Одни годы проходили быстрее, другие медленнее. При поддержке благодарного Драговозова Анна Владимировна устроила в бывшем хлеву на задах поповского дома воскресную школу. С тех пор, как вырос Алеша, матушка тосковала по деткам. В хорошие годы она учила по десять, а то и пятнадцать ребятишек; на праздники ставили разные спектакли: к Рождеству - "Снежную королеву", к престольному празднику на Николу Летнего 18 июля - миракль "Царевна Анастасия, школьница и хулиганы", к Пасхе - действо "Разговор Лонгина со своей душой". Девочки помладше играли снежинок и ангелов, а мальчики - пастухов и солдат. Самых красивых выбирали на роли Герды, царевны Анастасии и Души Лонгина.

Осенью 2240 года события вдруг пошли непрерывной чередой, одно за другим, и время повело себя еще более странно, чем обычно: день пролетал, как один час, набитый происшествиями почти до отказа; но количество дней как будто возросло, и неделя тянулась дольше месяца.

Началось со Стасика Мрыхова. Стасик был постоянная головная боль отца Германа. Он перешел двадцатилетний рубеж, но работать нигде не стал - его подкармливали жалостливые женщины за ничтожную помощь по хозяйству, а иногда и Анна Владимировна. Впрочем, благодеяниями матушки отца Германа Стасик старался не злоупотреблять. В магазине-"стекляшке" его особенно не любили, во всеуслышание подозревали в воровстве или стыдных и заразных болезнях и неизменно прогоняли. Господин Адусьев, владелец магазина, распорядился продавать ему хлеб только со служебного входа. Также гоняла Стасика и старуха Котофеевна - за то, что он якобы ворует еду у ее кошек.

На самом деле ничем стыдным или заразным Стасик не хворал, а просто так иногда казалось из-за его обыкновения ночевать там, где заставала ночь: на берегу Шексны, под стеной церкви в кустах, а зимой - то на почте под батареей электроотопления, то на подстанции, а то и в хлеву под брюхом буренки. Когда Стасик не спал, глаза его непрестанно двигались на застывшем тонком и бледном лице, словно выискивали в прозрачном воздухе ангелов или бесов, и от этих изнурительных поисков Стасик всегда страдал.

Однажды - с этого и началась бесконечная осень 2240 года - он заснул посреди дня на автобусной остановке в двух километрах от села, на шоссейной дороге, которая связывала Поярково со всем остальным обитаемым миром. Остановка была большая, прочная, крытая прозрачным стеклопластиком. К одной из боковых ее стен был пристроен небольшой киоск, где иногда летом вдруг появлялся человек, у которого можно было купить теплое пиво или леденцы. Однако чаще всего киоск пустовал, а пыльное стекло его стенки изнутри облепляли выгоревшие ценники без товара. Другая стена остановки украшалась мозаичным изображением кролика в русской рубашке и шароварах.

Стасик любил смотреть на шоссе. Оно казалось ему таинственным и иногда как будто само собою двигалось в дальние миры. Любил он и наблюдать прибытие рейсового автобуса: как он уверенно катит сперва к Пояркову, а затем прочь; гадать о пассажирах - что за нужда сорвала их с места и погнала куда-то, словно опавшие листья? Кто ждет их дома? К кому они едут в гости? В стасиковых мечтах выходило так, что все эти люди были счастливы и ехали навстречу еще большему счастью. От этих мыслей он тихонечко вздыхал.

Иногда выходившие пописать в лес дамы подавали Стасику рубль. Стасику виделось в их походах в лес что-то невыразимо трогательное, целомудренное. Он вообще ужасно жалел женщин. "Они ведь как ангелы, - говорил он отцу Герману. - Если не станут отягощать себя земными заботами, барахлом всяким, кофточками, маникюрами, то и по земле-то ходить не смогут, а мы их еще и осуждаем".

У Стасика был один любимый куст при дороге - осенью его листья становились густо-красными, так что среди желтых и зеленых пятен он один пылал, как костер, дерзкий, пышный и радостный. Разглядывание куста приводило Мрыхова в восторг - он начинал прозревать языки пламени и необычайное, прекрасное, небесное лицо. Но никогда до конца так ничего и не увидел, а от усталости всматривания частенько засыпал.

Вот и в тот день заснул и спал, наверное, долго - одеревенел; за полчаса до прихода по расписанию автобуса его пробудили. Какие-то незнакомые. Один настойчиво тряс за плечо, другой стоял за спиной и был пока Стасиком не видим.

