Булгаков своим эпиграфом требует рассматривать свой роман в перспективе гетевского "Фауста". А "Фауст" своим прологом, откровенно цитирующим книгу Иова, требует рассматривать себя в перспективе этой библейской книги. Значит, с книги Иова начнем и мы.

Начинается книга Иова "прологом на небесах". Радость сатаны о том, что на земле все люди уже забыли Бога, осаживается репликой Творца: "а как же раб мой Иов?". Сатана не спорит по факту: да, Иов благочестив, он почитает Тебя. Но "разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него?".

Вот самый страшный вопрос для любой религии, для религии как таковой: даром ли богобоязнен Иов? Может ли человек любить Бога ради Бога, а не ради взяток (в виде лучшей жизни здесь или блаженства там). Может ли человек видеть в Боге - Бога, а не генератор гуманитарной помощи? Если "любовь не ищет своего", не использует, то может ли человек любить то, что не видит глазами, что ему не подконтрольно и непослушно?

В "темном средневековье" была одна юродивая, которая ходила по городу с зажженым факелом и с ведром воды. Когда ее спрашивали, зачем ей факел днем, она отвечала: "этим факелом я хотела бы поджечь рай, а водой я хотела бы залить адский огонь. Я хочу, чтобы вы любили Бога ради Бога, а не ради надежды на райские радости или ради страха перед адской мукой". Но сатана не умеет любить. В его понимании религиозные отношения носят типично рыночный характер: "ты - мне, я - тебе".

Вот сатана и требует эксперимента: "простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он Тебя?".

"И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей" (Иов. 1,12). "Боевики" из соседних племен и ураганы убивают всех детей Иова и уничтожают все его имущество. "Тогда Иов встал и разодрал верхнюю одежду свою, остриг голову свою и пал на землю и поклонился и сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!".

Сатана требует продолжения эксперимента: дай мне самого Иова! простри руку Твою и коснись кости его и плоти его, - благословит ли он Тебя? "И сказал Господь сатане: вот, он в руке твоей, только душу его сбереги".

Прикосновение библейского воланда к Иову оборачивается проказой. Иов заживо гниет. Из-за вони он не может жить даже в своем доме. Религиозные же представления Древнего Востока считают проказу проклятьем богов, и потому Иова выгоняют и из его города. Жена приходит к Иову и говорит: "Похули Бога и умри!".

С этой минуты сатана больше уже не появляется на страницах книги Иова: его работу искусителя взяли на себя люди (сначала жена Иова, потом его друзья). И оттого книга Иова оставляет ощущение какой-то недоговоренности. Дважды сатана приближается к Иову. И ждешь третьего раза - а его нет. Причем даже вполне понятно, каким должно быть это третье искушение. В первый раз сатана прикоснулся к социальному телу Иова (имуществу), потом к его физическому телу. Осталось прикоснуться к его душе… Но именно это Бог сатане запретил.

Эту литературную незавершенность "книги Иова" почувствовал Гете. Его Мефистофель начинает там, где остановился библейский сатана. Ему Бог дает гораздо больше, чем в библейском сюжете: "Тебе позволено. Ступай и завладей его душою. И если можешь, поведи путем разврата за собою".

Только если помнить это зачин "Фауста" и его связь с книгой Иова, будет понятен финал. В конце поэмы Фауст, ставший уже преизряднейшим мерзавцем, умирает. Мефистофель приходит получить свою законную добычу - его душу. И тут происходит совсем неожиданное: являются ангелы и отбирают у Мефистофеля душу Фауста. Однако, это неожиданность лишь для тех, кто забыл начало поэмы. Бог изначально считает Фауста Своим слугой. Но по просьбе Мефистофеля Бог снял Свою благодатную защиту с души Фауста. Человек остался один на один с тем, кого Достоевский называл "дух сверхчеловечески умный и злобный". При таких условиях человек всегда проиграет. Поэтому Бог и не винит Фауста. Библейская формула "Бог дал - Бог взял" в "Фаусте" обретает свой смысл: Бог дал Фауста Мефистофелю, Бог же и забрал Фауста из лап сатаны.

"Спасен высокий дух от зла Произволеньем Божьим: "Чья жизнь в стремлениях прошла, того спасти мы можем". А за кого Любви самой ходатайство не стынет, тот будет ангелов семьей радушно в Небе принят".

