заржало животное, и унесся с места в карьер.

- Вот вам и все байки о том, что не отвечает Тренкавель за своих подданных. Как взяли в осаду, тут и выяснилось, кого он истинно защищает и во что верит. Что, не взяла нынче ваша, граф? - поддел ехидно Бургундец графа Неверского.

- Посмотрим еще, как оно повернется, - прошипел Неверский.

В одночасье покинул лагерь король Педро, обозленный тем, что не приняли его авторитет, а осада продолжилась. Инженеры крестоносцев собрали новую машину для штурма, которую и подкатили к стене Кастеллара. Четырехколесную эта башню покрыли мокрыми бычьими шкурами, чтобы враг не смог ее поджечь, и в то время как из среднего яруса стреляли сквозь щели, из нижнего яруса велся подкоп стены. Солдаты в машине поработали на славу - часть стены рухнула, и крестовое войско ворвалось в пригород. Увы, недолгой была победа. Уже следующим утром в лагере северян раздались вопли потрясения и злобы: стену вновь заделали, а вдоль нее с ужасающей аккуратностью развесили трупы оставленного в Кастелларе гарнизона... И снова шел бой, оставивший после себя новых убитых и раненых, но не давший преимущества ни одной из сторон.

На рассвете следующего дня, когда и в том и в другом лагере не все еще и проснулись, подскакал к воротам Каркассона знатный рыцарь, размахивая белым флажком на копье; с ним - человек тридцать солдат. Все они стали вопить, требуя переговоров с виконтом Тренкавелем. Разбуженный виконт решил, что стоит рискнуть, велел открыть ворота и выехал к парламентерам с доброй сотней человек свиты.

- Виконт, я родственник ваш, Понс де Гафо, и меня живо волнует теперешнее ваше положение, - сказал рыцарь.

- Не припоминаю я де Гафо среди своей родни, - пробормотал Тренкавель.

- Виконт, я здесь не затем, чтобы устанавливать генеалогические связи. Если желаете, займемся этим после. Сейчас положение таково, что командиры крестового войска колеблются - слишком уже дорого встала осада Каркассона. После того, как мы лишились гарнизона в Кастелларе, командиры решили, что могут пойти на уступки в условиях сдачи города. Виконт, я как родственник ваш советую - не упускайте момент, потом может быть поздно. Городу не устоять в любом случае, армия крестоносцев слишком велика. Пожалейте жизни своих подданных, поедемте на переговоры.

Тренкавель поскреб давно не мытый подбородок, отмахнулся от десятка жужжащих рядом мух, втянул носом запах выброшенной из города падали и сказал:

- Ну что ж... Гарантируете ли вы мне безопасность на время переговоров, родственник?

- Слово де Гафо, виконт!..



Утренний совет командиров уже начался, когда в шатер легата, посвистывая, вошел странно веселый граф Неверский.

- Что обсуждаем, сеньоры?

- Не в себе вы, что ли, Невер? Или неразбавленного вина этим утром больше обычного хлебнули? - грубо спросил Бургундец.

Неверский вопреки ожиданиям на ссору не пошел и даже тона не сбавил, словно и не слышал ничего.

- Я говорю, уж не обсуждаете ли вы, что сегодня нужно предпринять, чтобы взять Каркассон? Так зря время тратите, потому как Каркассон уже, можно сказать, наш!

- О чем это вы толкуете, граф? - раздались голоса.

- А о том я толкую, что Тренкавель нынче у меня в шатре, под арестом сидит! Навряд ли, я думаю, его подданным теперь захочется с нами сражаться - можно любые условия выставлять, под его-то жизнь!..

Некоторое время командиры осмысливали известия, потом взорвались радостными криками. Только Бургундец теребил с кислой миною бороду да Монфор вдруг спросил громко:

- Граф, а как это так получилось, что виконт в вашем шатре оказался?

- А на то, Монфор, еще и хитрости военные знать нужно, а не только мечом уметь размахивать! - надменно ответил Неверский.

- Сколь же честны ваши хитрости и сколь они подобают благородному рыцарю? - настойчиво гнул свое Симон. Тут уж вмешался легат Арнольд:

- Перестанем спорить, сеньоры! Главное - благодаря графу Неверскому виконт Тренкавель у нас, и мы можем диктовать условия...



Условия продиктовали самые жесткие - жизнь виконта и жизнь самих горожан в обмен на все ценности. Тянулась из Каркассона вереница людей в одной нижней одежде, и крестоносная стража следила зорко, чтобы никто не взял с собой и пуговицы лишней. А легат Арнольд проповедовал войску, напрягая глотку:

- Именем Господа запрещаю я захватывать себе хоть малейшую вещицу из добычи под страхом вечного проклятия! Все получат достойное жалованье за участие в походе, а прочие средства отдадим мы одному из баронов, который продолжит приводить эту страну к порядку!..

И в то время как отряды, собранные из войск разных командиров и ревниво друг за другом следившие, стаскивали со всего города богатую добычу, совет выбирал главного командира. Традиционный срок крестового похода - карантен - кончался уже через несколько дней, и с этого момента собственные владения баронов-крестоносцев не могли считаться в безопасности. Ибо захват чужих земель считался незаконным лишь в случае, если хозяин был в крестовом походе; иначе кто побеждал, тот и считался правым. Вот и сейчас предводителю северян надлежало получить земли проигравшего виконта Тренкавеля, но необходимость дальнейшего ведения войны против еретиков Окситании означала риск поставить под удар собственные свои родовые владения.

- Эд, герцог Бургундский - вам предлагаю стать сюзереном земель Тренкавелей и продолжить искоренение ереси, - торжественно произнес легат.

Посмотрел Бургундец на ухмыляющегося углом рта графа Неверского и ответил:

- Благодарю за честь, легат Арнольд, но сие для меня невозможно. У меня и собственные домены велики. Никак я не смогу с еретиками бороться, когда свои бы земли уберечь от всяких... сведущих в хитростях соседей.

- Что же... В таком случае, Эрве, граф Неверский - примите вы домен Тренкавелей и станьте защитником церкви в этих краях.

- Святой отец, простите уж мне слабость мою, но считаю я, что достаточно послужил крестовому делу. А о собственных доменах не меньше Бургундского пекусь, соседи прыткие и у меня имеются, - глядя в упор на герцога, сообщил Невер.

Развел в затруднении легат руками, после ткнул пальцем в четырех рыцарей, попросил пригласить еще пару епископов и сказал, что кого те выберут, тому и быть предводителем. Выборщики совещались недолго, огласив такое решение: никто не проявил себя в походе достойнее графа Симона де Монфора, ему и бороться с еретиками.

Монфор, услышав об этом, сказал, что ответит не раньше, чем прослушает литургию. И после знакомого уже теплого касания принял командование - при условии, что в случае необходимости ему предоставлена будет всяческая помощь.



- Adveniat regnum tuum... <Да придет царствие твое>

"Господи, эти проклятые окситанцы закрыли лица свои от света Твоего и заткнули уши от слов Твоих. А я ведь верил им. Да и как я мог им не верить, если сам Ты велел быть милосердным к врагам? Они приходили ко мне с улыбками и с почестями, и приносили свои лживые клятвы, и отбрасывали их сразу же, как только я поворачивался к ним спиной".



- Что?! Какой-то Монфор будет мной командовать?! Да не будет этого никогда, подите вы все в преисподнюю! - брызгал слюной Неверский, не обращая внимания на лепет легата "Опомнитесь, граф...". - На кой мне ваша индульгенция, под Монфором я не то что трех дней - и дня не буду! Завтра же ухожу со своими войсками из лагеря, и потрудитесь выдать нашу долю добычи, не то силой возьмем! Да и не забывайте, что виконт пока еще в моем стане...

Сворачивали шатры те, кто пришел под знаменами Невера, прочие мялись нерешительно, дожидаясь конца карантена. Герцог Бургундский хлопнул Монфора по плечу:

- Нелегкое вы на себя дело взяли, граф. Бои здесь предстоят тяжелые, один Каркассон чего нам стоил - а ведь тогда армия могла себе позволить такие потери. Что ж, я останусь с вами, коли желаете, на правах друга и советчика. Но недолго - как знает, вдруг Невер и впрямь на сей раз не только на словах удалым окажется.

- Благодарю, герцог. С Божьей помощью вместе справимся. Рассчитывайте впредь и вы на меня.

Предстояло еще решить, что делать с виконтом Тренкавелем. Неверский привел его под стражей к складам, где легат распоряжался выдачей причитающейся войскам графа добычи, и, облокотившись на плечо молодого человека, зубоскалил над его доверчивостью. По лицу Тренкавеля было видно, что не будь у него связаны руки - Неверский пожалел бы о своем нахальстве. Подошедший Монфор глянул на сжатые губы виконта, на перекатывающиеся у челюстей желваки, оценил устремленный поверх голов взгляд юноши и сказал негромко:

- Помолчали бы, Невер. Нашли чем гордиться - не умом ведь взяли и не силой, а обманом, по подлому.

- Что я слышу?! - взвился Неверский, как петух с насеста. - Монфор нынче с церковниками знакомство свел и думает, что ему можно Эрве Неверскому проповеди читать?! Благодарю покорно, у меня свой капеллан имеется, и другого, хотя бы и графа, мне не надобно!

- Ваша доля уж отгружена, забирайте обозы и выметайтесь из моего лагеря, - с презрением отчеканил Монфор.

- Вот так дела! За один день лагерь монфоровым стал! - аж подпрыгнул Невер. Симон, повернувшись к нему спиной, бросил:

- Эй там, стража - берите Тренкавеля и за мной. Да руки ему развяжите...

Привели в дом, который облюбовал себе Монфор на первое время.

- Бежать не пытайтесь, и под дверью и под окнами стража, да и меня одолеть не так легко будет, - смерил граф глазами щупловатую фигуру Тренкавеля. - Отобедайте со мной, виконт, чем найдется, а тем временем и о деле поговорим.

Молодой человек, потиравший запястья, нервно дернул плечом, что Монфор предпочел рассмотреть как знак согласия.

- Ну что мне делать с вами, ума не приложу, - рассуждал Симон, обгладывая кость. - Взяли вас, конечно, не по чести. А только сами понимаете, что город мне вам вернуть никак уж нельзя.

Тренкавель настороженно поглядывал исподлобья, молчал, отхлебывая вино.

- Вот что я вам предлагаю. Вы приносите вассальную присягу лично мне, у города сносите стены, и оставайтесь здесь. Добыча, конечно, за мной - что взято, то взято.

Виконт взметнул брови:

- Что ж вы говорите-то, граф! Мой сеньор – Раймон Тулузский, а через него я в вассалах у короля Арагонского. Не могу я эдак легко хозяев менять.

- Не больно много сеньоры ваши для вас сделали, - напомнил спокойно Монфор. - Арагонский, хлыщ раздушенный, всех обозлил только. А Раймон Тулузский, как вам, верно, известно, и вовсе в крестоносном лагере числится.

Опустил голову виконт, поцарапал стол пальцем, отломал щепочку, поглядел на нее и выбросил. Поднял глаза на Монфора:

- Граф, да какая моему слову цена, если я начну менять сеньоров, чуть кто посильней окажется. Вы-то сами мне как поверите, ежели я на такое пойду? Изменил Раймону Тулузскому - и вам изменю...

Крякнул Монфор. Развел руками:

- Нравитесь вы мне, виконт, и слова ваши верные. Честного человека слова. Да коли так, то ничего мне иного не остается, как в плену вас держать.

Тренкавель чуть заметно выдохнул и расслабился - видно, опасался, что Монфор так же мирно скажет "убить вас, да и покончим с делом". Дрогнул у Симона уголок рта - все больше ему приходился по нраву этот юноша.

- Где же предложить вам дни ваши коротать? В свой домен на севере я вас, так и быть, не отправлю. Оставим здесь. С темницами у вас в замке как?

Замкнувшийся виконт опять хмуро дернул плечом.

- Что? Собственные темницы не по нутру?

- Издеваетесь, словно граф Неверский, - с мрачной иронией бросил виконт. И попал в цель: Монфор фыркнул и задумался.

- Ну вот что. Наверняка у вас в какой-то из башен есть помещения, которые можно быстро под жилье приспособить. Ведь есть же? - Тренкавель кивнул. - Вот там, значит, и будете жить. Под надежной охраной. Супруга ваша ежели пожелает явиться - будет допущена, даже остаться может, коли захочет. А не захочет, так и обратно выпустим. Значит, раз вы от моего предложения отказались, на том и порешим - башня за вами, домен за мной.

Виконт вздохнул и попросил еще вина.



Через несколько дней от армии северных баронов осталась едва ли четверть. Монфор, не теряя времени, выступил из Каркассона на соседние города. На то, чтобы взять замок Фанжо, ему хватило одного дня. Следующие несколько дней армия встречала на своем пути одни лишь пустые замки.

- Что это за напасть такая у вас в Окситании, граф? – сухо осведомился Монфор, подъехав к Раймону Тулузскому, который неверной, колеблющейся тенью следовал за католическим войском.

- Уж не хотите ли вы, граф, сказать, что вам неизвестно о напасти, постигшей Окситанию тому уж почти карантен назад? – отозвался Раймон.

- Почти карантен тому назад Окситания начала наконец пожинать бурю. Ветер же посеян ею не год, не два и не десять назад. И вы знаете, граф, что я имею в виду не это, - с отменной вежливостью сказал Монфор.

- Что же в таком случае имеете вы в виду, граф? – невозмутимо поинтересовался Раймон.

Монфор закусил ус и раздул ноздри, глядя прямо в глаза Раймону; тот отвел взор, поправил что-то в упряжи, похлопал коня по холке, оглядел с фальшивым вниманием окрестности, повернулся к Монфору - и даже отпрянул, напоровшись на тот же прямой взгляд, еще обострившийся в насмешливом презрении.

- Так объясните же мне, почему мы встречаем лишь пустые замки? Мор у вас тут приключился, или что? - с заметной издевкой уточнил Монфор.

- Единственный мор, который приключился у нас… - начал было Раймон. Монфор ощерился, показав крепкие желтые клыки, и Раймон сбился, моргнул, вновь отводя глаза. Пожал плечами:

- Думаю, граф, что местные сеньоры побросали свои замки и ушли в леса, чтобы не покоряться вашей армии.

- Нашей армии – вы ведь тоже сейчас крестоносец, - с нажимом сообщил Монфор.

Раймон только нервно усмехнулся.

- Так не пойму я, граф – отчего же они не сражаются, если им столь не по душе наш приход?

- Что толку сражаться, если заранее ясно, что замок осады не выдержит – только близких терять, - будто ребенку малому объясняя, терпеливо ответил Раймон.

- Ну так пусть бы сдавались! Принесли бы вассальную присягу, и никто бы их не тронул. Жили бы себе спокойно под моей рукой, - так же терпеливо-снисходительно растолковал Монфор.

- Но местные бароны не хотят жить под вашей рукой, граф! Они привыкли жить так, как им нравится, и не намерены признавать вас своим сеньором, - продолжал урок южного уклада Раймон.

- Творить произвол, нарушая закон Божий и человеческий, означает жить так, как им нравится? Ну-ну. А признать меня своим сеньором им все равно придется.

- Придется ли? Ведь для того, чтобы привести их к присяге, их нужно хотя бы найти, - чуть улыбнувшись, завершил свою мысль граф Тулузский.

- Вот как! Ну да, не до того нам сейчас, чтобы леса и горы прочесывать, да и не знаем мы пока еще этих мест… Стало быть, мы идем – в замках пусто. Мы проходим – тут и хозяева объявляются. И все ничего, пока нас много, но если будет здесь идти небольшой отряд… - Под колючим взглядом Монфора Раймон поеживался. А Симон уверенно заключил:

- Вырежут. Ведь вырежут, граф?

Раймон вымученно улыбнулся:

- Граф, ведь ясно, что обитатели этих мест не хотят вам покоряться. Отчего же вы столь осторожны с их землями? Не разоряете виноградников, не трогаете посевов, требуете от войска не обижать мирных жителей. С вами уже воюют, а вы словно не желаете это понимать…

- Я рассчитываю стать хозяином на этих землях, чтобы привести их под крыло истинной церкви. Потому и иду по ним, как хозяин, а не как враг. К чему мне разорять свои же владения?

- Да вы даже гарнизонов в покинутых замках не оставляете, как же эти владения станут вашими?!

- От того, что я буду разорять их, моими они не станут тем более! А гарнизоны… Ведь всякому ясно, что защищать малым числом людей замок от его же хозяев, которым лучше известны слабые стороны обороны – дело пустое! А вот к чему вы, Раймон, граф Тулузский, такие советы мне даете?..

Побледневший Раймон искал слова. Симон прорычал:

- Так вот как у вас на Юге дела делаются! – хлопнул коня по крупу и ускакал прочь.



На следующий день, прямо поутру, в католический лагерь прибыли депутаты от городов Кастра и Ломбера. И Кастр, и Ломбер изъявили свою покорность Монфору, которую он и принял, пообещав городам полный покой при условии искоренения ереси. В Ломбер граф даже не стал заезжать, удовлетворившись сдачей города на словах. «Вот так-то, южанин», бросил Монфор Раймону Тулузскому, проезжая мимо него. Раймон лишь головой покачал изумленно от такой доверчивости.

Около месяца армия крестоносцев пожинала победы. Сдались Монфору близлежащие города. Число покоренных замков достигло двух сотен. Но армия меж тем таяла. Как-то вечером явился к Симону герцог Бургундский сообщить о своем отъезде.

- Граф, мой вам совет – не щадите вы ни этих еретиков, ни их имущество. Как мне известно, у вас деньги заканчиваются, а вы все церемонитесь. Замки пусты? Пусты. Хозяева ушли? Ушли. Стало быть, все что оставлено – ваше.

- Герцог, я не хочу восстанавливать население против себя.

- О чем вы говорите, граф! Вы здесь завоеватель, и этого ничто уже не изменит. Если вы не станете трогать их имущество, они сочтут вас за глупца, но не смягчатся. Мне сейчас сообщили, что уже четыре замка, хозяева которых присягнули вам на верность, отказались от присяги. Такой уж это народ, Симон. Вам армии платить нечем, а вы еретиков жалеете.

Отбыл Бургундский, армия уменьшалась стремительно. Раймон Тулузский перед своим отъездом привел Монфора в совершенное изумление, явившись просить руки любой из его четырех дочерей.

- У вас было уже, говорят, семь или восемь жен! – воскликнул Монфор.

- Всего пять, - с принужденной улыбкой уточнил Раймон.

- Ха! «Всего»! Благодарю, но я не хочу делать свою дочь шестой женой графа Тулузского, у которого к тому же имеется взрослый наследник.

- А что вы скажете, в таком случае, о сговоре меж вашей дочерью и моим сыном?

- Скажу, что делать свою дочь первой из будущего десятка жен наследника графа Тулузского я также не имею желания.

Раймон вышел не прощаясь.

Вскоре с Симоном осталось лишь двадцать шесть рыцарей из ближайшего окружения и несколько сотен солдат. А против него – вся Окситания.



К ноябрю Монфор потерял три десятка замков. Как загнанной борзой, приходилось ему носиться из одного конца своего нового домена в другой, смута вспыхивала то здесь, то там. Его боялись в лицо, но норовили ударить в спину. Оставлять рыцарей в гарнизонах сдавшихся замков он не мог себе позволить – замков много, а друзей мало. Как-то гарнизону под предводительством братьев Писсаков пришлось сдаться на глазах у Монфора, который не мог с основным войском переправиться через реку к месту сражения. Замки продолжали отпадать, и каждый вечер перед сном Монфор думал, о чьей измене предстоит ему узнать на следующий день.