- Ты это что, братан, спишь? - сказал один. Он был высок, плотен, в свежем камуфляжном костюме и новых ботинках. Широкую талию охватывал ремень с бляшечками. От него пахло военторгом и чуть-чуть - хорошим одеколоном.

Мрыхов сел на лавке, потер лицо ладонями. Камуфляжный стоял перед ним и улыбался. Что-то с этим парнем было не то. Стасик это не столько видел, сколько ощущал. Но что именно не то - этого Стасик осознать не успел, поскольку камуфляжный парень уселся рядом на лавку, сунул Стасику широкую теплую ладонь и заговорил приветливо и развязно:

- Анатолий. Рыков Анатолий. А тебя как звать, братан?

- Мрыхов Стас, - полусонно представился Стасик.

- Не знаешь часом, Стас, автобус скоро?

- Может, через полчаса, - сказал Стасик. - Если не сломается.

- Ты, братан, здешний или тут проездом? - продолжал бодро камуфляжный Рыков. Ремень на нем уютно поскрипывал.

- Здешний...

- Собрался куда?

- Нет, я просто... Автобусы люблю... Я здесь... думаю... - невнятно объяснил Стасик.

Рыков Анатолий с удовольствием хлопнул себя по коленям и засмеялся.

- Вот занятие! А? - Тут он повернулся ко второму, стоявшему в полутьме остановки, и, поскольку тот не подавал признаков жизни, позвал: - Корнилий!

Корнилий зашевелился, брякнул чем-то жестяным, перешагнул через лавку и сел рядом со Стасиком с другой стороны. Стасик покосился и увидел очень мускулистые волосатые ноги в шортах с широкой бахромой, а сверху - майку в блестках и красную накидку, как от дождя.

- Вот, братан, знакомься - Корнилий, вместе служим, - представил бравый Рыков.

Стасик и Корнилия подержал за мозолистую лапу. Решил вежливо поддержать разговор:

- К нам, значит, в отпуск?

- Проездом, - хрипло сказал Корнилий.

- Дельце у нас, братан, - молвил Рыков загадочно и тотчас нахмурился. - А там кто идет? Тоже местный?

Стасик встал со скамьи, вышел на шоссе, посмотрел. На грунтовке, что вела от шоссе в Поярково и дальше, через все село, к хозяйству Драговозова, показался Адусьев. Шел не спеша, но явно по делу - не на прогулку.

- Знакомый твой? - осведомился Рыков. - Что он на тебя так пялится?

Адусьев и впрямь, завидев Мрыхова, неприятно сощурился, а потом приметил и приезжих и чуть замедлил шаги.

- Это Игнатий Федорович, - сказал Стасик. - Магазина нашего хозяин. Не любит он меня очень.

Адусьев приблизился, сквозь зубы сказал "здрассь" неизвестно к кому обращаясь - глядел мимо. Осмотрел внимательнейшим образом пустой киоск.

- Я прошлым годом проезжал - тут пивом торговали, - громко промолвил Рыков.

Адусьев дернул плечом, повернулся наполовину, невнятно сказал не то "ну да", не то "ну и что".

- А этим годом смотрю - нет чего-то, - продолжал Рыков. - Ты организуй, да?

Чем больше говорил Рыков о пиве, тем более он казался Стасику неестественным.

Адусьев влез рукой в окошко ларька, зачем-то отодрал ценники, до каких дотянулся, сложил их стопкой и сунул в карман. Почти сразу после этого на шоссе показался автобус, а на дороге - ветеринар Георгий Иванович в ситцевой рубашке и две тетки из Верхних Турусов, одетые как для города и вооруженные большими сумками. Завидев автобус, все трое припустили бежать к остановке.

Автобус прибыл, изверг сурового бородача и хрупкую девушку под огромными рюкзаками, поперек которых сверху были привязаны байдарочные весла; затем выгрузился зоотехник, который, завидев ветеринара, тотчас начал что-то быстро ему говорить и совать какие-то бумаги в папке; спрыгнул Петька Соколик, молодой деверь Надежды, нечастый гость в Пояркове - он вечно где-то болтался на заработках, но все никак не богател.

