О том, сколь серьезно относился Воланд к тому, что он сотворил в соавторстве с Мастером, говорят его, к сожалению, знаменито-расхожие слова: "Рукописи не горят".

Отношение к этой фразе - примета, по которой можно отличить русского интеллигента от советского образованца. Никогда нельзя с полным своим согласием и восторгом цитировать сатану - даже литературного!

Да и зачем вообще цитировать заведомо ложный тезис? Рукописи горят и еще как горят! История литературы (в том числе и советской) это слишком хорошо доказывает. Сколько книг знакомо нам только по упоминаниям об их существовании или по краткой цитации их древними читателями! Оттого с такой радостью и горечью одновременно читают современные историки литературные энциклопедии древности - "Строматы" Климента Александрийского и "Библиотеку" св. Фотия Константинопольского.

Но самое неприличное в этом модном цитировании другое. "Рукописи не горят" - это предмет предсмертного кошмара Булгакова, а не тезис его надежды.

Три больших произведения Булгакова объединены этой общей темой: "Роковые яйца" (1925), "Собачье сердце" (1926), "Мастер и Маргарита" (начало работы - 1928). В "Роковых яйцах" змеи, доведенные учеными до размеров динозавров, мстят человечеству. В "Собачьем сердце" творение профессора Преображенского начинает покусывать своего создателя.

А в письме В. Вересаеву от 22 июня 1931 г. Булгаков прямо пишет об обратном вторжении созданных им персонажей в его жизнь: "...один человек с очень известной литературной фамилией и большими связями... сказал мне тоном полу-уверенности:

- У Вас есть враг...

Я не мальчик и понимаю слово - "враг"... Я стал напрягать память. Есть десятки людей - в Москве, которые со скрежетом зубовным произносят мою фамилию. Но все это в мире литературном или околотеатральном, все это слабое, все это дышит на ладан. Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага?

И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это - А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов... Вот они, мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной: "Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с загражденными устами"".

Вот и через последний булгаковский роман проходит скорбь о власти деяний над авторами этих деяний. Во второй полной рукописной редакции романа (1937-1938) на балу у сатаны появились Гете и Шарль Гуно. Первый - как автор поэмы "Фауст", второй - как автор оперы "Фауст". По Булгакову выходит, что они стали пленниками того демонического персонажа, которому отвели центральное место в своих произведениях.

Сожжение рукописи отнюдь не грех по Булгакову. Даже Иешуа призывает сжигать рукописи (о том, как он умолял Левия сжечь его рукопись, Иешуа рассказывает Пилату).

Пилат же мучительно пытается убедить себя в том, что он не делал той подлости, которая принесла ему слишком страшную популярность… Он "более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу" (гл. 32). "- Боги, боги, - говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, - какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, - тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было? - Ну, конечно не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - тебе это померещилось. - И ты можешь поклясться в этом? - заискивающе просит человек в плаще. - Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. - Больше мне ничего не нужно! - сорванным голосом вскрикивает человек в плаще".

Это тема мучительной необратимости. "Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть" (гл.6.)

Покой, которого жаждут почти все герои романа - это избавление от прошлого, от памяти. Фрида мечтает избавиться от платка, которым она задушила своего сына. Мастер - от романа: ""Он мне ненавистен, этот роман", - ответил мастер" (гл. 24). "Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя". А кто, кстати, отпускал Мастера? - Воланд, а отнюдь не Иешуа. Но отпустить может только тот, кто раньше держал в своей власти. Значит, и в самом деле Воланд водил судьбой и пером Мастера до этой финальной сцены…

"Ваше спасение сейчас только в одном - в полном покое", - говорит психиатр Ивану Бездомному (гл.8). Врач "сделал укол в руку Ивана и уверил его, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется. Врач оказался прав. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола" (гл.11).

Память Ивана "исколота" так же, как и память Мастера, и потому забвение - высшая награда и для него. "Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат". Между прочим, это последняя фраза "Мастера и Маргариты"…

Булгакову тоже было что забывать. "Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперед, а назад, потому что в будущем я для себя ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок" (Письмо П. С. Попову от 14 апреля 1932 г.). Значит, были такие его рукописи, которые ему хотелось бы видеть сожженными и небывшими. Булгаков их не называет, но хотелось бы верить, что в их число он включил и свой фельетон "Главполитбогослужение" (Гудок. 24 июля 1924) …

ДАЛЬШЕ >>>