Сырым ноябрьским утром посланник из Каркассона сообщил Монфору, что виконт Тренкавель умер.

- Как – умер? Он же молод совсем! Ну, тонковат был в кости, помню, но на больного не тянул! Не кашлял даже!

- А вот так, сеньор граф. Сидел-сидел в башне Тренкавель-то, да вдруг живот у него и скрутило. Ни есть, ни пить не мог – тут же все обратно выходило. Вот и помер, стало быть.

- Жаль. Этот хотя бы в лицо умел смотреть и цену клятвам знал. А что люди-то говорят?

- Известно что говорят, - потупился вестовой. – Убили, болтают. Кто говорит, задушили, кто – зарезали…

Монфор спешно отбыл в Каркассон, отправив вперед себя вестового с требованием готовиться к похоронам. Похороны устроили пышные. Гроб с телом виконта выставили на обозрение народу в главном соборе Каркассона, чтобы все желающие могли попрощаться – а заодно и убедиться, что виконт не был ни задушен, ни зарезан. Сам Монфор на коленях выстоял заупокойную службу, слыша, как шушукаются сзади хмурые южане.

Через несколько дней вдова виконта, Агнесса, явилась к Симону на переговоры. Она хотела денег. Итогом переговоров стало соглашение, по которому Агнесса отказывалась от всяких прав на домен для себя и двухлетнего сына, в обмен на крупную сумму единовременно и ежегодную ренту. Выплатил Монфор деньги, и казна опустела. И тут же подоспели сообщения, что сразу несколько замков отказались признавать в Монфоре хозяина.

- Он, говорят, нашего виконта отравил, и мы же ему еще и верность хранить должны? – докладывали мрачные запыхавшиеся вестовые.

Как только Монфор стал истребовать подати для пополнения казны, забыл присягу еще добрый десяток замков.

- Значит, не хозяина во мне хотите видеть, но врага? Ну что ж – просите, и будет вам, - зло сказал Монфор.

Тут-то и стало обретать новых хозяев добро брошенных замков, и запылали окситанские виноградники. И не они одни.

- Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra... <Да будет воля Твоя, якоже на небеси и на земли>

"И не знаю я, Господи, кто более развращен - те ли еретики, которые зовутся "совершенными", или же те, которые зовутся "верными". Неверными их следовало бы звать, Господи, потому как не блюдут они никаких обещаний - ни своей вере, ни чужой! Хоть и указал Ты мне, Господи, что нельзя наказывать тех "верных", которые отрекаются от своей веры - а только слишком дорого это стоило нам. Да, Господи, "совершенные" - враги, но враги честные. А "верные" - враги злейшие и подлейшие".



Сдавшийся Кастр был полон еретиков. Взволнованный легат Арнольд нервно разгуливал перед Монфором из одного угла в другой:

- Город наш, граф. Надо немедля освобождать его от ереси. Отчего вы еще не приказали провести аресты и организовать казни?

- Да оттого, святой отец, что горожане сами сдались нам. Начинать с массовых казней – значит восстанавливать против себя народ.

- Чего же вы добиваетесь – искоренить ереси или стать хозяином новых доменов?! – взмахнул Арнольд рукой с зажатым в ней крестом.

- Я так думаю, святой отец: прежде всего должно показать, что лучше бы покориться добровольно Римской церкви в нашем с вами лице. И если кто покорится, тот за прежнее покаран не будет. А свои законы здесь ввести мы еще успеем, - терпеливо отвечал Монфор.

- Что значит «не будет покаран»?!

- То и значит, что нам предстоит взять в свои руки такие еретические города, как Минерва, Терм, Лавор... да мало ли их здесь?! И если они будут уверены, что их не ждет ничего, кроме жестокости, то и сопротивляться будут не в пример дольше. К чему лить лишнюю кровь, если можно навести порядок и без этого?

- Смотрите-ка, какой нашелся порядочный, - пробормотал легат.

- Что вы говорите, святой отец?

- Я говорю, что еретиков нужно казнить, дабы все прочие знали, что ересь не может быть безнаказанной!..

Монфор шарахнул по столу кулаком, легат было замер в испуге, но тут же пришел в себя, пообещал наложить эпитимию, и обсуждение снова пошло по кругу. Только к вечеру нашлось решение, на которое согласились уставшие от упорства друг друга Монфор и легат: казнь устроить. Показательную, чтобы всем было ясно, что еретики заслуживают костра. Но обойтись при этом без массовых облав, достаточно будет одной-двух жертв.

Уже на следующий день встал вопрос – так одной или двух?! В Кастре задержали открыто проповедующих на улицах ересь катаров разных степеней посвящения – «совершенного» и «верного». Судьями выступили все бывшие с Монфором бароны.

С пренебрежением смотрел на католиков «совершенный», отошедший от мира; кривил печально губы. Один только раз разлепил их, чтобы бросить:

- Делайте со мной что угодно. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное. Сожгите меня – и я буду мучеником Христовым, но свою правду за вашу злую кривду не отдам. Пожал плечами Монфор, переглянулся с баронами и сказал:

- Ну что же, будь по-твоему.

Другой же, назвавшийся «верным», вел себя иначе. К «верным» не столь суровы были требования катарской религии, им дозволялось и давать клятвы, и обманывать из интересов веры, а уж за что их больше всего не любили – так это за занятия ростовщичеством. «Совершенные» отказ от страстей земных проповедуют и славят Доброго Бога, а «верные» для катаров деньги копят и тем Бога Злого радуют. Захлебываясь в слезах, рассказал об этом брякнувшийся на колени «верный», и добавил, что горько он во всем раскаивается и хочет стать честным католиком.

Грустно покачал головой «совершенный», и одинаково с ним поджал губы Монфор. Взглянул на баронов:

- Что скажете, сеньоры?

И пошел тут спор. Одни кричат «Помиловать, раз хочет в нашу веру вернуться», другие – «Казнить, чтоб неповадно было обманывать». Послушал Монфор, поморщился и спросил у «верного»:

- Значит, клянешься в верности истинной вере католической?

Торопливо закивал тот головой, закрестился.

- А еретикам тоже о верности своей говорил?

Покосился раскаявшийся на «совершенного», качнул головой медленно, да так ее на груди и повесил. А Монфор припечатал:

- Что ж это за верность твоя, если ты ее знай раздаешь направо-налево? И какова б ни была ей цена, проценты ли ростовщичьи или жизнь твоя, а только продажная она. Раз позволил себя совратить, на деньги купился – и другой раз позволишь. Не знаю, как там ваш Бог, что Злой что Добрый, а наш Христос верности не покупает. Гореть на костре вам обоим.

Отвернулся граф от размазывающего слезы и вопящего еретика, и заметил легкую грустную улыбку «совершенного». Так и улыбался тот, пока вязали его, так и не отводил глаз от Монфора, когда вели его на костер. У «верного» спросили снова уже рядом с костром, в какой вере он хочет умереть. «В католической», провыл тот с надеждой. Кивнул легат Арнольд, заторопился к «верному» священник, а «совершенный» с Монфором все глядели друг на друга. «Помилуйте!», завопил получивший причастие «верный», но не смотрел на него Монфор. А когда связали лицом к лицу обоих еретиков, взмахнул рукой и тут же прикрыл ею глаза.

С прикрытыми глазами сидел Монфор долго. Все пытался понять, что тревожит его – улыбка ли «совершенного», крики ли «верного» или холод, объявший руку, прежде чем дать знак к казни. Щекотала ноздри дымная вонь, продиралась в горло и скреблась там жгучим противным комом. А после раздался дружный людской вопль. Вскочил Симон и увидел, что погас сам собой костер и стоит на нем сейчас в тающих остатках дыма одна лишь фигура. Гримаса ужаса застыла на лице «верного», и выглядел труп его так, словно и не жгли его на костре. От «совершенного» же остался лишь пепел.

- Что же это, Господи?! – спросил вполголоса Монфор, оказавшись в церкви. И кто-то прошептал укоризненно в его ухо: «Милосердие, Симон. Помни о милосердии Моем».

- Я буду помнить, Господи, - пообещал Монфор.



Следующим летом граф еще помнил. Крупный еретический город Минерва, измученный долгой осадой, решился обсудить условия капитуляции. И вновь сердито разгуливал по шатру легат Арнольд, разве что слушателей было больше. Приехал уже к Монфору из Святых земель брат его Ги, и присоединился к войску архидиакон Парижский Гильом.

- Как можно нам соглашаться на простую капитуляцию, коли уж они сами желают сдаться?! Город полон еретиков, и когда, как не сейчас, нам нужно добиваться их уничтожения! – отточенным в проповедях голосом выкликал Арнольд, и согласно качали головами многие из приглашенных на совет баронов.

- Мы уж столько людей положили здесь, святой отец, что не желаю я затягивать с капитуляцией. Подумайте о том, сколько наших еще сложит здесь головы, если осада продолжится, - легко перебил Арнольда голос Монфора, который в битвах для многих воинов становился Гласом Божьим.

- Да есть ли больший почет для истинно верующего, чем отдать жизнь свою за веру?!

- К чему нам без нужды разбрасываться жизнями, которые еще и пригодятся и нам, и Богу? – парировал Монфор.

- Когда забрать к себе сынов своих, то решать Господу, а не нам. И ни к чему отправлять их к жизни вечной прежде срока, когда они, быть может, еще не успели в полной мере заслужить спасения, - вступил в беседу уверенный голос; вовремя прикрыл Монфора архидиакон Гильом Парижский.

Скрежетнул зубами легат Арнольд, словно лязгнуло встретившее нежданное сопротивление лезвие. Посмотрел злобно и на графа, и на Гильома, и сделал новый выпад:

- Поддержите меня, все, кто считает, что казнь еретиков – необходимое условие для капитуляции.

Зашумели бароны согласно. Раздул Монфор ноздри и сказал с тяжким укором:

- Грешно вам должно быть, святой отец, так жаждать смертей человеческих.

Вздрогнул уязвленный легат и спросил:

- Так что ж вы предлагаете?

- Предлагаю принять капитуляцию на условии сожжения лишь тех еретиков, кто не пожелает раскаяться и отречься от своих заблуждений.

Легат задумался на пару мгновений и неожиданно улыбнулся.

- Будь по-вашему, граф.

Монфор, не ожидавший столь легкой победы, сдвинул недоуменно брови, но вопрос его опередил возмущенным воплем один из капитанов:

- За что этим нечистым пощада? Конечно, они сделают вид, что покаялись – и мы их спокойно отпустим?! Не для того я крест принимал, чтобы еретиков миловать!

- Не тревожьтесь, капитан, - шире сделалась ухмылка легата, - я сам родом из этих мест и могу вас уверить, что очень немногие отрекутся.

Поймал Симон взгляд Гильома Парижского – тот только плечами пожал.



Виконт, сеньор Минервы, согласился на условия крестоносцев. С крестами, под распущенными торжественно знаменами вступило в город войско во главе с легатом. Монфор уходить из лагеря отказался, лишь позвал к себе одного из аббатов-проповедников, долго с ним разговаривал и отправил в город. Вскоре аббат вернулся к Монфору с видом довольно унылым:

- Я говорил с ними, граф. Они сами спокойно сидят в своем молитвенном доме и не намерены ничего предпринимать. Их там несколько сотен, и они сказали мне лишь, что я тружусь напрасно – смерть не отвратит их от веры. А церковь Римскую, сказали еретики, они проклинают. Легат это слышал.

- И что? – переспросил Монфор.

- Сказал мне вслед за еретиками, что зря я стараюсь, и велел готовить костры...

Выругавшись, велел Монфор седлать коня, чтобы лично ехать в город. В Минерве распорядился всех катаров собрать на площади, чтобы иметь возможность говорить с ними.

- Знаете ли вы, что еретики будут сожжены, и сейчас уже готовы костры для нераскаявшихся? Подумайте же, пока есть у вас возможность, о том, чтобы присоединиться к римской церкви! Тем, кто перейдет в католичество, собственным моим словом гарантирована жизнь!

Передние ряды окруженных стражей нескольких сотен человек безмятежно молчали. В середине и сзади люд разговаривал меж собой, наполняя воздух неясным бормотанием. Обождав, пока говор стал затихать, Монфор выкликнул:

- Выйдите в центр площади, те, кто упорствует в своих заблуждениях!

И дружно шагнули вперед молчавшие – около трети от общего числа катаров.

- Да вы понимаете ли, что идете на сожжение?! – гневно вопросил Монфор, обводя взглядом упорных, числом около полутора сотен. Ответом ему стали лишь знакомые по Кастру безмятежные улыбки. Со вздохом махнул рукой, солдаты окружили еретиков и повели их прочь из города, к площадке в горах, где были разложены костры. Граф же попросил Гильома Парижского приглядеть за обращением раскаявшихся катаров и покинул площадь.

Совсем уж вечером мрачный Симон сидел за столом вместе с бывшим сеньором города виконтом Минервским и молча пил вино из последних его припасов, не глядя на смущенного хозяина. Вскинулся на стук, увидел незнакомого молодого человека в богатой одежде и разочарованно спросил, чего тому нужно.

- Я сеньор Монреаля, мои владения граничат с Минервой. Желал бы обсудить возможность сдачи замка и присяги вам, граф.

- Садитесь, выпейте с нами, - только и ответил Монфор.

Нежданный гость посмотрел удивленно на виконта Минервского, который лишь глаза вверх возвел, а после придвинул гостю кубок. Монреальский сеньор присел, поежился под давящим молчанием и протянул робко:

- Граф, ээ...

Симон взглянул на молодого человека в упор - тот даже пригнулся, торопливо отхлебнул из кубка и замолк. Метались огоньки свечей, а за плечами Монфора раскинулась угрюмыми тенями тишина – неясная и потому пугающая. Вздрогнули от нового стука оба южанина, вошел в залу аббат.

- Ну и как? – спросил Монфор требовательно.

- Сожгли, граф. Однако же, невероятное событие!..

- Что там опять? – хрипло выдохнул граф.

- Не поверите - эти еретики, словно дьявол их перед смертью окончательно ума лишил, сами в огонь кидались! Еще и песни пели, несчастные!..

- А сгорели-то все?

- Все, - с удивлением ответил аббат.

- Ну и Бог им теперь судья, - с облегчением сказал Монфор. Повернулся к мающимся в тревожной неопределенности южанам и сообщил:

- Значит, так. Оба приносите мне вассальную присягу, и я становлюсь сеньором в ваших доменах. А вам я выделяю другие, близ Безье: там, не обессудьте уж, укрепления срыты, чтоб мне от вас же нападений не ждать, - и улыбнулся скупо.

Ошарашенные бароны переглянулись – вот уж нежданная милость от того, в ком видели врага! А Монфор, захохотав, окончательно прогнал мрачные тени:

- Коли уж рты открыли, сеньоры, так хоть вина глотните, не то мошки залетят!..



- Panem nostrum cotidianum da nobis hodie... <Хлеб наш насущный даждь нам днесь>

"Совершенные" принимают смерть достойно, Господи. А прочие еретики забыли, что такое честь и гордость, и изворачиваются, и не желают платить за содеянное ими. Такими-то людьми вся Окситания полнится. Да люди ли имя им, Господи?! Я уже не знаю, какого наказания достойны они за все те злодеяния, которые совершили против нас, против тебя, Господи - и против самих себя".



Первой же злой зимой показали окситанцы свой характер. Отряд крестоносцев в пятьдесят человек под предводительством двоих рыцарей остановился на ночь в Пюисергье, жители которого принесли Монфору присягу. Но Монфор был далеко, а один из южных баронов, да еще и со своим войском – совсем рядом. Пюисергенцы впустили ночью армию барона, и часть сонных католиков повязали прежде, чем поднялся шум. Оставшиеся человек тридцать поняли, что долго им не продержаться, и вступили в переговоры с бароном – тоже лишь пару месяцев назад присягавшим Монфору. Условия сдачи тот обозначил кратко:

- Вы прекращаете сопротивление, и мы выдворяем всех вас отсюда, но оставляем жизнь.

Двое предводителей посовещались и решили, что рассчитывать не на что: когда подмоги ждать – неизвестно, а закрепились-то плохо, продовольствия почти нет. Что поделать, не ждали ночных гостей. И сложили оружие.

Договор южанин выполнил своеобразно. Всех захваченных солдат вывели на замковую стену и столкнули в ров. Барон пояснил с усмешкой рыцарям, которых крепко держала охрана, связавши руки и заткнув кляпами рты:

- Вот так и выдворяем отсюда вас, проклятых католиков. Все честно – живыми из замка вытуриваем. А если кто и разобьется, то не наше дело, а ваша неосторожность. Теперь же за благородных северных сеньоров возьмемся… Кладите-ка их на пол, ребята, да руки-ноги держите покрепче.

Спустя время под издевательский хохот окситанцев вышли из замка, спотыкаясь, двое калек – с выколотыми глазами, обрезанными носами, ушами и губами, ко всему еще и нагие. Роняли капли крови на снег, а с замкового моста кричал им вслед барон:

- Левее держите, убогие – туда будет Каркассон, где ваш Монфор сейчас засел! Да передайте ему, коль дойдете, чтоб убирались северяне из наших мест!

Один умер этой же ночью, не вынеся мороза. На едва живого его товарища наткнулся, к счастью, какой-то нищий, поделился своими лохмотьями и довел в Каркассон.

Спешно выдвинулся Монфор с основными своими силами к Пюисергье, да нашел лишь пустой замок. Возвращение оказалось горше пепла – в отсутствие графа напали южане у городка Брам близ Каркассона на лагерь военных машин и полностью его уничтожили. Стоял граф средь развалин, бывших прежде складами, и золы, бывшей прежде осадными орудиями, с закрытыми глазами – и все равно видел обрубки тел, бывших прежде его людьми. Стыл во рту вкус железа, словно нож меж зубов случилось взять.



Город Брам встретил монфорово войско градом чудовищных снарядов. Свои катапульты окситанцы заряжали руками, ступнями и головами зарезанного в военном лагере караульного гарнизона. Католики не испугались, как рассчитывали окситанцы - лишь ярости набрались. Без всяких осадных машин в три дня взяли Брам.

- Не сметь резать мирных жителей! Своим словом вам приказываю! – надрывал глотку граф на городских улицах. Неохотно усмиряли своих солдат монфоровы рыцари, когда Симон добавил: - Мы с ними по-другому поступим – без отмщения не останутся!

Весь гарнизон Брама - около сотни солдат, оставшихся после штурма в живых –ослепили на один глаз и лишили носов.

- По одному лишь глазу оставляем вам, чтобы научились наконец отличать правду от кривды, а носов вас лишаем, чтобы перестали южане совать их куда не следует! Око за око, нос за нос, а другие долги, так и быть, списываем. Ступайте отсюда куда пожелаете и рассказывайте всем, кого встретите, что случается с идущими против Симона де Монфора!..



К концу зимних морозов приехала к мужу графиня Алиса. Пустил Монфор коня в галоп, спеша навстречу всаднице в роскошных мехах и удивляясь, отчего не торопит свою кобылку любимая супруга. Приблизившись, увидел сначала сияющую улыбку, а потом разглядел в седле перед женой маленькую фигурку. Полуторагодовалый сынишка – младший Симон - цеплялся ручонками за конскую гриву, смотрел удивленно на хохочущего великана, своего отца. Граф подхватил ребенка и пересадил к себе, поехал шагом рядом с Алисой. Кроме детей, несколько сотен солдат привела в католический лагерь графиня.