- Бывай, братан, - молвил Анатолий Рыков, снова пожав Стасику руку, и одним гибким движением переместился со скамьи на ступеньку автобуса. Стасик пробормотал "бывай" и с волнением стал следить, как отбывает автобус в дальние-дальние, счастливые края. Спустя несколько минут суматоха полностью улеглась, автобус миновал Стасика и скрылся за холмом, а прибывшие потянулись в Поярково. Стасик выждал, пока все скроются из вида, и снова пошел смотреть на красный куст.


* * *

На следующий день в Поярково прикатил огромный джип с колесами, способными раздавить все живое. Джип поездил немного по селу, а потом остановился возле поповского дома. Боком выбрался оттуда очень крупный человек с румяными щеками и мутноватыми, рассеянно плавающими глазами. Это был следователь районной прокуратуры Иван Ильич Опарин.

Опарин потоптался возле джипа, колдуя, захлопнул дверцу, и джип, как собака, ответно тявкнул сигнализацией. Затем Иван Ильич распрямился и не спеша осмотрелся.

Справа, немного скрытый придорожными тополями, высился Николаевский храм - видна была по преимуществу колокольня с зеленой крышей без колоколов. Само здание частично было выкрашено свежей белой краской, а частично обнажало кирпичи, зиявшие, как мясо. В густой траве, даже с виду черствой, было рассыпано старое кладбище; за ним три столетия не велось ухода, надгробия обветшали, как птичьи косточки. Сохранились утонувшие в траве два или три расколотых черных камня да подновленный деревянный крест над могилой убившегося предшественника отца Германа Машукова. На этой могиле матушка отца Германа посадила цветы; болтать, будто прежнего попа столкнул-де с колокольни черт, новый священник воспретил решительно.

Далее на месте сгоревшего дома имелся пустырь, а рядом находилось обиталище отца Германа. Дом казался совсем крошечным, но внутри оказался куда поместительнее, чем это представлялось при взгляде снаружи.

Было так тихо, что ломило виски, и Опарин, привычно морщась, сунул в рот таблетку от головной боли. Он инстинктивно не любил идиллического русского пейзажа, а целебный деревенский воздух заставлял его страдать.

Поповский дом располагался в глубине маленького сада, как бы под охраной нескольких старых яблонь. Под низкими, дремлющими окнами покачивались на тонких стеблях желтые георгины. Край участка обозначался несколькими порыжевшими борщевниками. Они вымахали здесь в человеческий рост и выглядели заколдованными богатырями. В бочке для сбора дождевой воды плавал занесенный ветром лист.

Разговор Опарина с отцом Германом поначалу вышел недолгим. Минут через десять Иван Ильич уже грузно, как краб, двигался обратно по садовой дорожке, а отец Герман глядел на него сквозь кружевную занавеску. На короткое время целебный воздух был уничтожен - взревел, испуская вонь, джип-человекоубийца; но затем все восстановилось как было. Отец Герман вернулся к столу, взял в руки мятый конверт, оставленный визитером, и впервые за долгие годы по-настоящему возмечтал закурить.

Этот Опарин из областной прокуратуры показался Герману Васильевичу человеком вполне толковым. Вошел, неудобно горбясь под низкой притолокой, но не смущаясь этого. Поморгал в полутьме, разглядел иконы и замялся, угадывая, как вести себя дальше. И потом уже, когда расположился за столом, несколько раз поворачивался и посматривал на красноватый огонек лампадки - можно подумать, что консультировался. Вообще же Опарин имел обыкновение при разговоре плавать взором, минуя собеседника. Вот и сейчас он по большей части скучно рассматривал герань на окне и темные дощатые дверцы шкафа, который выглядел почему-то так, словно скрывал не то злоумышленника, не то чемоданы с деньгами.

Опарин сказал про Аркашу Сырейщикова - что тот теперь полковник. Передает привет и коньяк. (Коньяк Иван Ильич аккуратно водрузил на окно возле герани). Затем из внутреннего кармана опаринского пиджака явился конверт, и деликатно, как шулер-джентльмен, Опарин выложил на стол восемь снимков и козырным тузом - географическую карту.

Карта была совсем небольшая - вырезанная из более крупной, вероятно, предназначенной для байдарочников, так как на ней были обозначены кемпинги, заповедные зоны, где разведение костров якобы карается титаническим штрафом, частные владения (вот там все без дураков) и медицинские пункты, по большей части представлявшие собою полную липу.