- Надеюсь, что сама удача пришла ко мне с тобою, жена моя! – воскликнул одобрительно Монфор.

Вечером, хмурясь, диктовал Симон письмо папе римскому. Выводила буквы аккуратным изящным почерком графиня Алиса, то и дело останавливаясь – мерзли в выстуженном замке руки. Монфор сгребал в свою лапищу пальцы жены, дышал на них, согревая, а сам все думал, как лучше донести до папы Иннокентия свое положение. Король Арагонский отказывался принимать присягу графа за земли Тренкавеля, политые кровью и оплаченные деньгами крестоносцев. Меж тем вождю католического войска необходимо было официальное признание прав на завоеванные земли. И писала Алиса дальше:

«Бароны, принявшие участие в этой войне, оставили меня почти одного против еретиков, блуждающих по горам и скалам. Еретики покинули большую часть своих замков или расхитив, или разрушив их. Они прочно берегут те, что достаточно укреплены, имея намерение защищать их. Мне приходится делать огромные затраты, не в пример других войн, на те отряды, которые при мне. За двойную плату я едва могу удерживать около себя необходимое число солдат».

Поморщился, вспомнив число потерь, пробормотал:

- Что и не странно, учитывая все подлости еретиков, через которые столько жизней уже потеряно… Это не пиши! Я лучше скажу просто: «За это прошу ваше святейшество оставить за мной обладание этой страной, которая поручена мне Богом и вами, через посредство легата вашего и с согласия всей армии. Я прошу вас также оказать таковую же милость тем, кто разделял мои труды и в вознаграждение чего получил часть страны».

К радости графа, Иннокентий утвердил его в обладании завоеванными землями и городами. Священникам предписали собирать в своих диоцезах денежные пособия на крестовое дело и передавать приношения в казну Монфора. Но в присланной грамоте папа предупредил, что главные южные сеньоры – графы Тулузские и Фуа – могут быть лишены своих владений только за явное отхождение от церкви и вооруженные действия против нее.

- При таком условии, думаю я, Фуа скоро земли свои подрастеряет. Раймон-то вряд ли сунется, уж сильно хитер, а на Фуа посмотрим, - сказал Монфор на совете своим баронам. – Теперь, похоже, можно и об осаде Терма подумать.



К началу осады крупного замка Терм, после падения Минервы, лагерь пополнился новыми крестоносцами. Желающие заслужить спасение богоугодным делом прибывали тысячными отрядами. И все же жители Терма не опасались за свой замок, благо стоял он на гребне скалы и окружен был глубокими рвами. Второй месяц шла осада, и не один десяток солдат нашел уже смерть, рухнув со скал в ров во время очередной атаки.

Симона ткнул в бок локтем брат Ги:

- Смотри, что делают – однако ж, совсем обнаглели…

Монфор глянул в указанную братом сторону и увидел на замковой стене делающего непристойные жесты южанина. Совершенно без вооружения, он гримасничал и вопил:

- Бегите отсюда, скройтесь от лица нашего!..

Ги погрозил кулаком, чего южанин словно и не заметил, а Симон сказал:

- Найду-ка я Гильома Парижского, потолкую с ним, - и направился в сторону походной церкви.

Там сообщили графу, что архидиакон сейчас, должно быть, следит за ремонтом военных машин. Инженерные таланты Гильома были хорошо известны, и Монфор без удивления отправился к ремонтникам.

- Святой отец в лес ушел. В ту сторону, и будет, видно, нескоро, - пояснил первый же встреченный инженер.

- Что ему делать в лесу?

- Да дерево кончилось, а он новую машину какую-то задумал.

- И что ж, без него не справились бы? – с недоверием переспросил Монфор.

- Да пожалуй что и нет, - развел руками инженер, - в лесу еретики повадились засады устраивать. Недавно вон десять человек ушли за деревом, так только на другое утро и нашли мы их, перерезанными. Не поленились южане проклятые ночью тела из леса выволочь да и разложить на виду, чуть не под носом у сторожей… Вот народец и отказался за деревом ходить. А со святым отцом Гильомом не страшно им, говорят, Бог защищает. Да отец Гильом и сам не промах - один раз уж напали на них, наши было испугались, но отец Гильом первый на еретиков кинулся, ну и прочие за ним, чего уж. Так и отбились.

Покачал Монфор головой одобрительно и решил вернуться позже. Ремонтников к тому времени стало заметно больше, и часть из них разгружала бревна – свежий лес прибыл. Граф сощурился, но архидиакона не увидел. Ему указали на одну из ремонтирующихся машин, граф приблизился и услышал знакомый глубокий голос:

- Что ж ты делаешь-то, Гюг! Я ведь нарисовал тебе, как надо, а ты что?

- Не получается, святой отец…

- Ээ, не получается… Дай топор и смотри! – архидиакон Парижский в простой испачканной одежде самолично вытесывал нужную часть машины.

- Немного найдется у нас столь болеющих за дело клириков, - с удивленным уважением сказал, понаблюдав, Монфор.

- А, это вы, граф! Постройкой машин интересуетесь или лично меня разыскиваете? – разогнулся, вытирая пот, архидиакон.

- И то, и другое, - улыбнулся Симон. – Хотел ваше мнение о ходе осады узнать, а то на совете вас уж несколько дней не видно, да и в лагере найти трудновато.

Гильом посерьезнел и указал топором на башню Терме.

- Думается, граф, для нас сейчас всего важнее захватить эту башню. Оттуда в нас днем и ночью снаряды сыплются. А возьмем ее – сможем так же неприятеля свысока обстреливать, как он нас сейчас.

- Идея-то неплоха, отец Гильом, да только как это сделать?

- Башня, как видите, с замком не сообщается, и вряд ли у них достаточно припасов, чтобы самостоятельно выдержать долгую осаду. Я сейчас строю стенобитную машину, а вы постарайтесь найти людей, которые взялись бы прервать сообщение башни с городом. После работы стенобитной машины этим, в башне, останется только сдаться. Конечно, если наши люди будут стойки. А не сдадутся – значит, башня будет разрушена, что в нашем положении тоже неплохо.

- Идет. Значит, с вас машина, с меня – добровольцы на осаду башни, – хлопнул Симон Гильома по плечу и сказал со смешком: – Хотел бы я на вашем месте увидеть легата Арнольда!

Архидиакон преувеличенно внимательно осмотрел свою грязную рабочую одежду, покрутил в руке топор:

- Да вы, граф, никак сказки любите!..

- Глядишь, про нас с вами еще не одну сказку после расскажут, - отозвался Монфор.



План Гильома Парижского сработал, и башня оказалась в руках северян. Но еретики не собирались сдаваться и терпеливо заделывали по ночам все полученные днем разрушения. Шли дни, а Терм все стоял. Разве что перестали выходить на стены язвительные насмешники, и теперь в ответ на атаки замок угрюмо молчал, сосредоточенно отплевываясь все меньшим числом снарядов. Увы, в лагере ощущалась серьезная нехватка продовольствия, а когда встала засуха – еще и воды. Столь долгой осады не ждал никто, но Монфор отказывался уходить.

По счастью, осажденным приходилось хуже, чем крестоносцам, и как-то утром Монфор, перекусывавший перед боем у себя в шатре, услышал снаружи голос охранника:

- Святой отец, нельзя, сеньор запретил к нему…

- Очень важное дело, граф нужен немедленно, - решительно возразил Гильом Парижский.

- Нет, сеньор просил не беспокоить, никак нельзя! Святой отец, что вы… я же не могу с вами драться, право… - Монфор, заслышав возню, двинулся к выходу, но архидиакон уже прорвался внутрь:

- Граф, к вам парламентеры из Терма, и лучше бы их принять немедленно.

- Сейчас я выйду к ним, отец Гильом, - отозвался Симон.

- Думается, пусть уж они сюда. Созвать баронов к совету я уже распорядился, сейчас все подойдут. Ну что такое граф, что вас смущает?

Симон, неудержимо краснея, делал попытки загородить собою стол. Резко сделав шаг в сторону, Гильом Парижский разглядел одинокий сухой кусок хлеба и несколько листков позднего щавеля. Возвел глаза:

- Граф, однако же вы слишком щепетильны! Голодает весь лагерь, и нечего вам стесняться, что живете не лучше ваших солдат! В конце концов, быстро уберите ваш хлеб, и за совет!

Все еще смущенный Монфор спрятал сухарь, сметя крошки и высыпав в рот.

Парламентеры сообщили, что в городе совершенно окончилась вода, и хотя осталось еще порядочно вина, но хлеб на нем печь довольно затруднительно, так что барон Термский решил сдать город, если условия будут достаточно лояльны. Условия Монфор действительно предложил крайне мягкие: барон сдавал свой город в обмен на менее защищенный домен. Договор подписали, сдача должна была состояться через три дня, и измотанные долгой осадой католические войска одни за другими с облегчением покидали лагерь. Чуявший недоброе Монфор вместе с Гильомом Парижским уговаривал баронов повременить еще хоть пару дней, но слышал одно и то же:

- Нет, граф, никак нельзя – вы же знаете, карантен давно окончился. Мы, в конце концов, есть хотим. Да чего вы боитесь, договор ведь подписан, Терм уже сдался!

Хмуро пожимал плечами Симон, смотрел в сторону и архидиакон. А за день до сдачи, когда с Монфором остались лишь верные его друзья со своими войсками, хлынул ливень.

Плясали с хохотом и песнями на стенах замка еретики, ловя струи воды ртами, собирая в подставленные шлемы. Появился наверху «совершенный» в черных, намокших одеждах, а вслед за ним - сам барон Термский. На виду у всех поклонился «совершенному», тот обнял его трижды и склонился головой к его плечу. Закричали ликующе все южане, а барон повернулся в сторону лагеря и принялся вопить:

- Э-эй, нечестивые! Бог услышал наши мольбы и послал нам дождь! Пусть ваш Монфор забирает свой договор обратно и убирается вместе с ним!.. – порвал бумагу размашистыми движениями, слепил намокшие куски в ком и запустил в сторону крестоносного лагеря. Поднял руки навстречу дождю, и смыла с них вода следы потекших чернил.

Щурил внизу граф потемневшие глаза, и торопливо, боясь задержаться, сбегали капли по его лицу. Дотронулся до плеча архидиакон:

- Граф, я съезжу за помощью. Говорили, лотарингцы не прочь поучаствовать в осаде, да только мы еще при взятии башни Терме разослали весть, что город скоро сдастся.

Молчал Монфор. Архидиакон уточнил осторожно:

- Ведь, думается мне, осады вы снимать не намерены?

Повернулся к нему Монфор неторопливо:

- Нет, Гильом, не намерен. Отправляйся.

Чуть вскинув брови, ответил клирик в том же тоне:

- Могу прямо сейчас, Симон.

- Давай уж завтра с утра. Охраны много не могу выделить, сам понимаешь, но через лес провожу лично, а то, неровен час…



Лес уже заканчивался, когда ехавший рядом с Гильомом Монфор вскинулся.

- Что-то происходит в лагере, - сказал он беспокойно.

- С чего ты взял? – спросил недоуменно архидиакон.

- Знаю, - ответил граф лаконично, поворачиваясь в седле, насколько позволяла броня. Не столь обремененный железом клирик сумел обернуться назад раньше Монфора и воскликнул:

- Дым! Похоже, там пожар!

- Только отлучись, как эти проклятые что-нибудь да предпримут, - устало проронил граф. – Езжай с Богом, Гильом, до конца леса рукой подать, а я должен вернуться.

- Благослови тебя Господь, - перекрестил Симона архидиакон, и Монфор, развернувшись, погнал коня в лагерь.

…Тяжелый, вонючий дым неохотно поднимался вверх черными клубами. Горожане, увидев отъезд Монфора, осмелели и напали на лагерь с факелами, пытаясь поджечь военные машины и шатры. Хорошо еще, что из-за прошедшего ливня и ткань, и дерево занимались до крайности плохо. Ошалевшие крестоносцы бестолково метались по лагерю, то пытаясь потушить пожары, то отбиваясь от еретиков, которые наседали с длинными копьями и пытались столкнуть с утесов на камни побольше людей. Лишь несколько из монфоровых рыцарей успели вооружиться как подобает и сейчас отбивались от окруживших их горожан. Со стороны лагерь больше всего напоминал разворошенный муравейник. Граф набрал в глотку воздуха и с воплем «Монфор!» врезался в ближайшую кучку еретиков, размахивая мечом.

И в несколько мгновений все переменилось. Прокатился по лагерю клич «Бог и Монфор!», вмиг осмелевшие крестоносцы накинулись, с чем были – кто с мечом, кто с копьем, а кто и с подобранным рядом же дрекольем - на дрогнувших горожан. Падали под мечом графа еретики, в панике ринувшиеся обратно в Терм. Едва успели поднять мост чуть ли не перед самым носом у Монфора, братьев Пуасси и Алена де Руси.

Наступала промозглая осень. Скудная оставшаяся армия днем привычно забрасывала Терм снарядами, вступая время от времени в привычные стычки, вечерами привычно подсчитывала потери, а ночами привычно дрожала в отсыревших палатках. Дни отличались лишь тем, что уныние росло, а людей становилось все меньше.

Воистину радостным стал для Монфора день, когда вернулся в лагерь Гильом Парижский вместе с несколькими отрядами новых крестоносцев и изрядным запасом провианта. Поднялся на стену барон Термский, смотрел молча на веселье северян. А ночью, когда лишь у нескольких костров продолжали нестройно петь песни, а в большинстве палаток, в обозах и прямо на земле спали сытые и пьяные, часовые подняли тревогу.

Недолгой и ненадежной оказалась удача еретиков – собранная горожанами дождевая вода зацвела и испортилась, от испеченных на ней хлебов у защитников Терма схватило животы, и лишь малая часть могла считаться боеспособной. Прибытие новых крестоносцев казалось для защитников города катастрофой, и они решились попросту бежать. Пир в лагере оказался хорошим подспорьем, и часть горожан сумела проскользнуть беспрепятственно. Но в одних местах внимание часовых привлекли мелькавшие в подозрительно большом количестве тени, где-то заплакал у матери на руках ребенок, и вот уже вскакивали, пошатываясь, по тревоге солдаты, пытались растолкать хмельных товарищей.

Итогом ночной сумятицы стали несколько пленных, большинство из которых оказались женщинами с детьми, да с десяток убитых. По лицу взбешенного Монфора плясали тени и рыжие сполохи от костра. Граф орал так, что просыпались и испуганно силились встать даже глубоко нетрезвые солдаты:

- Упустили!!! Целый город еретиков мимо прошел, покуда честные католики дрыхли пьяными!.. А если бы они не мимо хотели пройти, а всех нас здесь перерезать?! Об этом вы подумали, прежде чем упиваться вечером?!

Виновато зависшее молчание прервал приближающийся со стороны города шум. Несколько крестоносцев, галдя, вытолкнули в круг, центром которого был Монфор, зажимающего рану на предплечье мрачного пленника.

- О! – только и смог сказать в первый миг Симон.

Граф и пленник буравили друг друга взглядами.

- Что тут такое? – протолкался сквозь толпу брат Монфора Ги.

- Хорошую добычу парни взяли - утром ко мне за личной наградой, - распорядился граф. И произнес чуть нараспев: - У нас теперь не только Терм, но и барон Термский собственной персоной!..

Термского сгубила жадность. Уходящие горожане брали с собой лишь самую необходимую малость, чтобы ничто не мешало бегству. Барон прошел незамеченным в первых рядах через католический лагерь, а в лесу путь ему показался слишком легким - и вот, сунув свое добро одному из друзей, он собрался вернуться в город и захватить еще кое-какие ценности. А то жалко крестоносцам оставлять, в будущем для войны с ними же деньги пригодятся…

- Сколько ж вы людей ваших положили за жадность и гордыню свою. И вот город мой, и вы у меня же в плену. А могли бы служить мне, владея и землями, и добром, - сказал Монфор с презрительной жалостью.

- Не будут никогда южные бароны служить ни северянам, ни вере их нечестивой, - отчеканил Термский и сплюнул графу под ноги.

Посмотрел Симон с интересом сначала на плевок, потом снова на барона, и ответил:

- Ну что ж. Сидеть вам в тренкавелевой башне. Может, образумитесь - благо времени на раздумья у вас впереди достаточно. Глядишь, и поймете, кого вам как сеньору беречь заповедано – собственных ли людей, жизни свои вам доверивших, или бродяг-еретиков, которых носит по всей Окситании подобно заразе моровой.



Меж тем легаты папы Римского в Окситании пытались поймать на слове старого лиса Раймона. Раймон юлил и изворачивался, стараясь и катаров защитить, и другом католической церкви считаться. Давал легатам любые обещания: клялся в почтении и отказывался от ереси, сулился выгнать из своего домена всех еретиков, обеспечить помощь Монфору и деньгами, и войском. Но сладкие эти речи не подтверждались ни делами, ни хотя бы письменным ручательством. И так же продолжал Раймон привечать катаров - а в столице его, Тулузе, разыгрывались уже не просто стычки, а целые сражения меж приверженцами ереси и католиками, которых объединил епископ Тулузский Фульк.

Наконец, от Раймона потребовали конкретных обязательств, и приготовили для подписи грамоту с перечислением данных им на словах обещаний. Думали легаты, что Раймон не сможет теперь увернуться – ему предстояло назваться однозначно католиком или еретиком. Но лис опять оказался хитрее прямомыслящих охотников: Раймон попросил времени подумать до утра и ночью бежал из города. После же прислал письмо с тем объяснением, что-де по пути его к легатам птица пролетела слева от графа, а это примета несчастливая, и потому не смог он явиться на назначенное заседание. Пораженные легаты, выругавшись от души, стали готовить новую ловушку. На сей раз условия поставили строгие донельзя: графу надлежало явиться для подписи новой грамоты, с требованиями куда более жесткими, или же быть отлученным от церкви. Прочтя присланные ему требования, Раймон понял, что ему оставлен один выбор: идти ли добровольно в клетку чужих законов и предписаний или убегать под лай натравленных псов. И решил убегать.

К весне Раймона отлучили, и владения его стали папским словом открыты для завоеваний. К Монфору собиралась армия для похода вглубь еретических земель. И первым должен был пасть город Лавор.



Придя к Лавору собственными своими силами в пару тысяч человек, вождь северян ждал подкрепления, чтобы иметь возможность оцепить город со всех сторон. Лениво, больше для порядка, стреляли по городу камнеметы. О штурме хорошо укрепленного замка прежде подхода основных сил нечего и думать.

Тяжелое беспокойство овладело Монфором. Со дня на день ожидались несколько немецких отрядов, общим числом в три-четыре тысячи человек. Полночи проворочался граф без сна, после заснул - и обеспокоил всю округу ужасным воплем, когда еще не рассвело. Растолкав брата Ги, распорядился с зарей поднимать кавалерию, чтобы в самый краткий срок покинуть лагерь. А сам ушел разговаривать с Богом.

Читал молитвы архидиакон Парижский, с беспокойством поглядывая на Монфора. Монфор, закрыв глаза, со страдающей гримасой шевелил губами. Едва дождавшись конца службы, подошел к клирику.

- Гильом, я забираю с собой кавалерию и сейчас же выдвигаюсь в сторону Монжуа. Здесь остается за командующего брат мой Ги. Вероятно, у Монжуа ты будешь мне нужен. А может быть, нет – и дай Бог, чтобы мы съездили зря. Отправишься со мной или останешься в лагере?

- А что происходит у Монжуа, Симон?

- Еще не знаю. Дай Бог, чтоб ничего, - снова странно повторил граф.

Архидиакон посмотрел Монфору в глаза, подумал пару мгновений, перекрестил его, затем себя – и сказал:

- Едем вместе.

Растянулась длинной лентой по лесной дороге конница, впереди несся сам Монфор, словно охотничий пес, по ему одному видному следу. Оружие у всех было наготове, и услышав сбоку в лесу топот копыт и вопли «Помогите!», не один всадник потянул из ножен металл.

- Кто там? – выкрикнул Монфор, придержав коня.

Сквозь задыхающийся уже зов о помощи прорезался другой голос – молодой и звонкий:

- А там кто?

- Монфор! Назовитесь теперь вы!

Вместо ответа всхрапнула лошадь, застучали, быстро удаляясь, копыта.

- Симон, мы посмотрим, кто это? – живо предложил Амори де Пуасси, а оба братца его уже ринулись в кусты.

- Стойте! – окрикнул граф резвых де Пуасси. Тут же впереди зашуршали ломающиеся ветки и на дорогу, тяжело дыша, рухнул выломившийся из леса мужчина. «Помогите», простонал он еще раз. Тут же спешился Гильом Парижский, опустился на колени рядом с упавшим и стянул с головы его капюшон:

- Брат мой, да вы клирик? Откуда и от кого спасаетесь?

- Кто гнался за вами? – уточнил Монфор.

Переводя дух и делая попытки подняться, тот ответил:

- Да, я священник, шел к Лавору вместе с немцами. Гнался за мной наследник графа Фуа.

- Фуа?! Что он делает здесь? С какой стати?! – загалдели бароны рядом с Монфором. Симон поднял руку, и утихли бароны. Пересекли вдруг лицо графа горькие морщины, когда спросил он, словно зная ответ:

- Что с пилигримами?

- Думается, убиты, - тихо ответил священник.



По дороге выяснилось, что на лагерь у Монжуа, где сделали остановку в пути немецкие отряды, напали под утро. Опытные бойцы графа Фуа первым делом захватили командиров, мирно спящих в украшенных штандартами шатрах, а после пошла бойня. Обезумевшие, растерянные немцы метались в тесноте лагеря, напарываясь на мечи и копья – нападения на столь многочисленное войско, да еще рядом с Монфором, не ожидал никто. Азартный хохот нападавших смешивался с жалобными и изумленными воплями боли избиваемых. Больше всего повезло тем, кто сумел вырваться из лагеря и бежать в лес: у них остались хоть какие-то шансы. Впрочем, часть воинов Фуа тут же переключилась на другую потеху – охоту за беглецами в лесу.

- Меня и моего друга не заметили сразу, - рассказывал клирик, - и мы петляли по лесу долго, очень долго. Хоронились в кустах, когда слышали рядом всадников. Несколько раз кого-то недалеко от нас находили, и тогда мы слышали крики. Потом мы оба совсем устали. Я хотел заснуть прямо в кустах, но мой друг себе же на горе воспротивился. Он предлагал идти, пока не выйдем на какую-нибудь церковь. Этот юнец нас заметил, когда мы уже входили в церквушку заброшенную. Ворвался туда вслед за нами, мечом размахивает, а друг мой вздумал его благословить. Юнец и спрашивает: «Ты кто?» Друг говорит: «Я священник и пилигрим». Тот отвечает: «А я – наследник графа Фуа, и никаких пилигримов и священников нам тут не надобно! Да и священник ли ты – по одежде что-то не скажешь!» Бедный мой друг (да отправит Господь его, дурака, в рай) стянул капюшон с головы и тонзуру наследнику показывает. Тот как размахнется мечом – так всю макушку вместе с тонзурой разом и стесал, только кровь с мозгами полетели. А этот нелюдь смеется: «Теперь уж точно никаких доказательств! А ты тоже священник, или как?» И ко мне. Я из церкви выскочил – и бежать. Хорошо, он поотстал сначала, пока на коня забирался, да и я все по кустам да овражкам старался бегать. Но если б не вы сейчас – верно, он бы и меня сана лишил по-своему…

Лагерь можно было обнаружить издалека по слетающемуся воронью. Выехав из леса, Монфор с товарищами увидели страшную картину: по недавнему полю боя – а вернее сказать, бойни - бродили среди тел крестьяне, обыскивая трупы и добивая вилами раненых. Пока воины рубили не успевших сбежать мародеров, Монфор глянул на архидиакона больными глазами:

- Здесь тысячи полторы полегло, а раненых хорошо если сотню подберем… Ты читай молитвы, Гильом, читай. Пока всех не похороним, под Лавор не вернемся.



Подъезжая к Лавору, Монфор столкнулся с неожиданным пополнением: покинул Тулузу с отрядом католиков знаменитый в прошлом трубадур - епископ Фульк. Поджарый, словно борзая, отлично державшийся в седле епископ рассказал графу, что не менее тысячи человек пленных немцев привели с собой воины Фуа в Тулузу.

- И что с ними сейчас? – осведомился Монфор.

Фульк тяжело вздохнул.

- Те, что познатнее – в темницах сидят, выкупа ждут. А простые солдаты – те сейчас по тулузским стенам развешаны. Тулузцы по-своему решили католическую Пасху встретить…

- А вы-то что же, отец епископ?! – вскричал Монфор.

- Граф, в мое «белое братство» вступило чуть более шестисот человек, способных сражаться, - повел рукой Фульк рукой, указывая на распевавших благочестивые и вместе с тем воинственные песни людей в одеждах с большими белыми крестами на груди. – И сразу же нам в пику собралось куда более многочисленное «черное братство». Сколько стычек было меж белыми и черными, сколько людей пролили свою кровь не в чужих землях, а на площадях родного города!..

- Я слышал об этом, - прервал Симон вдохновенную речь епископа Тулузского. Фульк остановился лишь на мгновение, но продолжил уже не столь горячо:

- А теперь подумайте, граф, что могли мы сделать таким количеством людей против всего города, да еще войска графа Фуа.

- Ну, так и что же вы сделали? – неумолимо допытывался Монфор.

Фульк пожал плечами.

- Я вышел со своими людьми за городские стены, отказавшись совершать церковные службы, пока Тулуза продолжает свои жестокости под властью отлученного от церкви графа. На это Раймон отправил ко мне посыльного, передав, чтобы я вообще убирался из города. Тогда я отлучил всю Тулузу, приказав честным католикам и клирикам покинуть этот нечестивый город. Священники и монахи вышли из города босыми, неся Святые дары на головах, а мы направились к вам на помощь.

- Что ж, как видно, сделать больше вы и впрямь не могли. Могли только меньше. А что это за песни ваши «белые братья» поют?

- Сирвенты собственного моего сочинения, - слегка настороженно ответил епископ.

- Как видно, трубадуром вы прежде были весьма неплохим, - с тенью улыбки сказал Монфор. Фульк в ответ также наметил улыбку.



И вот уже у самых стен города выросли насыпи для атакующих, а подошедшие отряды охватили Лавор со всех сторон. На штурм так никто и не решался, только чаще стали летать с обеих сторон стрелы и каменные снаряды. Монфор прищурился на вывешенные штандарты и подозвал к себе Амори де Пуасси.

- Слышь, всезнайка, напомни-ка мне, чей флаг вон там развевается – уж больно знакомый.

- Конечно, знакомый, - саркастически усмехнулся Амори. – Монреальского барона флаг.

- Как – монреальского? – изумился Монфор. – Он же сам ко мне за присягой явился, я ж ему домен выделил!..

Амори посмотрел на своего сеньора и друга со скорбной жалостью:

- А вы им побольше еще доменов раздавайте – пока не разжиреют на новых владениях так, что ни рукой ни ногой двинуть не смогут. Тогда, может, перестанут с нами воевать.

- Ну, ну… А не знаешь ли ты случаем, что за дама на стену вышла, перед которой все эти несчастные так и бегают? Вон там, видишь, в сторону распятий указывает, которые «Белые братья» укрепили?

- Да вижу, вижу – можно подумать, там еще какая-то дама есть. Это, надо полагать, Жиральда Лаворская, больше некому.

- Жиральда Лаворская? Значит, веселая вдовушка на защиту еретиков не только окрестных баронов юбками своими приманила, но еще и командовать пытается, - ядовито отметил Монфор. – Ну же у них в Окситании и женщины, Господи прости! Да я бы сам умер, будь у меня такая жена. Или ее убил бы.

Тут выстрелила снова машина лаворцев, и одновременно раздались крики гнева в крестоносном лагере и вопли радости со стороны осажденных.

- Что они там учинили?! – заоглядывался Монфор. Подъехавший Робер де Пуасси бросил:

- Эти проклятые попали по большому распятию и отбили у Христа руку. Так радуются, безумные, словно уже победу одержали!..

Заплескала радостно руками Жиральда Лаворская, закружилась по стене, словно в танце. Рыцарь сзади опасливо вытянул руки, готовый подхватить, если дама оступится. Дружное «Оо!» пронеслось по лагерю крестоносцев – взметнулись юбки Жиральды, показав всем крепкие стройные ноги. Симон крикнул гневно:

- Ну что выставились, словно шлюх не видали?!

- В такой одежде, да на замковой стене, да чтоб рыцари ей кланялись – нет, не видали! – крикнул кто-то в ответ.

- Да они такие же рыцари, как она – благородная дама! А вы сейчас рты закройте да слюни утрите – вот возьмем Лавор, так еще посмотрим вблизи на все ее прелести!

Волной прокатился смех по лагерю, с другого края которого слышался укоризненный голос епископа Фулька. Жиральда тем временем чуть не бегом побежала навстречу какому-то рыцарю, и бесстыдно сняв при всех перчатку, протянула руку для поцелуя. А после указала на другое большое распятие, рыцарь склонился в поклоне и удалился. Тут же начали машины обстреливать указанный окситанкой крест.

- Помяните мое слово, встанет им еще Святой крест поперек глотки, - процедил Монфор.



В праздник Святого креста отдал граф приказ штурмовать город, и пошли крестоносцы на приступ через пробитую их машинами брешь в стене. К вечеру Лавор пал. Обожженные лившимися со стен кипящими маслом и свинцом, солдаты, ворвавшись в город, руки своей не удерживали. Один из рыцарей Монфора, опасаясь излишней жестокости, собирал по городу дам и малолетних детей и отдавал их на симоново попечение до окончания резни. Отдельно взяли под стражу восемьдесят защищавших Лавор рыцарей, хозяйку его Жиральду и около четырех сотен еретиков. Рыцарей, часть из которых подобно барону Монреальскому клялась прежде Монфору в верности, приговорили к повешению. Первым казнили Монреальского. Закачался на веревке изменник, захрипел – и рухнула под ним виселица.

- Не выдерживает этого Иуду и дерево, - заметил граф лаконично. – Остальных перебейте.

Визжала надрывно Жиральда Лаворская, с которой рвали юбки ухмыляющиеся воины. Оставшись нагой, затихла, озираясь затравленно. Симон остановил уже готовых броситься мужчин:

- Охота вам мараться после всей той стаи кобелей, каких мы только что перебили!.. Провезти эту женщину по улицам, чтобы все насмотрелись, коль она так жаждала мужских взглядов. А после опустить в колодец и забросать камнями так же, как велела она забрасывать камнями наш лагерь.

С катарами же поступили привычно – предложили выйти тем, кто не желал отступиться от своей веры, и повели на костер. Более сотни еретиков с радостными песнями бросались сами в огонь. Но сполохи его все не могли заслонить перед Монфором лагеря перебитых немцев и повешенных на стенах Тулузы пленников.



- Et dimitte nobis debita nostra... <И остави нам долги наши>

"И ведь что они делают, Господи, как лгут! Любую победу можем мы с Тобой одержать, самую честную и самую достойную - но эти проклятые и сами как сквозь пелену смотрят, и другим ее на глаза накинут! Не стесняются сами своих же братьев убивать, чтобы отстоять ложь свою и попрать правду!"



Армия Монфора весной и летом разливалась подобно реке в паводок от прилива новых крестоносцев, а осенью и зимой резко уменьшалась, так как мало было охотников даже за двойную плату воевать в холода. Временами войско разбивалось на десяток мелких ручьев, споро обегавших уже завоеванные владения и усмирявших беспорядки. Монфор и его воины ухитрялись быть повсюду, и армия, как мифическая гидра, отращивала все новые головы вместо потерянных. Отозвал Гильома Парижского король французский Филипп Август, обеспокоенный растущим могуществом вождя армии северян, но место Гильома в лагере спокойно и естественно занял епископ Фульк, «белые братья» которого оставались хорошим подспорьем в деле католиков.

Замок Монферран, о который споткнулся Монфор, укреплен был плохо. Но занимал его младший, сводный брат графа Тулузского Бодуэн, сражавшийся храбро до безрассудства – хотя и предпочитавший оборону нападению. Армия северян легко проделывала бреши в ненадежных укреплениях, но гарнизон Бодуэна тут же бросался на защиту, а жители споро заделывали повреждения. Сам Бодуэн вместе со своими приближенными сделал несколько вылазок в лагерь Монфора и всякий раз ломал осадные орудия. Удивляло крестоносцев и то, что на сей раз неприятель не оскорблял католическую веру. Симон, пораженный и военным искусством, и смелостью раймонова брата, решился предложить переговоры и под собственное честное слово пригласил Бодуэна в лагерь.

Бодуэн прибыл в ставку Монфора в сопровождении одного лишь друга. На незаданный вопрос графа ответил:

- Не доводилось мне слышать, чтобы Симон де Монфор нарушил свое слово. А будь на вашем месте другой, замысливший предательство - меня бы и сотня сопровождающих не спасла.

Усмехнулся граф, поняв намек на Тренкавеля и Неверского, пригласил в шатер и налил лучшего вина из не слишком богатых своих походных запасов. Начал неожиданно прямо:

- Все хотел я узнать, как случилось, что приказано вам оборонять столь слабый и в общем-то никчемный замок?

Вздрогнул собеседник, схватился за кубок с вином, да так и не оторвал его от стола. Не отводил от Бодуэна спокойных сейчас, но настойчивых карих глаз Симон. Молчал Бодуэн, выискивая что-то во взгляде графа. Наконец отхлебнул все-таки вина и ответил осторожно:

- Брат заинтересован в Монферране не менее, чем в других землях.

- Например, в Тулузе? – уточнил Монфор.

- Например, в Тулузе, - согласился Бодуэн.

- Отчего же тогда и он, и войска его остались в хорошо укрепленной Тулузе, которой сейчас не грозит ничего, а вы с жалкой горсткой людей оказались в Монферране? Отчего не наоборот, коли Монферран ему так дорог? Или он Раймону дороже вас?

Мучительно покраснел Бодуэн, поперхнулся вином. Граф подождал, пока уймет кашель раймонов брат, и продолжил беседу, словно уже получивши ответ:

- Сами вы, как видно, католик?

- Да, я воспитывался в католической вере. Родился и долго жил во Франции, при дворе короля.

- То-то я припоминаю, что словно видел вас где-то! Однако, у вас с братом разница в годах – лет около двадцати, верно? По какому же случаю вы оказались при королевском дворе?

- Да, я намного моложе брата. С моей матерью, Констанцией Французской, старый граф Раймон развелся и отправил обратно к родителям уже в тягости мною. Мне сложно звать его отцом, потому что сам он предпочитал не видеть ни меня, ни матери. В Тулузу я прибыл после смерти старого графа.

- И как принял вас теперешний Раймон?

- Отправил обратно. Сказал, нужно еще подтвердить, что я действительно его брат, - мрачно усмехнулся Бодуэн. – Пришлось в Париже запасаться грамотами, добывать свидетельства...

- Грамотам, стало быть, поверил?

- Как не поверить. Ну, и оставил при дворе за бедного родственника. Земли вроде как и мои по праву наследования, а вроде как и его, потому что он граф, - горько озвучил наконец Бодуэн свое положение.

- ...А тут такой случай – Монфор пришел. Ну так посадить братца чужеземного, другую веру и другие принципы блюдущего, в слабый замок, и посмотреть, что будет. Отобьется – хорошо. А не отобьется – так и Бог с ним, с замком, все одно вы не женаты и наследников у вас нет, кроме того же графа Тулузского, - мягко сказал Симон злую правду.

- Да! – поднял с вызовом опущенные было глаза Бодуэн. Ожидал найти издевку – но увидел сочувствие. Вновь уставился в сторону и замолчал безнадежно. Молчал и Монфор, отхлебывая вино и не мешая Бодуэну думать о своем. Нарушил тишину тогда лишь, когда брови Бодуэна совсем сошлись на переносице и у рта ясно обозначилась скорбная складка.

- Ну вот что. Вам, вероятно, известно, что сейчас Папа полагает за мной больше прав на эти земли, чем за вашим братом. Если принесете мне присягу, Монферран и окрестности останутся за вами. Так же, как и прочие ваши наследные владения.

Бодуэн, подумав, переспросил:

- А я обязан буду сражаться со своим братом, если вы, как сеньор, этого от меня пожелаете?

- Нет, в данных условиях мне достаточно вашего нейтралитета.

- Хорошо, я дам вам такую присягу.



- Как ты мог!.. Как у тебя рука с мечом не отвалилась и язык не отсох, когда приносил ты присягу моему подлейшему врагу! – дрожали стены от истеричных выкриков Раймона.

- Но, брат – я не намерен воевать против вас! Оборона в тех местах практически безнадежна, и вы это знаете. Я присягнул ему только о нейтралитете, чтобы избежать напрасного разорения земель и лишнего кровопролития, – объяснял примчавшийся после присяги в Тулузу Бодуэн.

- Какой там нейтралитет – ты же продаешь наши земли подлым свиньям католикам!

- Я сам католик, брат, и на земли эти имею законное право, - сквозь зубы напомнил Бодуэн.

- То-то я в тебе всегда предателя видел! Не брат ты мне, а такая же сволочь, как и Монфор! О, хотел бы я вас увидеть висящими на одной перекладине! Убирайся вон, иначе глаза мои лопнут от такого горя, как видеть тебя, франкское отродье! – вопил Раймон.

- Хорошо же, граф Тулузский, спасу вам зрение, - проронил Бодуэн и вышел. А через несколько дней явился нежданным гостем в ставку Монфора:

- Я желаю дать вам другую присягу, сеньор. Мне не нужен нейтралитет – граф Тулузский напомнил мне, что я такой же католик, как и вы. А посему считаю постыдным отсиживаться в покое, когда еретики ведут войну с нашей верой.

- Ну что ж, я рад буду видеть вас в своей армии, - ответил Симон.



Тулуза готовилась встретить Монфора. Со всех сторон стекались в нее защитники, и изнывали в нетерпении пошедшие все же на союз с Тулузой графы Фуа и Коменж. Раймон, которому доводилось видеть Монфора в битве, встречи с ним не жаждал, но Фуа и Коменж подстегивали, уговаривали, указывали на большие силы желающих заступиться за Розовый Город – и тулузский граф, заранее обмирая в тоске, не смог сопротивляться их желанию поймать крестоносцев в ловушку. Объединенные войска Раймона, Фуа и Коменжа, где одних только отборных рыцарей насчитывалось более шести сотен, ждали северян у переправы через реку Лер. Расчет был простой – застигнуть армию Монфора врасплох и перебить утомленных переправой людей, не успевающих даже выстроиться в боевой порядок. Южане не учли одного – Монфор со своими друзьями переправился в числе первых.