На этой-то карте красным маркером были помечены восемь населенных пунктов, а внизу аккуратно приписана дата. Верхние Турусы, Валявкино, Рыжухино, Верховье, Плаксина Гора, Анны, Посекуха, Нижние Турусы. Красные крестики на карте явственно обступали Поярково и, казалось, указывали на него своими растопыренными пальцами. Возли Нижних Турусов дата стояла вчерашняя.

Отец Герман, конечно, и раньше слыхал об этих убийствах. Однако, раз и навсегда взяв себе за правило поменьше интересоваться досужими сплетнями, особенно теми, что муссируются в магазине-"стекляшке", он и матушке наказал пропускать все сии пересуды мимо ушей. "Второго пришествия всяко не пропустим", - говорил он обычно в таких случаях.

В молодости Герман Васильевич Машуков ненавидел зло. И не просто ненавидел - испытывал к нему жадное любопытство, улавливал любые его нюансы, алкал встреч с ним, чтобы лицом к лицу. Ему нравилось смотреть злу прямо в глаза и следить за тем, как в глубине этих глаз зарождается и постепенно набирает силу страх - самый постыдный, самый обыкновенный, человеческий страх перед неизбежным унижением и грядущей болью. Иногда этот страх выплескивался наружу, обрядившись в героические одежды ненависти, но Машукову нравилось и это. Он отработал следователем шесть с половиной лет, а потом один внешне ничем не примечательный случай все перевернул.

Умерла сестра Анны Владимировны - Наташа; умерла после бесконечной, очень тяжелой болезни. Наташа была старше Анны Владимировны почти на десять лет и всегда маялась какой-нибудь хворью, отчего все звали ее только уменьшительным именем, как ребенка. Она была некрасива даже в молодости, а за время предсмертной болезни безобразно исхудала. За месяц до смерти Наташа выглядела страшнее греха, и Анна Владимировна признавалась потом мужу, что сестра ее пугала.

Придя на похороны вместе с зареванной супругой, Герман Васильевич ожидал увидеть что угодно - только не то, что предстало перед ним в открытом гробу, с маленькой иконочкой под локтем.

Наташа оказалась красавицей. Ее костлявое, уродливое лицо странно изменилось. Разгладились страдальческие складки, черты утончились, брови вольно разлетелись на восковом лбу, губы сложились в спокойную улыбку. Но самым удивительным был явственный свет, который обливал Наташины лицо и руки. Этот свет не чудился Герману Васильевичу; он был вполне реален - его блики пробегали по блестящей поверхности иконки и золоченым буквам венчика.

За шесть с половиной лет Машуков перевидал множество трупов. Искалеченные, кощунственно переломанные, посиневшие, с выпяченными в оскале зубами, с изумленным козьим взором, с противоестественно вывернутыми ногами. Чуть позднее, после того, как над ними заканчивали работать гримировщики, трупы обретали пристойный вид, но все равно выглядели неприятно, так что хотелось от них поскорее избавиться. Сунуть в могилу, как в мусорный бак.

А с Наташей теперь, когда она умерла, расставаться не хотелось. И назвать ее "трупом" казалось невозможно. Анна Владимировна плакала у гроба сестры, скрывая распухшее лицо за большим трясущимся букетом. Когда Герман Васильевич осторожно обнял ее, она вымолвила: "Какая Натка... теперь красивая..." Тогда-то Машуков и убедился окончательно в том, что ошибки нет.

Спустя месяц он написал заявление об уходе, ссылаясь на семейные обстоятельства. У Алеши действительно не все хорошо было тогда с легкими, и врачи рекомендовали переселиться поближе к чистому воздуху. На собеседовании в Духовной Академии Герман Васильевич честно рассказал какому-то архимандриту о Наташе и сразу был зачислен на курсы.

А теперь приехал этот Опарин - и вернулось все прежнее. Кисловатый привкус бессилия. Неживые люди на фотоснимках - кровь безобразной широкой полосой через все горло и на груди манишкой. Преимущественно молодые женщины и два подростка, сказал Опарин. Убийца уродовал им лица бритвой. Все они были приезжими - в этом, вероятно, крылась причина относительного безразличия поярковцев к истории с маньяком. В перелеске, неподалеку от автобусной остановки, найден труп... или не найден. Свои-то все дома, не так ли? Все оставалось на уровне слухов, которые дядя Мотях решительно считал провокацией. "Это нарочно народ отвлекают, - уверял он, - а на самом деле скоро будет подорожание".