С криками «Тулуза, Фуа!» вылетели из засады воины, не думая встретить сопротивления. Но заглушил их крики призыв «Бог и Монфор!», и с отчаянной храбростью кинулась навстречу первая сотня успевших переправиться. Нападающие рассчитывали, что оставшиеся на том берегу обратятся в бегство, но напротив – как только прокатился по армии боевой клич, крестоносцы стали торопить своих коней, чтобы быстрее переправиться и схватиться с воинами еретиков. Самые лихие пускались вплавь, лишь бы не оставить своего вождя без поддержки. А Монфор и его товарищи уже рубились, не оглядываясь назад, и только слыша, как крепнет звон металла и все громче становятся торжествующие крики с их стороны и растерянные, полные боли – со стороны противников. Не выдержал Раймон – развернул своего коня и с воплем «Тулуза, отступление!» метнулся назад, а за ним прыснули прочь и его солдаты. Зарычал в злобе Фуа, приметив удирающего лиса Раймона, но тут крикнул своим к отступлению и Коменж. Задумался Фуа на мгновение, повел глазами по полю – и увидел Монфора. Мерно падал направо и налево тяжелый меч, и не останавливали его движения ни дерево, ни металл, ни человеческая плоть. Трещали, ломаясь, щиты, скрежетали доспехи, и разлетались в стороны отрубленные руки и головы - но не было на суровом лице графа ни злобы, ни торжества. Холодная дрожь пробежала по загривку Фуа. Тут же, словно почуяв врага, повернул Монфор голову - и поймал взгляд Фуа. Меч вождя католиков сам собирал жатву, не промахиваясь и не допуская никого к хозяину, а южанин понял вдруг, что правит коня назад, потому что из глаз Монфора смотрел на него Гнев Божий. Холод расползался по всему телу Фуа, вот уже онемели и ослабли руки – и, поняв, что именно к нему прокладывает сейчас Монфор путь по телам его воинов, дрогнул мятежный граф. Храпел его конь, терзаемый хозяином, уносясь к спасительным стенам Тулузы.

И после долгой гонки по следам спасающихся южан встала перед Монфором Тулуза. Влетели в ее ворота и затворились внутри загнанные звери, возомнившие себя охотниками. Рысью обходил Монфор Розовый Город, и был он для Симона розов от пролитой в нем крови честных католиков. Крепки стены южной столицы, широко раскинулась она по землям Окситании – ни в осаду не взять, ни врагов оттуда не выкурить. После нескольких дней обстрела снял Монфор войска и пошел прямиком на земли затворившегося в Тулузе Фуа.



Увы, южные графы не отправились вслед за ним, как полагал Монфор. Вместо того, чтобы помешать новым завоеваниям, они решили вернуть себе прежние владения, и пошли на сдавшиеся когда-то Монфору замки. Узнав о том, Симон немедленно выдвинулся навстречу главным силам южан. Меж тем желающих сразиться за веру катаров против веры католиков становилось все больше, и осень нашла Монфора в осажденном со всех сторон городе Кастельнодарри.

- Их там внизу, словно саранчи – все прибывают и прибывают. Наверное, тысяч до ста уже, - сказал с отвращением Симону недавно поднимавшийся на стену Робер де Пуасси. – Осадные орудия готовят. Уж столько их там собирают, словно все до камешка разбить здесь вознамерились.

- Ну что же, пусть пока собирают, а завтра мы разберем. Передай там Ги, пусть узнает, кто желает со мной на их машины сходить, - сказал Монфор спокойно.

Глянул на Симона с тревогой епископ Фульк:

- Граф, стоит ли вам самому отправляться на вылазку, когда силы так неравны?

- Я не боюсь, епископ, - ответил с усмешкой граф. – И вы за меня не бойтесь. Я забочусь о деле Христовом, и вся церковь молит сейчас обо мне, так что я не опасаюсь, чтоб кто-нибудь меня одолел. Вам ли сомневаться в милости Господней.

Собранные осадные машины с вечера окружили рвом и заграждениями, чтобы крестоносцы не могли до них добраться. Но прямо поутру осажденный Кастельнодарри выпустил небольшую, но грозную группу всадников. Впереди летел Монфор, и, узнавая его, разбегались в ужасе солдаты южан. Не скрывшиеся вовремя с дороги находили конец либо под его мечом, либо под копытами коней его сопровождающих. Симон хотел было с разбегу перескочить весьма глубокий и широкий ров и атаковать машину, но оглянувшись, понял, что не у всех из его группы столь же хорошие скакуны, и для многих такой прыжок будет смертельно опасен. Придержав коня, Монфор скомандовал коротко, кому в какую сторону отправиться, а Флорану де Вилю и Алену де Руси просто кивнул на машину. Вернувшись немного назад для разбега, взвились один за другим три коня и опустились на другой стороне, тяжело припечатав землю копытами. «Бог и Монфор!», раздался клич северян, подхваченный на стенах города, и вот уже защитники машин бежали от графского меча, а люди его поджигали таящее угрозу дерево.

Удачная вылазка на долгое время обезопасила осажденных, но Монфор ждал еще подкреплений, желая дать бой южанам. О том, что в Кастельнодарри идут новые крестоносные отряды, доложила разведка обеих сторон. Быстро покинул лагерь с большей частью войск граф Фуа, оставив Раймона с тулузскими солдатами держать местность. Монфор же остался в городе с небольшим гарнизоном, выслав основные силы навстречу крестоносцам. В итоге на лугах рядом с городом сошлись лицом к лицу обе стороны. Спешно принимали войска боевой порядок, командиры советовались, как лучше нападать, и вскоре две армии бросились друг на друга. Южан на этот раз было много больше, и атаку северян отбили, затем еретики стали теснить их назад, и вот уже пошла рукопашная. Десятками падали рыцари с той и с другой стороны, и не счесть было потерь среди простых солдат, но храбро дравшимся крестоносцам приходилось отступать все дальше к городу.

Гарцевавший в ожидании у ворот Монфор увидел, что битва приближается. Оставаться зрителем и дальше он не мог и, оставив в городе всего пять рыцарей и пару десятков солдат, бросился на поддержку вместе со своими друзьями.

Фуа торжествовал. Крестоносцев отбросили чуть не к самому городу, потеряв множество людей убитыми и ранеными. Самоуверенный южный барон, вместо того чтобы отозвать своих людей и приготовиться встретить самого Монфора, позволил им грабить убитых и добивать раненых. Армия потеряла всякий порядок, превратившись в толпу мародеров, и возгласы «Бог и Монфор!» грянули громом с только что безоблачного неба. Налетела Монфорова конница на спешившихся в поисках легкой добычи еретиков, топча и рубя бегущих. Некоторые, понимая, что бежать бесполезно, падали наземь вповалку с трупами – не затопчут, так и выжить можно; кто-то судорожно рвал с себя опознавательные значки, и на поле то здесь, то там заголосили упавшие:

- Монфор! Монфор!..

- Вот поганые твари! Что ж мы теперь, а?! – крикнул брату Амори де Пуасси, опуская занесенную руку.

- Пусть Симон разбирается! – ответил Гильом и заорал в сторону Монфора: - Граф, что нам делать с ними?!

Заглушая звуки битвы, разнесся голос вождя:

- Кто за Монфора, пусть бьет еретиков!

И увидели французы с брезгливым отвращением, как кидаются друг на друга только что бившиеся плечо к плечу южане, и режут бывших товарищей награбленным у мертвых оружием, чтобы только не погибнуть самим…

Когда окончилось сражение, сложил с себя в воротах Кастельнодарри Монфор все оружие, разулся и пошел в церковь босым, прося отпустить грехи всем, кто участвовал в этой страшной битве со стороны католиков.



- Что случилось? Говорят, что Монфор победил, но он не мог победить, не мог! – Раймон колотил кулаками в окованную железом грудь графа Фуа. Тот морщился и кривился, наконец перехватил раймоновы запястья и сказал с досадой:

- Да, победил он, дьявол его забери! Нам остается только убраться отсюда, пока целы!

Граф Тулузский переварил слова Фуа и разразился новыми причитаниями:

- Наших же было вдесятеро больше, как мы могли проиграть?! Вдесятеро!..

Фуа только сплюнул со злобой. Потом прислушался к раймоновым стонам и вдруг переспросил:

- Никак, говоришь, не могли проиграть?

- Никак! – с готовностью повторил Раймон. И сам замер.

- Значит, никто и не узнает, что мы проиграли, - протянул граф Фуа. Сузились и азартно блеснули глаза у вмиг догадавшегося графа Тулузского. Выглянули оба барона из шатра и крикнули каждый своим оруженосцам:

- Передай там, чтобы гонцы сюда собирались, сейчас будем вести рассылать!

И диктовал гонцам лис Тулузский:

- Сообщайте всюду, что битва у Кастельнодарри закончилась нашей победой. Владычеству северян приходит конец.

- А Монфор пленен и повешен! – по-волчьи щелкнув зубами, добавил Фуа.

- …и повешен! И пусть все восстают против крестоносных войск и режут гарнизоны, потому что Монфора больше нет!

Как только затих стук копыт за ухмыляющимися гонцами, Фуа скомандовал:

- А вот теперь – убираемся!..



И снова восстала Окситания. Поставленные Монфором бароны или изменяли, возвращаясь в подданство тулузскому графу, или оказывались бессильны перед восстанием жителей, поддерживавших катаров. Опять разбилось монфорово войско на отряды, растеклось по южным землям, подавляя бунты. Даже из Франции сумел поддержать Монфора архидиакон Парижский, отправившись вербовать новых крестоносцев. Всю зиму странствовал он с аббатом сернейским по городам и селам Франции, и после их проповедей все новые отряды и просто кучки пожелавших принять крест за веру стекались к Монфору. Весной перешли проповедники в соседние земли Германии. Написал папе Иннокентию полное злобы письмо король французский Филипп Август, где упрекал Монфора – дескать, не воздает граф ему должное как сюзерену, да еще и слуг из-под носа уводит. Папа в ответ разъяснил королю права Монфора как нового государя Окситании, и крепко призадумался Филипп Август, поняв, что Монфор почти уже равен ему по власти. А Симон не размышлял об этом вовсе, проводя дни свои в бесконечной погоне за ускользающей из рук его Окситанией.



Прошло около полугода, и Монфор вернул отвоеванные земли. Чуяли его дыхание у себя за спиной южные графы, просыпаясь в тоске по ночам. Недолгую отсрочку дал южанам обман: снова ступило уверенно крестоносное войско во владения Фуа и Тулузы. И решили три графа - Тулузский, Фуа и Коменж - обратиться за помощью к Педро Арагонскому, снискавшему себе после боев с маврами прозвище «короля Католико».

- Но послушайте, сеньоры, к чему мне выступать против крестоносного войска? – лениво вопросил раздушенный король.

- Если горят соседские стены, то это опасно для всех, - возразил граф Тулузский.

- Поразвели вы у себя еретиков, дали им волю, а теперь, когда паленым и для вас запахло, хотите за моею спиной укрыться, - пожал плечами Педро. – Объясните мне попросту, какой резон за вас против всей католической церкви вступаться?

- Против нас выступает не церковь, а Монфор. Мы приносили вам вассальную присягу, оградите же нас от монфорова произвола, - попросил униженно Раймон.

- Сейчас Монфор – это сама церковь католическая. Оградить вас от нее я не в состоянии, - сухо заметил Педро. – Что-нибудь еще, сеньоры, или закончим беседу?

Переглянулись графы обреченно, и выступил вперед Фуа:

- Если вы пожелаете отвоевать наши земли, то станете их полновластным хозяином. Уж лучше вы, чем Монфор.

Усмехнулся арагонский король:

- Вот это уже предложение, над которым стоит подумать.



К осени прибыл Педро с прославленным своим войском в Тулузу. Туда же подтянули свои силы Фуа и Коменж, и решили на объединенном совете выдвинуться на город Мюре, откуда гарнизон католиков часто проводил вылазки на земли тулузские. Первое предместье Мюре взяли штурмом в один день, наутро кинулись южане на второе – и тут на противоположном берегу реки Гаронны показались знамена крестоносцев.

- Монфор! – завопили с ужасом солдаты Тулузы и Коменжа и бросились прочь. Напрасно пытались остановить их граф Фуа и король Педро: паника распространилась по всему войску, объятые страхом отряды отступали под насмешки гарнизона Мюре и переправляющихся католических воинов. Единственное, чего смогли добиться Фуа и Арагонский – часть солдат осталась прикрывать военные машины, пока их спешно собирали и увозили прочь, подальше от Монфора.

Король Арагонский нагнал улепетывающих южан в часе езды от Мюре. Остановить войско удалось лишь после того, как специально разосланные глашатаи прокричали, что мост через Гаронну разрушен и основные силы крестоносцев переправятся еще нескоро, а потому надо останавливаться и укреплять лагерь.

- Да что ж это за человек такой, от одного имени которого целая армия бросается бежать прочь! Или люди у вас – последние трусы, или он – герой каких мало, - переводил взгляд с одного графа на другого уязвленный Педро.

- Люди у нас – нормальные люди, солдаты не хуже прочих, - решил вступиться Коменж. Фуа с Раймоном молчали, выжидали, чем кончится.

- Что ж, значит, Монфор такой уж воин небывалый?! Может, будет еще получше в бою, чем король Католико, а?!

Тут уж и Коменж замолчал, чувствуя, к чему дело идет.

- Думается, что тут уже личная моя честь задета. Пока с Монфором в бою не встречусь, отсюда не сдвинусь. И вы своим «нормальным людям» накажите, чтоб крепко стояли! Пусть хоть друг друга пересчитают – не может быть столько же войск у крестоносцев! А Монфор теперь – личный противник короля Арагонского. Пусть все узнают об этом!

Торжествующе переглянулись графы.



А Монфор тем временем форсировал Гаронну, плавая с берега на берег вместе со своими войсками. И день, и другой, и третий подбадривал он своих воинов, помогая переправиться. И лишь когда встал на берег у Мюре последний пехотинец, вздохнул Симон с облегчением и отправился сначала переодеваться в сухое, а после – готовиться к битве.

Хлопотала за спиной у Симона заботливой тенью графиня Алиса, спеша то укрыть супруга нагретым плащом, то подлить крепкого вина. Совещались озабоченно монфоровы командиры:

- Граф, неужто вы хотите выступить к их лагерю, вместо того чтобы держать оборону здесь, в Мюре?! Нас здесь совсем немного, а в армии еретиков собралось, по словам разведчиков, тысяч около пятидесяти, - сказал негромко епископ Фульк.

- Да, нас здесь... э… тысячи, может, полторы, причем конных будет около тысячи, - почесав в затылке, заметил Ги де Леви.

- А ты не считай, - бросил Монфор. – Нас здесь вполне достаточно, чтобы с Божьей помощью победить неприятеля.

С восхищением посмотрел на Симона Бодуэн. Фульк же поджал скептически губы. Монфор, взглянув на епископа, вздохнул с досадой и позвал:

- Алиса! Там у меня, помнишь, где-то письмецо лежало, которое Педро тулузской прелестнице послал…

И пояснил, пока несла графиня свиток:

- Задержали тут даму, из Тулузы к королю направлялась. Она в слезы, караульным в лицо бумагой тычет – словно мы ее обязаны чуть ли не на ложе к Арагонскому доставить. Ее, конечно, обратно в Тулузу развернули, а на письмо сами полюбуйтесь.

Епископ пробежал по бумаге глазами, чуть улыбнулся и отложил в сторону. Письмо тут же подхватил грамотный Амори де Пуасси, зашевелил губами, потом разразился хохотом. Даже слезы утирая от смеха, прочитал вслух:

- «Из любви к вам сражу я Симона де Монфора, если только не оставите и вы меня своей благосклонностью... Придите же ко мне, о сеньора моего сердца, и укрепите в намерении вернуть счастье в цветущий южный край!» Вот уж истинно, что некоторых женщин Господь наделяет красотой, но взамен лишает ума, коли она с таким письмом через наши же посты пыталась к Арагонскому прорваться! А король Педрито, бедняга, как же теперь?!

- За Педрито даже не беспокойся – эти южане под него и жен, и дочерей своих подложат, лишь бы доволен остался, - бросил с улыбочкой Флоран де Виль.

- Говорю вам, епископ – не следует мне бояться человека, который идет разрушить дело Божье именем какой-то прелестницы, - пояснил Фульку Симон. – А теперь давайте подумаем, как лучше нам устроить нападение.



С утра хлестал проливной дождь. Монфор взял с собой только конных, оставив пехоту охранять Мюре и дороги к месту битвы. По пути на сражение Симон свернул к уединенной часовне. Преклонил перед алтарем колена, долго молился молча, а после положил меч на алтарь и сказал:

- Великий Боже, ты избрал меня воевать за Тебя. Кладу я свое оружие на Твой алтарь. Сражаясь за Тебя, я хочу, чтобы меч сей вел меня во славу Твою.

Вышел Симон – и прояснилось небо, закончился дождь.

- Победа будет за нами! Бог и Монфор! – закричали воины. Епископ Фульк уже благословлял каждого рыцаря на битву.

Тут раздался сзади торопливый перестук копыт, закричал кто-то:

- Стойте! Стойте!

Пробившись сквозь войско, предстал перед Монфором запыхавшийся легат Арнольд.

- Граф, вы хоть понимаете, с кем хотите биться?! С самим королем Католико!

- Вы приехали столь неожиданно в мой лагерь, чтобы сообщить мне эту совсем не новую весть?! – поднял брови Монфор. Захохотали его воины, открыто заулыбался даже епископ Фульк. Огляделся зло легат, на Фулька и напал:

- А вы, епископ! Вы-то, как лицо духовное, должны хорошо понимать все последствия нападения на короля Католико! Что скажет на это папа Римский? Что сделает он даже не с Монфором, который имеет все возможности пасть в этой битве, а с нами, как с лицами духовными?!

- У Монфора нет ни одной возможности пасть в этой битве, потому что со мною Бог! И если уж король Католико пошел против Бога и церкви, то пасть в этой битве – ему, - решительно перебил легата Симон. Чуть помедлив, ответил и Фульк:

- Не мы нападаем на Педро Арагонского, но он напал на нас. Уверен, что папа Римский примет это во внимание.

- О, какое безрассудство! – взвыл легат. И снова прервал Монфор его речи:

- Вот что, святой отец. Остановить нас вы не сможете, так что не тратьте время понапрасну. Хотите быть при битве – едемте с нами, а не хотите – возвращайтесь в лагерь, - и тронул поводья.



Служил последнюю мессу перед боем епископ Фульк, сам Монфор молился, стоя на коленях. Фульк благословил его, стал осенять крестом каждого рыцаря в отдельности. Симон садился в седло - и тут конь его взвился и опрокинул графа на землю. Тихий ропот прокатился по рядам крестоносцев, а из неприятельского лагеря послышались радостные крики:

- Пес Монфор упал с коня! Помер от страху, когда битва еще не началась!..

Симон тут же встал, поправляя доспехи, поднял руку и проговорил зычно:

- Видите, я остался жив! Значит, Богу угодно даровать нам победу, несмотря на все трудности! А вы, - погрозил он кулаком врагам, - сейчас кричите и радуетесь, но клянусь Господом, я оглашу воздух криком, который настигнет вас у самых стен Тулузы!..

Когда уже выстраивались войска в боевой порядок, легат снова подскакал к Монфору.

- Не допущу я этого! Скорее уж сам пойду босым и на коленях просить короля Арагонского не восставать против церкви!

Плюнул Монфор с досадой:

- Ну что же, идите, коли так вам загорелось, мешать не буду! Передовые пикеты – вот они, рукой подать!

Посмотрел сердито легат на Монфора, нехотя спешился, разулся, брякнулся на колени и пополз к порядкам короля Арагонского. Не прополз и четверти пути, как кинулись на него с копьями передние воины южан. Арнольд зажмурился тоскливо в ожидании смерти, но тут сзади подхватила его чья-то рука, взвалила на коня, и послышалась монфорова крепкая ругань. Вздохнул легат с облегчением, оказавшись снова в безопасном месте, а Монфор отчитывал его, как ребенка:

- Теперь убедились сами, святой отец?! Ничего вам не удастся сделать! Едва жизнь свою не положили по-глупому, нельзя так, право слово! Или вы думали, что они ваш сан уважат?! Да плевали они на ваш сан! Довольно мы перенесли от них оскорблений, пора дать войску позволение сразиться.

- Лучше умереть со славой, чем жить опозоренными! – воскликнул гарцевавший рядом Бодуэн, и вслед за ним прокричали эти слова все северяне.



Следил за фигурой Монфора из своего стана король Педро, недобро щурился.

- Словно умалишенные они какие-то, - проговорил негромко Раймон. – Их там по сравнению с нами горстка малая, на глаз около тысячи всадников…

- Думаю, сотен девять, - вставил Фуа.

- Пусть девять, тем более. Нас же раз в пятьдесят больше, на что они надеются? Какую хитрость готовят? Может, окопаемся тут, не будем сейчас в бой ввязываться?

- О, да бросьте, граф, - презрительно уронил Педро, - и так ваши войска в резерв поставили, чтоб не бросились бежать, сминая свои же порядки, прежде чем Монфор два шага в их сторону сделает. Сын ваш и тот жаждет битвы, хоть молод, а вы!..

- А я уже не молод и знаю Монфора, оттого и не жажду с ним встречаться, - сердито ответил Раймон.

- Ну так и отдали бы ему свои земли, и бежали бы прочь, не пришлось бы сейчас дрожать!..

Раймон только ус закусил. Педро же чесал в затылке, морщил лоб, неожиданно посмотрел с негодованием на Фуа и Раймона, потом – на монфоровы позиции, на свои войска, снова на южных графов, и проговорил с угрозой:

- Значит, Монфора боитесь?.. Я с вами, я вас защищаю, а вы при таком перевесе – и страшитесь этого франка?! Меня, значит, и в грош не ставите?! Я вам покажу, всем покажу!

Фуа с Раймоном только переглянулись озадаченно, а Педро взревел:

- Гомес!.. Гомеса ко мне!..

Через несколько мгновений подъехал к королю приближенный рыцарь Гомес.

- Снимай с себя доспехи, - велел Педро. – Меняться будем.

Гомес соскочил с коня, оруженосцы тут же принялись возиться с броней и его, и короля.

- Роста мы одного и сложением схожи, Гомеса за меня примут, на него основные силы и бросят, - пояснил Педро, разводя руки в стороны, чтобы оруженосец быстрее справился. – А я тем временем под личиной простого рыцаря сам Монфора найду, вот тогда доблестью и померяемся!..

Фуа покачал головой одобрительно, Раймон только вздохнул. Гомес приосанился, когда надели на него шлем со сверкающей драгоценными камнями короной. Педро от души стукнул его по плечу:

- Ты тут не очень-то! А то смотри, как бы вместе с короной потом с тебя голову не сняли!..

Подали сигнал к атаке. Бросились на крестоносцев воины Фуа. Те первый налет отразили, откатились назад еретики и остановились в замешательстве. Фуа, скаля клыки, послал их снова вперед. Но не успели еще враги достичь рядов северян, как те развернулись и бросились бежать.

- Вперед! За ними! Воины Фуа, нагоните их! Надерите им хвосты! – вопил азартно сам граф, несясь вслед монфоровой коннице. А крестоносцы торопились к городскому предместью. Разбился их поток на поблескивающие металлом ручейки, в затылок друг другу проехали предместье насквозь по тесным улочкам и выехали с другой стороны в поле. А там развернулись, обогнули стены и ринулись к воротам, куда с победными криками и улюлюканьем стремились все еще не учуявшие неладного враги. Ударили и с флангов, и с тыла, и вот уже клич «Бог и Монфор!..» заглушил крики «Арагон, Фуа!» Растерянные южане бросились назад, к порядкам короля Педро. Крестовые воины, преследуя их, помчались на главные силы мятежных графов и арагонского короля.

Там и схлестнулись. Отступать было уже нельзя ни тем, ни другим: кто побежит, тот и побежден. Арагонцы рубились за свою славу, южане – за свои земли, северяне – за свою веру и весь крестовый поход. Сеча пошла нещадная, клубилась поднятая копытами пыль, звенело оружие и трещали доспехи. Бились один на один, о товарищах не думая. Только Флоран де Виль и Ален де Руси, держась бок о бок и размахивая один мечом, другой палицей, успевали еще и вертеть головами по сторонам, пока Флоран не крикнул:

- Вон он! Вправо пробивайся!

Справа виднелась рослая фигура в золоченых доспехах и с короной на шлеме. Флоран с Аленом продирались сквозь схватку, сшибая и топча копытами заслонявших дорогу. Вот уже рядом, лишь несколько человек осталось; Ален ударил по бокам коня, тот рванулся вперед, и палица де Руси с первого удара вышибла всадника в золоченых доспехах из седла. Подоспевший Флоран сощурился, потянул носом – благовония Педро должны были заглушить запах приправленной кровью пыли, но от упавшего совсем не несло восточной пряной сладостью.

- Да это не он!.. – выкрикнул де Виль.

- Вот и я думаю, неужто король арагонский так паршиво держится в седле! А еще болтали, воин великий! – нарочито громко заорал Ален.

Поодаль раздался негодующий крик:

- Это не король! Я – король! – Педро поднял забрало и взмахнул мечом.

- Ха!.. Люди Монфора, сюда!.. – Флоран еще и свистнул заливисто, и друзья, оскалившись в одинаковых ухмылках, бросились к уязвленному Арагонскому. За ними тут же двинулись еще несколько всадников.

Король отбивался удачно, рубил обеими руками – в одной меч, в другой секира. Одинаково скалясь, уворачивались от его ударов и нападали сами Ален с Флораном. С обеих сторон подтягивались всадники, пускались в сечу с особенной яростью, и вот король и Ален с Флораном стали центром всего боя. Пало под ноги их коней уже несколько изрубленных крестоносцев и арагонцев, когда король с ужасом почувствовал в руках смертную слабость. Задрожали руки, свело судорогой ноги, конь заржал и взбрыкнул.

- Проклятые девки! – процедил Педро. Меч де Вилля звякнул о его секиру, и король не удержал оружия – секира выпала. В отчаянии попытался достать Флорана мечом, но все внезапно скрылось за красной пеленой, а шум битвы замер на одной протяжной, звеняще-воющей ноте. В груди полыхнуло огнем, и король с остановившимся взглядом рухнул с коня на трупы крестоносцев. Ален де Руси поднял обагренный в крови Педро меч и завопил:

- Арагонский король мертв! Бегите, скрывайтесь от гнева нашего!.. Бог и Монфор!..

Симон, находившийся на другом краю битвы, услышал крик и обернулся. Тут же пошатнулся в седле от страшного удара секирой – лопнул шлем, и части его начали сползать по голове. Торопливо взмахнул граф левой рукой, выпустив из нее оружие, чтобы смести с головы разбитый шлем вместе с нижней мягкой шапочкой, правой наугад ударил мечом. Арагонский рыцарь, думавший убить Монфора одним застигшим врасплох ударом, замер в потрясении с выпученными глазами, когда выпрямился Симон на коне, гордо тряхнул непокрытой теперь головой и замахнулся снова даже не правой рукой с мечом, а левой в латной перчатке. Вокруг испуганно пятились. Железный монфоров кулак сокрушил челюсть противника, и кость покорно подалась, пропустив металл в плоть, ломаясь с треском и пачкая кровью. Арагонец упал, словно куль с мукой. Монфор, не глядя на него, уже мчался вслед за бегущими воинами. Вражескую конницу теснили по всему полю битвы – смелые арагонцы полегли рядом со своим королем, а исполненных отчаяния остальных уже не могли удержать ни граф Фуа, ни Раймон Тулузский.

Пехота южан во время боя зашла глубоко в тыл северянам и пыталась сорокатысячным войском взять Мюре. Трижды штурмовали город, и трижды небольшой гарнизон крестоносцев отбивал атаки. Смятение и страх росли в рядах нападающих, и когда гонцы на взмыленных конях хрипло заревели:

- Наша конница поражена и рассеяна, король Арагонский убит! Бегите – Монфор спешит сюда! – все и впрямь бросились бежать. Сбивая друг друга с ног, неслись к Гаронне, прыгали в бурную реку, уже в воде толкали друг друга, цеплялись за ноги и за волосы – и тонули с ужасными воплями. Подоспевшая монфорова конница рубила отставших, и воды Гаронны бурлили, борясь с упрямыми людьми, красными бежали вниз по течению, унося с собой тела.

- Словно суп для языческих богов в речных берегах кипит, - сказал негромко бывший трубадур Фульк, глядя на Гаронну со стены Мюре. Спохватился, огляделся по сторонам – не слышал ли кто – а после сам себе велел обходиться три дня лишь водой и хлебом.



Короля Арагонского Монфор похоронил с почестями. Распорядился продать и коня своего боевого, и доспехи, а деньги раздать на милостыню. Южные графы в это время уже достигли Тулузы. Забрызганный кровью Раймон вбежал в залу, где заседали городские консулы, воскликнул со слезой в голосе:

- Друзья мои, мы погибли! Покоряйтесь Монфору, более ничего не остается…

Монфор, узнав о том, что Тулуза желает сдаться и хочет переговоров, лишь пожал с иронией плечами:

- Ну, поговорите с ними, поговорите, святые отцы. Может, чего и наговорите, а только я уже достаточно это проклятое племя знаю, чтобы им не верить. Так что вы оставайтесь тут, решайте о сдаче, а я пока на земли Фуа схожу…

Прелаты беседовали с депутацией от Тулузы несколько дней. Как только соглашались на одни условия, южане выдвигали еще худшие. Фульк уже к вечеру первого дня понял, к чему идет дело, и лишь молчал, вздыхая; Арнольд страстно торговался, приводил все новые доводы. Под конец депутаты с торжествующими лицами заявили, что Тулуза передумала сдаваться и лучше уж еще повоюет за своего графа. Арнольд, захрипев, осел, открывая рот в бессильном бешенстве. Фульк с презрением глянул на легата, устало махнул рукой:

- Идите, идите отсюда, пока вас перебить не приказали, депутаты дьяволовы…



Полгода минуло после битвы при Мюре. Бодуэн сражался за Монфора доблестно, и Симон числил его среди самых верных своих сторонников. К несчастью Бодуэна, об этом слишком хорошо знали южные графы. За храброе сердце и верный меч Монфор наградил раймонова брата землями в Керси, и новый хозяин отправился вступать во владение. В замке Ольм, где остановился на ночлег Бодуэн со свитой, приняли его сердечно. Хозяин все подливал вина, только улыбался странно. А ночью кто-то из людей Бодуэна в сонной дреме разлепил глаза и увидел, как склоняются над его товарищами осторожные тени, а после слышится тихий хрип и в воздухе пахнет кровью. Бодуэн вскочил на крик с оружием в руках, но слишком много сопровождавших его католиков остались лежать уже мертвыми. А через открытые двери вламывались потерявшие опаску защитники катаров, которых пригласил из соседнего городка радушный владелец Ольма…

Живым взяли одного Бодуэна, который продолжал отчаянно рубить направо и налево, пока не навалились толпой и связали, отобрав оружие. Тешились над бешено грызущим кляп пленником даже после того, как впал в беспамятство под ударами ногами. Пришел в себя Бодуэн уже в обозе, который вез его навстречу брату.

В качестве приветствия Раймон плюнул Бодуэну в лицо. А затем известил, что самые знатные южане собрались, чтобы судить изменника своей крови и своей веры. Суд был скор – Бодуэна приговорили к повешению. Осужденный знаками попросил вынуть кляп, чтобы сказать свои последние слова. Раймон оглянулся на Фуа.

- Да что он сможет сказать такого, что изменило бы наше решение? – процедил граф. – Так что пусть говорит, иначе пойдет слух о том, что мы слишком жестоки, - и сам хохотнул.

Освобожденный от кляпа Бодуэн отдышался и сказал онемевшим языком, на котором все еще чувствовался вкус затхлой, отдающей старой кровью тряпки:

- Брат, будьте милосердны!.. – Раймон скривился со скукой на лице, собрался махнуть, чтобы пленника уводили. Бодуэн торопливо продолжил: - Будьте милосердны, дайте мне исповедаться и причаститься перед смертью, чтобы я мог умереть как честный католик!

Удивленный вздох пронесся над рядами южан.

- Вот это наглость! Отчаянный же у вас братец! – привстал граф Фуа. – Пожалуй, я сам казню его – люблю брать верх над смелыми!

- В моем нынешнем положении взять надо мной верх немудрено, - ответил едко Бодуэн. Опомнившийся Раймон выпалил наконец:

- Никакого причастия! Ты, мой юный франк, так хорошо сражался за свою веру против приютившей тебя Окситании, что не нуждаешься в отпущении грехов. За такое предательство твой Бог должен вознести тебя на небеса сразу после того, как ты лишишься опоры на обманутой тобой окситанской земле!

Вешал Бодуэна граф Фуа собственноручно. Когда крестоносцы прибыли к замку, где совершилась казнь, потраченное птицами тело все еще висело на орешине у крепостных стен. А трубадуры по всей Окситании пели радостные песни о Бодуэне-изменнике и графах - защитниках южной чести.



- Sicut et nos dimittimus debitoribus nostris... <Яко же и мы оставляем должникам нашим>

"И рядятся волки эти в шкуры овечьи, и приходят к пастырям Твоим, не омыв еще рук от крови, и просятся в паству Твою затем лишь, чтобы удобнее расправляться с овцами. И хорошо, если пастыри видят, как щелкают зубы их и как остаются красные следы за наглыми этими зверями, и не дают обмануть себя ни сладкими речами, ни звоном монет".



В самом начале похода, когда содрогалась Окситания при виде огромной армии, пришел в крестоносное войско южанин рыцарь Мартин д`Альгэ. Отправился прямиком к легату Арнольду и, рухнув на колени, покаялся в своей прошлой приверженности к вере катарской. Рассказал, широко раскрывая глаза и беспрестанно крестясь, о настигшем его вразумлении Господнем, о любви к католической церкви и крестоносному делу. Обрадованный Арнольд принял д`Альгэ под личное свое покровительство, и стал Мартин одним из самых ярых грабителей преданной им родины. Несколько раз пытался урезонить его ставший командиром Монфор, но д`Альгэ бежал к легату и жаловался на несправедливые притеснения. Тут же отправлялся Арнольд к Монфору и начинал выговаривать за причиняемые новообращенному обиды. Все росло отчуждение меж легатом и графом, и сознававший это Монфор старался как можно меньше давать поводов к спорам, закрыв в конце концов глаза на мародерствующего Мартина. А только лишь оказалась крестоносная армия в затруднительном положении, как изменил д`Альгэ и ей: перебил со своими людьми оказавшихся в его отряде католиков и ушел к графу Тулузскому.

- Да стоит ли дважды изменнику поручать защиту чего б то ни было? – спросил граф Фуа у Раймона, выбиравшего, в какой город поставить д`Альгэ комендантом.

- Стоит. Еще как стоит, - ответил Раймон с усмешкой. – Я Монфора знаю, знает Монфора и он. И обоим нам известно, что сделает с ним северянин, если по несчастью попадется Мартин к нему в зубы. А потому, коль осадят д`Альгэ крестоносцы, сопротивляться он будет до последнего.

На беду для Мартина, сбылось предсказание графа Тулузского – остановился Монфор у города Бирон, где поставили д`Альгэ комендантом. И вернулось Мартину той же мерой, какой сам он платил долгое время своей родине - сначала сдался крестоносцам город, так что пришлось гарнизону запереться в башне и держать оборону оттуда. А после пообещал Монфор свободный выход из города всему гарнизону на одном лишь условии выдачи д`Альгэ. Валялся Мартин в ногах у окситанцев, умоляя не передавать его в руки Монфора, но связали его ночью и, сунув в рот кляп, передали крестоносцам.

Утром все войско и горожане собрались перед крепостью, потому что назначил Монфор совершить обряд лишения рыцарской чести и затем – смертную казнь над изменником. Привели сопротивляющегося д`Альгэ, поставили на подмостки, где ждали его герольд в полном вооружении и палач в красных одеждах. Герольд прочел приговор, которым присуждался д`Альгэ к смертной казни за измену, предательство и клятвопреступление. Поднялся с места епископ каркассонский и предал осужденного анафеме, а двенадцать священников запели псалом, осуждавший изменников. Герольд воскликнул трижды:

- Палач, кто этот человек?

- Рыцарь Мартин д`Альгэ, - ответствовал всякий раз палач.

- Нет, - возражал герольд, - клятвопреступник и обманщик не может быть рыцарем! Да не будет он более рыцарем!

Стал палач сдирать с д`Альгэ рыцарское вооружение, возвещая всякий раз:

- Вот латы изменника! Вот поручни, наколенники, набедренники, вот кинжал изменника!

Когда сорвали шлем, взял герольд склянку с горячей водой и вылил на голову осужденного. Так свершилось позорное крещение – смыто было этой водой со лба Мартина католическое помазание, а со щеки – рыцарский поцелуй. Палач же в это время разрубил топором щит д`Альгэ, а герб его выпачкал грязью. После стащил палач изменника с эшафота, положил на носилки и накрыл гробовым саваном. Отнесли носилки в церковь, и те же двенадцать священников отпели Мартина, прощаясь с умершим для рыцарства человеком. Затем положили обесчещенного д`Альгэ на дровни, привязали их к лошадиному хвосту и катали несколько часов по городу, чтобы все могли видеть, как наказываются изменники. К полудню Мартина повесили и оставили труп его болтаться у всех на виду, на съедение хищным птицам, в назидание возможным предателям.

Отправил Симон холодное письмо о свершившемся легату Арнольду. Арнольд не ответил.



К тому времени мало кто не судачил, чего же истинно добивается легат. Оскорбленный своеволием Монфора и Фулька, Арнольд решил добиться власти иным способом, нежели участие в войне с еретиками. Низложив архиепископа Нарбонны за многочисленные злоупотребления, Арнольд занял его место. Более того, с первого же дня избрания стал называться не архиепископом, а нарбоннским герцогом, несмотря даже на то, что у Нарбонны имелся законный виконт.

- Эк его! – крякнул Монфор, которому рассказали такие вести. – Ну, пусть тешится до поры. Лишь бы нам не мешал.

- Арнольд препятствовать не будет, если только мы не вмешаемся в те дела, что он считает своими. Но и помогать не станет, – заметил Фульк.

- Не понравилось, что крестоносцы по его указке не бегают да еретиков мало жгут. Помните, после Лавора взял отряд и сам в Кассе пошел? Человек сто пожег, и на раскаянии не слишком-то настаивал. Очень уж нравится ему жизнями людскими распоряжаться, вот и шагнул из легатов в герцоги. Посмотрим, какой из него сеньор выйдет. Окситанская кровь, боюсь, даст себя знать.

- Нехорошо вам говорить это, граф – есть и в Окситании добрые католики. Или вам мои «белые братья» не помогали? – спросил Фульк с укоризной.