На здешнем участке шоссе "Вологда-Архангельск" пассажирские перевозки осуществляла транспортная компания "Козулин и Пек". Ей принадлежало девять автобусов. Маршрут проходил по большей части по местам, облюбованном туристами, пассажиров всегда было много, особенно летом. Один водитель опознал по фотографии девушку, которая села в Шексне, а вышла, вроде бы, в Верховье, - это была третья жертва. Естественно, других пассажиров того же рейса он вспомнить не мог. Девушка запомнилась потому, что всю дорогу плакала, а на ее футболке было написано: "Идиот! Что уставился? Сиськи как сиськи!". К общей картине это прибавляло очень немного.

Вечером Опарин явился к отцу Герману вторично. Он выглядел существенно более пыльным и более потным. Вместе с Иваном Ильичом пришел и Стасик Мрыхов. Опарин очевидно подавлял Стасика мощью, поэтому на любые обращения Стасик отвечал: "Спаси, Господи!" и слабенько улыбался.

Быстро глянув на иконы, Опарин решительно сел. Стасик в деврях долго крестился, кланялся и бормотал, но в конце концов уселся краешком к столу и он. Матушка Анна Владимировна подала зеленые стопочки, оставшиеся еще от прежнего домохозяина, и ушла, поджимая губы. Был почат сырейщиковский коньяк. Стасик не пил и сидел с потерянным видом. Опарин водил взглядом по темному потолку и задавал вопросы. Стасик усерднейше пытался отвечать, но иногда получалось так, что он отвечал как бы в духовном смысле, и тогда отцу Герману приходилось давать комментарии. Опарин все понимал быстро и ничему не удивлялся.

Картина наконец нарисовалась такая. Мрыхов С.И., 2219 года рождения, любит, особенно в последние два года, проводить время на автобусной остановке, делая это, по его словам, для развлечения. Вчера, 12 сентября 2240 года, около часу пополудни, Мрыхов находился на остановке "Поярково".

- Там куст один, красный, - подробно, хотя и непоследовательно рассказывал Стасик. - А тут еще автобус задержался, вот эти со мной и разговорились...

Опарин, будто не слушая, рылся в своем блокноте. На замусоленной обложке было написано: "В первый раз - в первый класс!".

Направляемый вопросами отца Германа, Стасик вполне связно поведал о том, как вчера ждал прибытия рейсового автобуса, как вместе с ним ждали еще двое, один молодой в камуфле, назвался Громовым или Рыковым, а второго звали, вроде, Корней - тот постарше. Потом подошли еще двое с байдарками, парень и девушка. Или нет, байдарочники наоборот из автобуса вышли, а сели трое здешних, и еще сошел ветеринар из хозяйства Драговозова...

Опарин полагал, что убийца сел на автобус в Пояркове и вышел в Нижних Турусах, где была обнаружена последняя жертва - некая Пестрова Ольга Петровна, студентка Школы Искусств из Вологды. Ехала рисовать "виды" для зачета по пейзажу.

С ее матерью общался в основном местный участковый. Пестрова-мать хваталась то за сердце, то за свое широченное обручальное кольцо, то за руку участкового и все говорила и говорила о погибшей Ляле - какая она умница, какая даровитая - все стелилась и лебезила, словно упрашивая зачислить свою дочь в какое-нибудь престижное заведение. Полезного она рассказала немного. Девушка была одна, летний домик, где собиралась жить, снимала в прошлом году и договорилась на этот. Ее бы опознали еще нескоро, но мать, не получив от дочери телеграммы о благополучном прибытии, встревожилась и через день приехала сама. "Хотела отругать за невнимание", - умоляюще говорила она участковому, как будто тот мог каким-либо способом повернуть события и устроить ей этот разговор с дочерью.

Опарин прикончил вторую стопку коньяка, закрыл блокнот и обратил взор непосредственно на Стасика. Глаза у Ивана Ильича оказались ужасные. Они не смотрели, а производили в душе собеседника бесцеремонный обыск. Выбрасывали из шкафов нижнее белье, хрустели сапогами по семейным снимкам.

- Ну что, едем? - сказал Опарин.

Стасик, сомлев, чуть приподнялся над стулом. Отец Герман завинтил коньячную пробку и молвил:

- Я с вами, пожалуй, если не возражаете.

Опарин не возражал. Все трое погрузились в джип и по вечернему шоссе, которое с каждой минутой темноты делалось все светлее, поехали в райцентр - в Шексну. Стасик потерянно болтался на заднем сиденье. Отец Герман в штатском - костюм, бывший на нем, оказался измят и к тому же безнадежно вышел из моды - чувствовал себя ряженым.