- Так-то оно так, а только мало среди южан тех, что в истинной вере крепки. О Бодуэне долго еще буду печалиться… А сами-то вы, епископ, откуда?

- Из Марселя. Фульком Марсельским прежде звали.

- Слышал, слышал… Отчего же оставили столь веселое ремесло и приняли сан?

- Дама моя покинула этот мир, а я в печали узрел Бога и понял, зачем я здесь. Но давайте не будем вспоминать те времена – грустно мне думать о том, как раньше слепо тратил жизнь.

- И сколь доходен оказался для вас уход от мира? – с бесцеремонным интересом осведомился Симон. Фульк мягко улыбнулся:

- Зная эти земли и этот народ, вы еще спрашиваете о доходах, граф?! Епископат был разорен полностью. На земле до самого неба не имелось ничего, чем я мог бы располагать, кроме девяноста шести тулузских солидов. Я привел с собою в Тулузу четырех мулов, но и тех не решался вести на реку к общему водопою иначе, как только с погонщиком, чтобы и их не лишиться! Сейчас я изгнан из своего же города, и если теперь я богаче, чем прежде, то тем обязан главным образом вам. От сана моего главный доход – не звонкая монета и вообще не блага мирские, а возможность послужить делу Господа нашего.

- Я и прежде в тебе не сомневался, а теперь еще больше поверил. Что ж, без Арнольда даже лучше справимся! – по-дружески обратился Симон к епископу.



Папа Иннокентий по бездействию Арнольда послал в Окситанию нового легата – Пьера де Беневана. Южные графы увидели в том способ уладить наконец дело к своей пользе, и дружно изъявили покорность, передав свои земли под прямое покровительство Беневана. Окситанские государи и депутаты от крупных городов съехались в Нарбонну, обхаживая Пьера и жалуясь на бесчинства Монфора. Легат слушал, кивал головой, просил изложить все письменно. Все время, что был он в Нарбонне, передвигаться ему приходилось лишь в сопровождении охающих и ахающих депутатов – их бесконечное «Монфор, Монфор, Монфор» под конец слилось в фырканье и рычание, которое можно было даже не слушать, потому что смысл известен заранее.

Но каждый вечер, когда уже темнело, приходил к легату епископ Фульк. Разговаривал с ним, а затем уходил к себе. Если не узнавал ничего срочного, то встречался с Монфором после утренней службы и уж тогда пересказывал ему слова окситанцев. А южане и не задумывались над тем, что Симон упорно ходит слушать проповеди тулузского епископа, а после они подолгу беседуют.

«Остерегайтесь лжепророков» - такова была тема очередной проповеди. Монфор слушал вдохновенно выступающего Фулька и думал, что все же талант трубадура дает себя знать: слова епископа наполняли особая жизнь и ритм.

- Так говорю я вам, что христиане – это агнцы Божьи, а еретики – не козлища даже, а волки в глазах Господних!.. - провозгласил Фульк.

Тут поднялся на ноги один человек, повернулся лицом к остальным слушателям и крикнул:

- Посмотрите на меня, люди!

Все и так уже смотрели на него – и каждый видел, что у человека не хватает носа и глаза.

- Люди, я сражался против графа де Монфора, и по его приказанию сотворили со мной то, что видите вы! Епископ назвал сейчас нас волками, а вас – овцами. Доводилось ли вам когда-нибудь видеть овец, которые так искусали бы волка?!

Народ загудел. Симон поймал взгляд Фулька - тот, едва заметно улыбнувшись, поднял руку.

- Послушайте же теперь меня, а не этого хитрого еретика, который пришел сюда смущать вас! Подобно тому, как клирики местного аббатства имеют загоны с овцами, которых от волков защищают собаки, так и Церковь имеет в Риме не всех христиан, но овцы ее находятся во многих местах. И здесь для защиты от волков она назначила отличную и сильную собаку - графа де Монфора, которая так искусала этого волка, потому что он пожирал овец Церкви, христиан! Нам следует возблагодарить Господа за то, что граф не дает сеять зло таким, как этот человек!

Симон усмехнулся, кивнул с благодарностью. Еретик уже пробирался к выходу, люди кидали ему вслед ругательства. Монфор остановил дернувшегося за еретиком оруженосца:

- Пусть идет, не нужно нам сейчас осложнений. При таком нраве он себе сам легко беды найдет…

От Нарбонны до Тулузы рукой подать - конный и вспотеть не успеет, везя весть из одного замка в другой. Прогуливались за нарбоннскими стенами епископ Фульк с Монфором, чуть поодаль следовали сопровождающие – а со стен Розового города следили за ними тулузцы. Симон слушал внимательно.

- Словом, легат Пьер от них требует изъявить свою полную покорность на письме. И Раймон бумагу уже отдал – от ереси отрекся, от права войны и от завоеванных вами земель отказался, заложников предоставляет… Такие же бумаги обещались вскоре предоставить Фуа и Коменж, а с ними и депутаты от разных городов. Думают, что лучше уж папский легат, чем войска крестоносцев.

- И ведь верно думают, - заметил Монфор.

- Да только напрасно они полагают, что Беневан будет блюсти свои интересы, а не ваши. Он просил передать вам, что когда документы окажутся в его распоряжении – будет созван собор клириков Юга, который и выберет, кому передать эти бумаги вместе с правами на земли. Мне словно на ухо кто-то шепчет, что заранее можно предсказать, за кого проголосуют местные епископы и аббаты – за того человека, что сейчас идет со мной рядом!

- Хорошая придумка, - хохотнул Монфор. – Но только так легко они не дадутся. Впрочем, мы на стороне Господа – и это главное.

- Э-эй! – неожиданно раздался вопль со стороны Тулузы. Какой-то горожанин с мощной глоткой, стоя на стене, орал в приставленные ко рту ладони. – Это ты там гуляешь, епископ дьяволов?!

Фульк точно так же сложил ладони рупором и парировал закаленным в песнях и проповедях голосом:

- Да, дьяволы вы мои – это я, ваш епископ!

Грохнули сзади хохотом сопровождающие, посрамленный горожанин немедленно скрылся. Монфор хватил Фулька по плечу, сказал весело:

- Отлично сказано! Не только в проповедях ты горазд, в устыжение многим…



Собор прелатов Юга пришел к тому именно решению, которое предрекали Фульк и Пьер де Беневан – Монфора единогласно выбрали властителем Окситании. Но постановление должно было получить законный статус через одобрение папы Римского. Легат Пьер отослал Иннокентию все протоколы вместе с просьбой дать Югу государя в лице Симона де Монфора. Иннокентий ответил уклончиво – дескать, граф будет признан государем всех бывших тулузских доменов, но с условием, что избрание его утвердит вселенский собор, до коего оставалось еще полгода. В продолжение же этого времени Монфор имеет право творить суд на спорных землях и пользоваться всеми доходами с тулузских доменов.

Беневан отправил епископа Фулька занять Тулузу вместе с крепостью от имени Церкви и Монфора. Сам Монфор расположился в Нарбоннском замке, сделав его своей резиденцией. В Тулузе по-прежнему жили Раймон с сыном, хотя и на правах частных лиц. Симон в их город не въезжал. На заре солнце оглядывало стены Тулузы, и вместе с солнцем на столицу южан смотрел тяжело Монфор – стены из розовых становились багровыми, словно выдавая не то досаду, не то пролитую на камни укреплений кровь крестоносцев.

Епископ Фульк имел теперь в Тулузе права не меньшие, чем сам Раймон. С прежним жаром защищал и объединял католиков, из своей казны оплачивал содержание дома призрения для бедняков. Слова Фулька люди запоминали и пересказывали, как пример мудрости. Сам Монфор слушал с интересом, когда людям его случалось привозить свежие вести из Тулузы.

- Приходит, к нему, значит, нищенка убогая, и просит помощи. А один из «белых братьев» возьми да и скажи: она, мол, еретичка. Фульк переспрашивает – верно ли? Нищенка соглашается, а сама стоит, дрожмя дрожит – видно, больная. Фульк-то подумал-подумал и отвечает: «Не помогу еретичке, но помогу нищей...", - рассказывал любитель слухов Амори де Пуасси.

- И помог? – осведомился Симон с любопытством.

- Помог. Но это не вся еще история. Как узнали люди, что еретичка поддержку получила, так вскоре и является к Фульку главный советник тулузского графа. И говорит: «Поместите меня в свой дом призрения, чтоб я там заперся до конца дней своих и никто бы меня по милости Божьей не тронул».

- Ловко! Боится, значит! Дело ясное, по городу-то крестоносцы разгуливают… Что же Фульк?

- А Фульк ему вот как сказал: «Вы сперва своими советами коварными графа погубили, а теперь, когда случай представился, у его противников благодеяния просите. Когда вы так делаете, то выходите словно помешанный, который убил человека камнем, вышибив ему мозг, а потом явился на его похороны за милостыней вместе с нищими. Когда же раздающий милостыню не дал помешанному ничего, то сумасшедший спросил его: «Почему же ты мне не уделил подаяния, если именно я все и проделал?!»

- Умен епископ, умен… Не то что легат Арнольд – из того рассудок словно вытекает по капле каждый день!

- Не иначе, в нужнике по утрам оставляет, - предположил с иронией де Пуасси.

Арнольд и в самом деле с прибытия Монфора в Нарбонну занимался лишь спорами да склоками, настаивая, что положение его выше симонова. Сейчас граф приказал срыть в Нарбонне все укрепления, оставив защищенной свою резиденцию, чтобы в возможное его отсутствие тулузцы не захватили город – без укреплений обороняться от Монфора было делом бессмысленным. Арнольд же что ни день исходил на крик, доказывая, что он – герцог, и потому Монфор не смеет распоряжаться в его владениях. Так дело и не трогалось, дни тянулись в неопределенности.



В ненавистную Тулузу Монфор ступил ненадолго и по политической необходимости – в Окситанию прибыл наследник короля Филиппа Августа принц Людовик. Французский король решил показать всем, что его интересуют дела Юга, и вот теперь, когда исход войны казался уже близок, прислал своего сына. С ним шла солидная армия, хоть и считалось, что Людовик совершает путь пилигрима. Поводов для отказа сопровождать в Тулузу наследника своего сюзерена у Монфора не нашлось, и вот уже задрожали камни мостовых Розового города под копытами коней Симона и Людовика. Раймон вместе с сыном скрылся в досаде, чтобы не подвергаться лишний раз унижению.

Арнольд в запале обратился к Людовику за разрешением распри об укреплениях Нарбонны, но тот занял сторону Монфора. Скрипел зубами Арнольд, отдавая городским консулам приказ срыть стены – а что делать, принц-то позначительнее герцога будет. К тому же, с просьбой рассудить спор сам легат и выступил.

Добившись своего в отношении Нарбонны, Симон тут же подумал о Тулузе. Решение оставить и ее без стен, башен и рвов поддержали вслед за Людовиком Пьер де Беневан и епископ Фульк. Все они полагали тогда, что нет средства надежнее, чтобы ушли даже мысли о сопротивлении новому хозяину.

Теперь Симон смотрел день за днем из Нарбоннского замка, как рушатся стены, на которых вешали его людей, и как засыпает земля все еще лежащие во рву кости убитых северян. Смотрел и хмурился. Спокойствие не приходило.



На долгожданный Вселенский Собор отправились защищать свои права перед папой юный Раймон, сын графа Тулузского, и Фуа со товарищи; от Монфора выступили брат его Ги и епископ Фульк. Таил против Симона недоброе легат Арнольд, ожидая случая сказать папе худое слово. Чуть не три недели, пока прелаты обсуждали меры борьбы с ересью, посланцы Монфора и Окситании маялись в ожидании словесной схватки. Наконец настал день, когда Собор должен был принять решение о хозяине земель Юга.

Граф Фуа взялся держать ответ за всю окситанскую сторону. Не сводил с Иннокентия спокойных глаз уверенного в себе хищника, не обращая внимания на растущий ропот клира:

- Мой государь, граф тулузский, отдал милосердию святого Престола и себя, и свое государство, и вот все граждане были преданы казням и истязаниям и отданы злейшему из врагов, коварнейшему из людей – Симону де Монфору, который их уничтожал и беспощадно тиранил. С тех пор, как попали мы под покровительство вашего святейшества, народу нашему пришли бедствия и тяжкое ярмо. Притом я могу поклясться со всей искренностью, что никогда не любил еретиков, всегда избегал их общества и никогда мое сердце не было с ними. Поскольку святая Церковь всегда имела в моем лице послушного сына, я явился к вашему двору, дабы судили по справедливости и меня, и могущественного графа, моего сеньора, и его сына, доброго юношу, который никому не сделал зла.

Вскочил со своего места епископ Фульк, зазвенела сталь в его обвиняющем голосе:

- Сеньоры, граф Фуа говорил сейчас, что не причастен ереси, а я должен сказать совсем иное! В его-то землях ересь и пустила свои корни. Он уважаем и любим еретиками, и все его графство ими переполнено. Замок Монсегюр построен специально с той целью, чтобы прикрывать и защищать их. Сестра его сделалась еретичкой с тех пор, как овдовела; в Памье множество людей совратила она в нечистое верование. Наконец, сам граф Фуа рассеял и умертвил шесть тысяч пилигримов, кости которых покоятся теперь на полях Монжуа и которых по сию пору оплакивают родные! Тот, кто убивал, мучил и калечил, не должен более владеть христианской землей – это будет ему лишь законное возмездие!

Из задних рядов послышался вдруг насмешливый голос:

- Вот так-так, об этих наших делах рассказывают даже у самого папы Римского! – это встал, подбоченившись, один из свиты Фуа. – Если б я только знал, что слухи зайдут так далеко, то еще больше носов, ушей и голов потеряли бы эти разбойники крестоносцы!

- Замолчи, болван! – прорычал злобно граф. И торопливо продолжил, уперев взгляд в папу:

- Что до замка Монсегюр, то он мне вовсе не принадлежит. Если моя сестра прелестница и грешница, то не должен же из-за нее погибать и я! Касаемо пилигримов клянусь вам, что никогда добрый богомолец, направлявшийся к святым местам, не бывал оскорблен или ограблен, и никогда мои люди его не трогали!

- Это ложь, ваше святейшество! – вскричал Фульк, согласно зашумели и окситанские прелаты. Фуа словно и не слышал:

- Но если речь идет о разбойниках, не имеющих ни чести, ни веры, но носящих крест, для нас столь тяжелый – сознаюсь, они не миновали рук и расправы моих слуг. И сам я радуюсь душевно, если кто-нибудь убит или замучен, что и понятно – я избавляю себя и свои земли от зла!.. А вот что до епископа Тулузского, то не ему бы говорить обо мне. Едва его выбрали епископом Тулузы, как землю охватил такой пожар, что потушить его никакой воды не хватит! Из-за его проповедей многие тысячи людей лишились жизни, убив и тела свои, и души. Согласно вере католической епископ, по его словам и делам, выглядит скорее Антихристом!

Папа прервал графа, жестом велел сесть и горящему яростью Фульку. Поднялся легат Пьер:

- Если ваше святейшество возвратит земли графам, то считайте, что и клир, и вера католическая там пропали. Если же государем будет Монфор, то мы спокойны за себя и за веру. Осудив Симона, вы перед всем миром покажете, что презираете настоящие заслуги и не имеете благодарности!

Тут же перебил его легат Арнольд:

- Ваше святейшество, здесь многие говорят о вине графов Тулузского и Фуа, но заклинаю вас – не поддавайтесь их врагам, не изучив хорошенько дела! Я сам вам могу порассказать многое о Симоне де Монфоре!

Даже Фуа глянул на Арнольда с удивлением. Повскакивали с мест прелаты Юга, загомонили с гневом, люди Фуа огрызались ожесточенно, воздух в зале рвался от криков обеих сторон. Иннокентий понаблюдал задумчиво, потом сказал в меру громко:

- Друзья, справедливость будет восстановлена! Но коль вы повели меж собой беседу в таком духе, то я вас покидаю – решение будет принято позже!..

В итоге собор присудил так:

«Да будет Раймон, граф Тулузский, многократно в течение долгого времени доказавший свою неспособность править страной в истинной вере, навсегда лишен власти. Пусть поселится он за пределами страны, в месте, где может принять покаяние за свои грехи. В случае полного послушания, пусть он ежегодно получает 400 марок серебром на содержание. Все домены, отбитые крестоносцами у еретиков, включая Тулузу, должны быть отданы храброму католику Симону де Монфору, который усерднее других потрудился, чтобы получить причитающееся ему по праву. Остальные территории, не завоеванные крестоносцами, будут отданы под надзор, дабы потом передать их сыну графа Тулузского по достижении им совершеннолетия».

Юный граф Раймон добился у папы личной аудиенции, не стесняясь плакать:

- Ваше святейшество, бедность и нужду тяжело переносить. Что делать, когда мне теперь негде приклонить голову?

Иннокентий посмотрел на молодого человека с участием:

- Господь, если ты правдиво послужишь ему, обильно наделит тебя землями. Того же, что я тебе выделил, пока будет достаточно. Монфор будет государем, пока Церковь не признает должным восстановить тебя во всех правах.

- Ваше святейшество, горько мне слышать о дележе между чужеземцем и мной! Один из нас, живым или мертвым, должен владеть всей землей безраздельно. Знайте же, что я попытаюсь отвоевать свою землю оружием.

Папа лишь вздохнул и перекрестил его:

- Нечистое дело всегда будет наказано. Господь поможет тебе, если будешь благочестив, но помни - камень падет на голову грешника.



Полным злобы возвращался легат Арнольд из Рима, придумывая, как бы отделаться от Монфора. Въезжая в Нарбонну, потребовал встречи с поистине герцогской пышностью. Тут же приказал виконту, владельцу города, отказаться от данной им Монфору присяги и принести новую – себе. Организовал поборы с жителей Нарбонны и отправил их заново отстраивать стены в городе, велел даже строить замок для себя лично. Глашатаи торжественно объявили с площадей, что право на это Арнольд получил в Риме.

- Вот хорошенькие дела! Да он, видно, совсем умом повредился – слишком порастрясло в дороге! – воскликнул с изумлением Симон, которого эти вести застали в окрестностях Тулузы.

- То, что нынче с Арнольдом неладно – всем уже известно, - епископ Фульк развернул привезенное с собой письмо. – Послушайте, что он пишет: «Если граф де Монфор задумает присвоить герцогство Нарбонну и будет чинить препятствия возведению городских стен, я отлучу и его самого, и его пособников, и всех, от кого он получит помощь или совет».

- Э, нет – так не пойдет! Он должен знать, что на всех этих землях государем поставлен я, и пусть-ка в дела военные не вмешивается! Отправляемся в Нарбонну.

Назавтра заскрипели, закрываясь, перед монфоровой конницей ворота Нарбонны. Симон и несколько приближенных успели влететь в город, рыцари тут же обнажили мечи и бросились к охране у ворот. Охранники разбежались, друзья Симона сами открыли ворота, и вот уже отряд поспешил к замку. Солдаты Арнольда мчались наперерез, но Монфор с товарищами пронеслись мимо, только пыль подняли. Арнольд понял, что в замок прежде графа не успевает, и поворотил в главный городской собор. Вбежал, запыхавшись, прервал обедню и предал-таки Симона анафеме. В этот самый момент над замком взвилось монфорово знамя.

За последующие дни Арнольд отлучил Монфора еще дважды и наложил запрет на богослужения в городе. Но в замковой часовне службы по-прежнему проводились, виконт Нарбонны опять присягнул Монфору, а начавшие отстраиваться городские стены рушили снова. Желчь клокотала в бывшем легате, не в состоянии сыскать выхода. А Симон предусмотрительно велел отделить от Нарбонны свою и так уже хорошо укрепленную резиденцию еще и рвом, заполненным водой.