Здание из витых блестящих металлических конструкций и тонированных (пуленепробиваемых) стекол вмещало в себя все административные учреждения города - от отделения госбанка до следственного изолятора. Оно было выстроено на месте ветхого бетонного небоскреба на маленькой пыльной центральной площади. Кроме "Монстра", как называли в городе это строение, там имелись: беленький собор Рождества Пресвятой Богородицы XVII века, памятник Герою России Семену Культяпину, уроженцу Шексны, блинная в двухэтажном желтеньком особнячке, принадлежавшем в XIX веке полотняному заводчику Толоконцеву, и сиротливые торговые ряды в две лавки, где по утрам несколько несговорчивых косноязычных старух безнадежно продают рыбу.

В тонированных окнах "Монстра" отражалась стремительно наступающая ночь - красноватая луна и первые звезды. Потом нижний этаж показал вползающий по пандусу джин, а спустя минуту в зеркальном стекле отобразились Опарин, отец Герман и Мрыхов. Отражение Стасика оказалось куда более ярким и определенным, нежели сам Стасик.

До опаринского кабинета путешествовали по холлу, похожему на пещеру, с маленьким неусыпаемым фонтанчиком, мимо вахты, где с трудом помещался очень сильный мужчина с автоматом на коленях. На окошечке стояла табличка: "Просьба вахтера не беспокоить". Мужчина глядел на мониторы и кнопки, расположенные на столе группами. Опарин сунул в турникет карточку, и все трое вошли в коридор, затем погрузились в лифт. Долго ехали, потом еще долго шли. Что-то моргало красным из полутьмы, и Стасик думал о том, как хмурый охранник видит у себя на мониторе, как они шагают по коридорам, то и дело сворачивая за угол.

Наконец Опарин открыл одну из тысячи безмолвных дверей, и они оказались в небольшой комнате, густо заставленной мебелью. В потолке имелся стандартный люминесцентный светильник, но Опарин проигнорировал его и зажег настольную лампу с обычной лампочкой. Стасик остался при входе, беспокойно переступая с ноги на ногу. Отец Герман сел на смятый кожаный диван, когда-то очень удобный и дорогой, а теперь словно набитый комками. Опарин грузно опустился на стул и включил компьютер. Подозвали Стасика. Минут сорок длилась нравственная пытка - составлялся фоторобот приезжих, встреченных Мрыховым на остановке. Стасик, красный от волнения, тихим голосом объяснял, что Корнея он вообще толком не рассмотрел - видел только, что футболка на нем с наворотами.

С Громовым (или Рыковым), которого Стасик видел вблизи и вроде бы мог описать, выходило еще хуже. Иван Ильич терпеливо менял на мониторе лбы, носы - ничего не помогало. Стасик с ужасным хрустом заламывал под столом пальцы, кусал губы, тихо мычал и время от времени безнадежно водил головой. Наконец Опарин откинулся на стуле, сонно посмотрел на изображение - волосы над пустым овалом лица - и сказал, что пойдет, пожалуй, к автомату за "Байкалом". И прошел через комнату - очень большой, усталый и упрямый.

Стасик заплакал, шевеля губами и неотрывно глядя в монитор. Спустя три минуты экран милосердно погас, и по нему, мимо кирпичной стены, заросшей вьюнками, пошла электронная кошка. Она то садилась и чесала ухо, то снова шла, то ныряла в подвал, чтобы появиться на крыше. К несчастью, скоро вернулся Опарин с тремя банками "Байкала" - в конце дня все прочее из автомата успевали выгрести - небрежно уничтожил кошку, и на Стасика вновь уставилось слепое лицо.

Стасик отчаянно сказал:

- Я не вижу его.

Опарин повернулся вместе со стулом. Под опаринским взором Мрыхов затрепетал, как плотвица, выброшенная на траву.

- Ты ведь его видел? - спросил Иван Ильич.

- Я его видел целиком, - объяснил Стасик.

- Сядь, - велел Опарин. - Выпей "Байкал". Не нервничай.

Стасик цапнул банку и улизнул в темноту. Слышно было из угла, как он скребется и вздыхает.

Отец Герман сказал:

- Он не воспринимает людей так, как это делает большинство. Для него не существует черт лица отдельно от общего впечатления, производимого человеком.

Опарин, резко барабаня по столу толстыми пальцами, разглядывал пустое лицо, словно гадая - что оно может скрывать. Потом открыл банку и жадно проглотил ее содержимое. От своей отец Герман отказался - Опарин прикончил и ее и обтер лоб мятым бумажным платком.

- А может, не было никакого Громова? - сказал Опарин безразличным тоном.

- Был, - донесся из темноты голос Стасика. Он всхлипнул и затих.

- Нет, Громов был, - задумчиво проговорил отец Герман.

- Его Рыков звали, - сказал Стасик. - Точно. Он себя назвал - Рыков Анатолий.

Иван Ильич убрал пугающее лицо и стремительно вызвал на монитор картотеку. Сменяя друг друга, показались трое Рыковых Анатолиев: кражи со взломом (не подходит по возрасту), хищения в особо крупных размерах (тоже не подходит - банкир), бытовое убийство (подходит по возрасту, но сидит уже пятый год).

- Он, наверное, не своим именем назвался, - предположил Стасик.

Опарин даже не улыбнулся. Предложил переночевать в КПЗ - там сейчас пусто, а для подобных случаев всегда имеются комплекты чистого белья.

Стасик заснул сразу, как дитя, а отец Герман долго еще перебирал в памяти впечатления дня, сердясь на себя за недогадливость. Не бывает так, чтоб свидетель был, а показаний толковых - не было. Не должно так быть. Он заснул все еще в раздумьях, во сне видел бой - сражались люди в камуфляже против людей в камуфляже, но пятна на их костюмах различались оттенками и конфигурацией. Бой казался чрезвычайно долгим и неинтересным. Отец Герман устал от этого сна и охотно пробудился.

Стасик так и спал, не сменив положения. Отец Герман покинул его и отыскал Опарина на прежнем месте. Тот безрадостно перечитывал что-то на мониторе, сверял овал лица, утвержденный Мрыховым, с лицами ранее судимых Громовых. Сверял досье жертв - нет ли общих знакомых с похожей фамилией. Очень бросалось в глаза, что делает он это не по первому разу. Иван Ильич словно оплыл на стуле большой толстой свечой.

Отец Герман произнес, глядя в его могучую спину:

- Здесь есть ксерокс?

- Налево по коридору, - не оборачиваясь бросил Опарин.

- Мне нужно выйти в город, - сказал Машуков. - Ненадолго. Потом вернусь.

Опарин выдал ему две разовые карточки - на один выход и один вход.

- Мрыхов спит? - осведомился он.

Отец Герман ответил "да" и ушел. Опарин погасил лампу и переместился на диван. Там он сидя задремал, смутно грезя о странном: о маленькой лохматой собаке с бантиком на ухе, потом о девушке Ляле - будто она рисует эту собаку, а сразу вслед за Лялей появился Мрыхов с бритвой в прыгающих пальцах. Лица у Мрыхова не было. И у Ляли - тоже. Все выглядело как-то очень плохо.

В неприятной дреме Опарин продолжал помнить о том, что сегодня к одиннадцати часам привезут водителя, осуществлявшего 12 сентября рейс "Шексна - Зареченск" - тот самый, которым ехала последняя жертва. Иван Ильич на миг проснулся и тут же опять увидел мимолетный сон - девушка Ляля пытается нарисовать в пустом овале какое-то лицо. Потом опять проснулся. Вместе с водителем прибудет также адвокат компании "Козулин и Пек". Адвоката очень хотелось отравить, но поскольку этого Иван Ильич пока позволить себе не мог, то предстояло выработать "некую стратегию". Думать над "стратегией" он был сейчас не в состоянии. Ему казалось, что в голове у него болит намозоленный мозг.

Затем вернулся отец Герман и попросил десяток каких-нибудь фото для опознания.

- Кого вам? - спросил Иван Ильич, не пошевелившись и не открывая глаз, но совершенно бодрым голосом.

- Каких-нибудь бравых парней, - пояснил отец Герман.

Иван Ильич встал, неожиданно легко, пересел опять к столу и из ящика вынул папку. В папке имелись картонные листы с наклеенными снимками. Герман Васильвич перелистал, выбрал один - где действительно имелось несколько портретов молодых мужчин с квадратной челюстью, молвил "угу" и отправился искать ксерокс, а потом за Стасиком.