- Et ne nos inducas in tentationem... <И не введи нас во искушение>

"А главное их логово - в проклятом городе, камни которого красны от крови защитников Твоих, Господи. Воистину сей город есть обиталище дьяволов и средоточие ереси. Они не понимают добра. Они понимают лишь силу".

Укрепившись в Нарбонне, граф де Монфор отправился в Париж, чтобы Филипп Август утвердил его в качестве властелина новых земель. То, как приняли его во Франции, оказалось для Симона столь же неожиданно, сколь и приятно. Во всех городах, замках и селениях, где он появлялся, его встречали как героя. Толпы собравшихся жителей кричали славу Монфору – сокрушителю ереси, девушки забрасывали отряд цветами. Конь графа косил глазом, фыркал и словно даже вздыхал тяжело - передвигаться приходилось лишь самым медленным шагом, потому что со всех сторон тянулись к Симону руки людей, жаждущих прикосновения, словно к святыне. Отвыкший не только от восхищения, но даже просто от дружеского отношения со стороны народа, Монфор поначалу даже багровел, но на подъезде к Парижу начал улыбаться и махать рукой, что вызывало новые взрывы восторга.

Филипп Август разговаривал с графом любезно и решение папы Римского, конечно же, подтвердил. Если бы Симон видел гримасу на лице короля, наблюдавшего за восхищением толпы – он не мог бы не встревожиться. Но граф все еще осваивался с отношением к себе как к герою, а не гневу Божьему, и потому смотрел не туда, куда стоило бы.

Путь назад казался даже более славным, пока Монфор не покинул последнюю французскую деревушку и не подошел к южным землям. Позади стихали крики радости, впереди нехорошо молчала коварная Окситания - ранняя зелень ее холмов была что изумрудные глаза прелестницы. Симон помедлил немного, оглянулся на родную Францию, а после уверенно подстегнул коня. Шел по своим доменам и знал внутри, что по-настоящему он хозяин лишь там, где находится сейчас, а на полста шагов назад или вперед уже поднимаются склоненные головы и глядят на него с ненавистью.



В это самое время граф Раймон с сыном уже собирали войско по южным городам, чтобы идти на Монфора. Из Марселя и Авиньона, Арагона и Гаскони шли смельчаки к низложенным графам – о катарах теперь и речи не шло, оба Раймона говорили о несправедливом лишении земель и попрании южной чести и южных обычаев.

Начал военные действия Раймон-младший. Городок Бокэр, где стоял монфоров гарнизон, отправил гонцов с предложением выдать французов, туда-то и выдвинулся тулузский наследник. Захватить гарнизон не удалось – его командир, Ламбер де Круасси, успел со своими людьми затвориться в замке и держал оборону оттуда. Вскоре подоспели войска Монфора, и осаждающий свой замок Бокэр сам оказался в осаде. Раймон-младший сдаваться не намеревался – город обновлял свои припасы через порт и потому не мог остаться без еды или воды, чего не сказать было о запершихся в замке. Чтобы осадить Бокэр, нужно укреплять лагерь и строить осадные машины, а у Монфора недоставало людей. Меж тем гарнизон со времени прихода врагов потерял уже каждого десятого. Тулузский наследник, представленный папе графом Фуа как «добрый юноша, который никому не сделал зла», попавших в плен велел изрубить. Части их тел служили южанам метательными снарядами. Монфор от бессилия темнел лицом, три месяца штурм за штурмом проваливались, а Ламбер де Круасси выкинул уже черный флаг в знак того, что долго не продержится. Выбирая между жизнями своих людей и собственной честью, граф остановился на первом и вступил в переговоры с юным Раймоном. Сошлись на том, что гарнизон будет выпущен в обмен на снятие осады. Так Симону в первый раз пришлось отступить – и стало это тем досаднее, что победил его девятнадцатилетний мальчишка, мало смыслящий в военном искусстве и добившийся своего лишь по неблагоприятным для Монфора обстоятельствам.



Но и это было еще не худшим из того, что могло произойти. Примером сему служила судьба гарнизона в городке Пюжоль рядом с Тулузой, который взял в осаду старый Раймон. Французские рыцари сражались отважно, но перевесили силы врага, которого поддерживало все население. Наконец, глава гарнизона принял решение сдаться при условии сохранения жизни всем воинам. Роковым для него и его людей оказался этот шаг. Как только измотанный гарнизон вышел наружу и побросал оружие, южане бросились на них и, прежде чем Раймон остановил расправу, часть рыцарей зверски убили на месте. Оставшихся повезли в Тулузу. На площадях объявили, что посадят пленников в тюрьму и будут беречь для размена, но взбесившаяся толпа отбила французов у не слишком сопротивляющейся охраны. Тех, что познатнее – забили камнями и дубьем, кого-то повесили на городских улицах, некоторых привязали к конским хвостам и пустили в поле. Мучительно и страшно закончили свою жизнь шестьдесят рыцарей-северян и бывшие с ними солдаты.



Монфор шел к Тулузе. Тулуза тревожилась – последние события добра Розовому городу не обещали. Наконец, когда войско северян встало в нескольких часах перехода от Тулузы, горожане отправили депутацию для переговоров, которой поручалось изъявить покорность и просить прощения. Граф сначала принять депутатов отказался вовсе, затем, поговорив с Фульком, все же принял. Слушал посланных мрачно, с презрительной миной, и под недобрым его взглядом слабели голоса депутатов. Дав высказаться, спросил:

- Все ли сказали, что намеревались?

- Все, сеньор граф, - дрожащим голосом ответил предводитель.

- Порода ваша неверная и презренная. Не знаю, что вы называете своей честью, но только не то, что прочие люди. В глаза мне улыбались и склоняли головы, а стоило отвернуться – сносились с моими врагами. Я верил южанам слишком много, и слишком дорого это стоило и мне, и моим людям. Отчего вы думаете, что я должен сейчас принять ваши слова, когда вы уже делом доказали свое к нам отношение?!

Предводитель упал на колени, вслед за ним попадали, словно жилы им подколенные перерезали, и прочие депутаты. Глядели с мольбой.

- Ну и что мне с этого? Вы ведь люди такие – сегодня на коленях стоите, а завтра в спину бьете, - протянул Монфор и замолк, подвесив тишину словно секиру над головами тулузцев. Уже беззвучно потекли слезы по щекам оцепеневших депутатов, когда граф сказал наконец:

- Ну вот что. Слова ваши и потертой медной монеты не стоят. Хотите избежать наказания – давайте гарантии делами. Пусть из вас самые зажиточные останутся заложниками у меня в Нарбонне, тогда не трону Тулузу. И помните, что я в ваш город войду во что б то ни стало, с оружием или без.

Епископ Фульк сам указывал на желательных заложников, которых немедленно уводили. Оставшиеся отправились к себе, чувствуя и облегчение, и стыд.

Тулузу этот исход не удовлетворил.

- Монфор унижает нас и ни в грош не ставит наши извечные свободы! – вопил сброд на всех площадях. Город начал готовиться к осаде, перегораживая улицы бревнами и бочками, чтобы не могла пройти монфорова конница. Люди точили топоры и косы, иные ходили с молотками.

Слухи о воинственных настроениях дошли до графа быстро.

- О, как они уже мне надоели, эти проклятые тулузцы! – сказал Симон с усталой досадой. – Видно, мало мы взяли заложников, что они еще бунтовать хотят… Боюсь, что унять их можно, только разрушив этот город до основания.

- Граф, вы ведь шутите? – встревожился Фульк.

- Я сейчас похож на шутника? – саркастически усмехнулся Монфор. – А что, ты разве мог бы предложить иное?

- Могу. Я отправлюсь туда и добуду вам еще заложников, коль это необходимо для спасения города.

- Ну что ж, если тебе так дорог этот город, жители которого плевали в тебя со стен – езжай. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь – мне ты живым нужен, я бы тебя и на десять таких городов не променял.

- Господь велел быть милосердным, граф, и прощать обиды. Этот город передан под мое попечение, и я буду стараться о нем, пока есть у меня такая возможность.



Фульк въехал в Тулузу со свитой из французских рыцарей, на чем настоял Симон. Явился в городское собрание и стал убеждать знатных горожан не вооружаться, а напротив, ехать в монфоров лагерь с тем, чтобы найти пощады.

- Граф, узнав о происходящем сейчас в Тулузе, решился вести беспощадную войну. Вы знаете, что городу, в котором нет даже стен, против Монфора не устоять, и уж тогда не ждите от него милости. Но если сейчас явятся к нему почтеннейшие из граждан, остальные получат прощение.

Новых заложников из лучших горожан граф получил и тем остался удовлетворен. Но в сердцах простых тулузцев сопротивление все росло, и народ бросился с оружием на людей из свиты Фулька. На улицах разыгрывались сражения, сам Симон принесся в Тулузу для усмирения задир. Прячась за подготовленными укрытиями, южане отбивали все атаки, а женщины и дети гасили вспыхивавшие пожары. Кони монфоровых воинов ломали ноги в завалах, во французов стреляли из засады, многие кварталы уже пылали. Монфор, поняв, что без подготовки ничего не добиться, приказал отступать в Нарбоннский замок.

- Сколько заложников должно быть достаточно, чтобы этот народец подчинялся не на словах?! – выкрикнул Симон измученному, враз постаревшему Фульку. – разве только всех тулузцев связать – так в Нарбоннском замке и места для них не найдется! Что ж, хватит с меня – от рук обычной черни в собственном моем городе чуть не треть моего отряда полегла! Заложники для того и брались, чтобы обеспечить мир; нет мира – нет заложников.

- Обождите еще, граф, умоляю вас, - тихо ответил епископ, - ведь это был стихийный бунт, они сами не понимали, что делали. Я постараюсь их вразумить.

И снова Монфор отпустил Фулька. Тот выступал на всех площадях, пока не охрип, обещая, если город сдастся - монфорово прощение, а нет – гибель заложников и уничтожение Тулузы. Консулы дрогнули и проявили покорность, пустив в город Монфора с армией.

Явившись в Тулузу, граф первым делом обрушился на самых богатых и влиятельных горожан за то, что они допустили бунт. Имущество их конфисковали в пользу северян, а самих выставили из города. Сопровождал изгнанников обозленный вооруженный отряд, пинками заставляя покидать Тулузу бегом. Вслед за тем Монфор велел всем, способным орудовать киркой и заступом, начать разрушение самых укрепленных кварталов города. Грохот и стук на несколько дней овладели Тулузой, пыль заволокла Розовый Город, все вокруг содрогалось, а на улицах рыдали женщины и дети. Убедившись, что его приказание выполнено, Симон покинул город для военных действий с Фуа.



И все началось снова: осада одного замка за другим, битвы и покорения, смерти и приход новых войск крестоносцев… Дни повторялись, как страшная, но нудная и давно известная сказка, которую рассказывал в детстве старик капеллан. Только сейчас Симон не мог даже попросить другую – рассказчик не слышал его, и потому сменялись и возвращались снова каменные стены, конский топот, звон металла, тяжелое и испуганное дыхание врагов, брызги крови и самому ему теперь не понятная необходимость рубить, рубить, рубить. А по ночам тихо подкрадывалось и давило горло осознание, что он уже не ведает, осталась ли в нем вера хоть во что-нибудь в этом мире или нет.

В следующем году, пока Монфор привычно и устало покорял один замок за другим, Тулуза впустила к себе Раймонов с армией. Всех французов, не успевших бежать в Нарбонну, перебили. Низложенные графы взялись срочно укреплять столицу. Горожане копали рвы, строили заграждения из кольев и бревен и деревянные бойницы-барбаканы. Все население, от подростков до стариков, от владетельных сеньоров до последних слуг, добровольно вызвалось помогать. Никогда и нигде прежде не видали столь богатых и знатных рабочих, и каждый работал на совесть. По ночам город не спал, на улицах горели фонари и факелы, звучали барабаны, колокольцы и рожки. Девушки плясали и распевали баллады, своей радостью не давая спать спокойно северянам в Нарбоннском замке.

Вестник от оставшейся в Нарбонне графини Алисы нашел Симона в лагере на берегу Роны. Словам посланца Монфор не поверил – крепко выругавшись, послал за капелланом, чтобы тот прочел письмо Алисы. Письмо подтвердило ужасную для Монфора истину.

- Не дай Бог, чтобы сейчас об этом узнали, - сказал граф негромко. – Мои люди устали, и если они поймут, что надо снова воевать с Раймоном и Тулузой – они могут просто уйти. И я даже не буду их винить, потому что сам ушел бы, кабы только мог. Потому прошу вас не разглашать правды об этом письме, иначе мне придется вас убить. Если же будете молчать до поры – ты, капеллан, получишь епископство, а тебя, парень, сделаю главным над сотней копейщиков. Поняли?!

Оба торопливо закивали. Снаружи уже слышались голоса сходившихся к шатру Монфора рыцарей, прослышавших о вестнике.

- Входите, друзья, - крикнул Симон, натягивая на губы улыбку.

Выжидающе смотрели на графа соратники.

- Воистину должен я благодарить Бога за те благодеяния, которые Он посылает нам, - начал вождь спокойно, лишь проскользнула в голосе его непонятная нотка. – Мой брат Ги и моя супруга Алиса извещают меня, что в Окситании нет более мятежников, так что мы с вами можем наконец насладиться отдыхом и спокойно отправиться в Тулузу, где уже готовят нам почетный прием.

Радостно гомоня, покинули товарищи его шатер, чтобы велеть поскорее снимать лагерь. Лишь задержался у выхода Ален де Руси, спросил осторожно:

- Симон, вы говорили как-то странно - ведь ваши слова не шутка?

- Что ты, Ален, - показал в улыбке зубы Монфор, - разве могу я шутить такими вещами?!

Усиленными переходами шло войско в Тулузу, северяне толковали о будущих забавах и турнирах, о спокойном отдыхе в Розовом городе. И вот уже перед столицей южан Монфор выстроил войско, чтобы сказать свое слово.

- Рыцари, готовьтесь колоть и рубить! – громом грянул его голос перед рядами воинов, - настало время отомстить нашим врагам! Раймон взял у меня Тулузу. Когда мы отнимем ее, то клянусь Господом – на этот раз, если Раймон попадется мне в руки, я сдеру с него шкуру заживо!

Пораженные крестоносцы молчали угрюмо, никто даже не подумал ответить боевыми кличами.

- Готовьтесь же напасть на город сейчас, покуда нас не ждут!

- Да мы вот тоже… не ждали… - раздался чей-то голос. Монфор сделал вид, что не услышал.

Первое же нападение отбили объединенные войска южных графов. Монфор укрылся в Нарбонне, готовясь вести затяжную войну.



И снова потянулась осада, день за днем, месяц за месяцем. Прибывали новые войска, оставались тела на полях изматывающих сражений, а на старых друзей Монфора наваливалась все большая усталость. Через восемь месяцев осады люди Монфора вступили с ним в перебранку, предлагая пойти с Раймонами на мировую.

- Говорю вам, что не прощу им людей, которые уже пали здесь, под Тулузой, - непреклонно отвечал Симон. – Тулуза будет в моих руках, и я сам уничтожу и ее, и все ее население.

- Граф, вами овладели гордыня и жестокость, - воскликнул Ален де Руси, - в последнее время в вас пылает какая-то страсть ко злому и подлому!

- Во мне давно уже ничего не пылает, - махнул рукой Монфор, - я только знаю, что тулузцы много всем нам задолжали, и обязаны заплатить своими жизнями за те жизни, что теряли на их проклятой земле наши люди. Как угодно, а я не уйду из-под Тулузы живым, не взыскав этого долга.



- Sed libera nos a malo. Amen. <Но избави нас от лукавого. Аминь.>

"Я снесу этот город до камешка. Я убью всех живущих там до последнего младенца, чтобы не могла более распространиться зараза. Стоит уничтожить его - и они не смогут более лгать и губить души, сломлен будет их хребет, Господи. Благослови же меня на это дело во честное имя Твое!"

И замер в ожидании. Пели священники и потрескивали свечи, снаружи доносился лязг оружия и тревожные крики. Но не слышно было того, что хотел услышать Монфор.

"Господи, да ведь там уже битва! Что же молчишь ты, Господи?!"

Господь молчал. Прошагал от дверей к Монфору оруженосец и сказал взволнованно:

- Граф, началось сражение, надо идти на приступ - командиры ждут вас!

Не сводя наполненных ожиданием глаз с образа Господа, бросил Монфор, не обернувшись:

- Подождите, пока я не приобщусь к таинствам.

"Господи! Ответь мне, Господи! Ведь ради Тебя все это!"

Господь молчал. Терновым венцом истязало графа владычество над Окситанией; каждый вероломный город, каждый непокорный замок шипом вонзался в измученную душу Симона.

«Господь мой, или Ты оставил меня?!»

Снаружи донеслись нестройные вопли: "Монфор!" И не понять, врагов устрашают или вождя зовут... Тяжело вбежал в церковь другой вестник:

- Поспешите, граф - битва стала опасной, без вас войска наши могут не устоять!

- Я не выйду отсюда, пока не закончу говорить с Искупителем!.. - рявкнул Монфор.

Вынесли Святые Дары. Монфор преклонил колена и принял причастие. Воскликнул отчаянно:

- Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу твоему с миром!

Молчал Господь. Оставаться в церкви долее было нельзя. Монфор встал и вышел с камнем на сердце.

Появление командующего придало сил французам. Монфор во главе своей конницы ударил на графа Тулузского, и отступили южане.

- Перестроиться! За конными, быстро - вперед на их укрепления! Вы видите, они бегут! Еще одна атака, воины Христа, и Тулуза наша! - закричал Монфор. Тулузцы в этот момент добежали до палисадов, и свист стрел стал громче. Впереди Ги де Монфор схватился за бок, согнулся и упал с коня. Симон рванулся к нему, и тут помогавшие армии тулузские женщины запустили камнеметную машину.

Склонившийся над раненым братом Симон не видел летящего камня. Только солнце вдруг кувырнулось по небу красной стекляшкой и отлетело прочь, потонув в алом. Обдав Ги брызгами крови, Монфор рухнул на спину - камень пробил его шлем и застрял в черепе. "Проклята будь, Тулуза", едва шевельнул чернеющими губами граф, и кровь стояла в его глазах.

"Где же вера твоя, Симон? Где любовь? Где милосердие? С чем идешь ты ко мне?..", шепнул с мягкой укоризной чей-то голос. И подбежавшие рыцари увидели, как Монфор дважды ударил себя в грудь, а потом рука его упала, и вождь северян испустил дух.

"Pater noster", ликующе проговорил граф Раймон, видя смятение в рядах крестоносцев.

"Pater noster ...", шептала, давясь слезами, графиня Алиса в Нарбонне. "Pater noster", захлебываясь счастливым смехом, молились женщины Тулузы у камнемета, поразившего Монфора.

"Pater noster", осенил себя крестом неприметный сержант монфорова войска, в котором кое-кто мог бы признать лже-рыцаря Понса де Гафо - ему не пришлось прибегать к велению Филиппа Августа, коль уж Монфор дал себя сразить до падения Тулузы. Яд, которым уже был отравлен виконт Тренкавель, еще пригодится.

"Pater noster" - слова слетали на одном дыхании с уст убийцы и жертвы. Молитва была одна на всех. И Бог был на всех один...



© Ирина Сереброва