Стасик успел проснуться и теперь горько плакал. Он пробудился в КПЗ один, несколько раз дернул на себя дверь, но она не открывалась. Тогда Стасик испугался, что его заперли. Завидев отца Германа, он разом обрадовался и ослабел.

- Идем, - сказал ему отец Герман. - Хорошо выспался?

- Как в раю, - прошептал Стасик и послушно сполз с койки.

По дороге они зашли к автомату, где уже включили электротитан, разливающий скверный, отдающий пластиком кофе. Взяли два стаканчика. Опарину Герман Васильевич сделал двойной крепости и сладкий. Пластмассовые стаканчики, по всей вероятности, входили в программу воспитания из молодых сотрудников лакедемонян, поскольку кофе в титане был огненный, а пластмассовые стенки тонкие.

- Молись, - сказал отец Герман Стасику, вручая тому стаканчики, и тот действительно весь путь до опаринского кабинета проделал с молитвой.

Опарин проглотил почти кипящий кофе так же жадно и с тем же безразличием к свойствам напитка, как вчера "Байкал". Открыл свои виевские очи и устремил их на Германа Васильевича.

Эксперимент отца Германа прошел быстро и с блеском. Мрыхова усадили на диван и для пробы дали ему первый попавшийся картон с фотографиями разных людей. Стасик никого не опознал и испугался - съежился, веки покраснели, стали мокрые. Тогда отец Герман положил ему на колени ксерокопию, которую сделал несколько минут назад. Опарин, не стесняясь, зевал во весь рот и разглядывал план эвакуации 11-го этажа, висящий на стене рядом с огнетушителем. Стасик, осторожно держа лист за уголки, склонился и принялся водить над ним лицом, а потом вдруг побледнел.

- Узнал кого-нибудь? - спросил Опарин и снова схватил необъятной пастью побольше воздуха.

Робко Стасик указал на снимок в углу. Одним прыжком, как барс, Иван Ильич перемахнул через комнату и очутился возле дивана, а там навис над Мрыховым глыбой, готовой обрушиться и раздавить.

- Кто? - спросил он.

- Вот. - Стасик поскреб черным ногтем по угловому изображению. - Это Громов Анатолий.

- Рыков, - поправил отец Герман вполголоса.

- Рыков, - послушно согласился Стасик.

Могучие щупальца Ивана Ильича схватили Мрыхова, переместили к столу, засадили за бумагу. Велено было написать показания. Чтобы не нервировать бедного Стасика, Опарин с отцом Германом вышли в коридор. Опарин страшно зевал и ежился.

- Рыкова из числа подозреваемых придется исключить, - сказал ему Герман Васильевич.

Опарин подавился посреди зевка, сразу обрел бодрость и насторожился.

- Мрыхов опознал его - что больше? Через час привезут водилу, произведем еще одно опознание, и можно будет объявлять в розыск.

Отец Герман понимал ход мыслей Ивана Ильича и вполне им сочувствовал. Вероятно, убийца садился на автобус в Шексне - на автовокзале райцентра пассажиров много, и отследить тех, кто ездит регулярно, практически не представляется возможным. Несколько остановок он присматривается к другим пассажирам и выбирает одиночку из числа приезжих. Затем выходит вместе с ним, некоторое время идет следом через перелесок и там совершает нападение. Тело забрасывает валежником, выбирается на шоссе в стороне от места преступления и либо садится на автобус на следующей остановке, либо берет попутку. Туриста начинают искать нескоро. Уехал человек с палаткой и байдаркой, либо на ягодный промысел - спохватятся о нем не ранее, чем через пару недель. А тогда уж, даже если и найдут тело, точное время смерти установить невозможно. С Ольгой Пестровой, можно сказать, повезло. Нашли сразу. Теперь из водителя душу вытрясут, пока он не вспомнит все вплоть до последней бородавки у старухи с заднего сиденья.

А тут еще свидетель - Стасик Мрыхов. И неподалеку от места преступления отирались двое подозрительных типов. И одного опознали...

- Это не Рыков, - повторил отец Герман. И внезапно спросил: - Иван Ильич, вы верите в Бога?

Иван Ильич, не привыкший удивляться, ответ дал конкретный:

- Крестили в детстве.

- А в чудеса?

- Иногда наблюдал, - не стал отпираться Опарин.

Отец Герман вынул из кармана снимок. Это была переснятая фотография из книжки солдата, отретушированная и раскрашенная - губы розовым, глаза синим, волосы коричневым...

ДАЛЬШЕ >>>