И вновь возвращаемся к этой триаде: книга Иова - "Фауст" - "Мастер и Маргарита". В первой книге душа Иова под защитой Бога. Во второй Бог Сам снимает защиту с души искушаемого человека. В третьей люди сами сдернули небесный покров со своих душ. Город, в котором из каждого окна выглядывает по атеисту, стал игрушкой в руках сатаны.

Булгаков подчеркивает, что еще до приезда Воланда дух атеизма и кощунства пропитал Москву.

Москва живет под фокстрот "Аллилуйа". Он звучит в ресторане, где собирается писательский бомонд, под его музыку бесовская сила является в кабинете профессора - специалиста по раковым болезням, его наяривает оркестр на балу у сатаны. Этот фокстрот написан американцем Винсентом Юмансом как кощунственная пародия на богослужение. Кощунство - это перемена верха и низа местами.

Может, москвичи не знали о кощунственности этого фокстрота? Знали. Московские писатели сами избирали себе богоборческие и кощунственные псевдонимы. Под этот фокстрот отплясывает, например, "писатель Иоганн из Кронштадта". Наверно, это казалось остроумно - леваку-богоборцу взять псевдоним с намеком на самого "черносотенного" православного подвижника - отца Иоанна Кронштадтского. Вместе с ним пляшет и писатель с псевдонимом "Богохульский" (Булгаков же эту пляску называет коротко: "словом, ад")…

Если бы все сатирические сцены из жизни "интеллигентской" Москвы написал бы кто другой, а не Булгаков - они были бы просто смешны. Но в устах Булгакова они звучат как крик отчаянной боли и как приговор. Ведь Булгаков знал и воспел совсем другую интеллигенцию - "белую гвардию". Его "Дни Турбиных", "Бег", "Белая гвардия" - это "упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии. Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией" (Письмо Правительству СССР).

А теперь шариковы, воспитанные на журнале "Безбожник", рядятся под интеллигенцию. И вот в такой Москве перед очарованием и властью сатаны устоять не может никто.


ПРИМЕЧАНИЕ

Похулить Бога и умереть - это как раз то, что пробует сделать Левий Матвей на Голгофе.

Так же и в романе Мастера: "работу адову" делают люди, поэтому присутствие Воланда в романе неочевидно. Разве что однажды "усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле… Допустив малодушие - пошевелив плащ, прокуратор оставил его и забегал по балкону" (гл. 26). Ср.: "Дело в том... - тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шепотом, - что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата…" (гл.3).

Для более точного понимания "Фауста" лучше работать не с пастернаковским переводом, а с переводом А. Мейера, при этом учитывая его замечательные размышления о гетевской поэме (Мейер А.А. Размышления при чтении "Фауста" // Мейер А.А. Философские размышления. Paris, 1982).

См. Лосев В. И. Комментарии // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. М., 2000, с. 507.

Булгаков этого не застал, но именно по этой формуле складывалась последующая судьба Храма Христа Спасителя: вместо "куба воздуха" - яма с теплой водичкой ("бассейн Москва"), любимое место московских педерастов… Как говорило московское церковное присловье: "Сначала был Храм, потом - хлам и, наконец, - срам". "В том нет уже даже безбожья - Ленивый развал бытия" (Наум Корджавин).

Проблеск оптимизма есть в описании сеанса черной маги в варьете. Когда конферансье отрезали голову, произошло неожиданное - люди вспомнили о Боге. "- Ради Бога, не мучьте его! - вдруг, покрывая гам, прозвучал из ложи женский голос, и маг повернул в сторону этого голоса лицо. - Так что же, граждане, простить его, что ли? - спросил Фагот, обращаясь к залу. - Простить! Простить! - раздались вначале отдельные и преимущественно женские голоса, а затем они слились в один хор с мужскими. - Как прикажете, мессир? - спросил Фагот у замаскированного. - Ну что же, - задумчиво отозвался тот, - они - люди как люди. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... - и громко приказал: - Наденьте голову". Как не нравится нечисти любое упоминание о Боге, видно из следующего диалога: "Молю: скажите только одно, он жив? Не мучьте. - Ну, жив, жив, - неохотно отозвался Азазелло. - Боже! - Пожалуйста, без волнений и вскрикиваний, - нахмурясь, сказал Азазелло. - Простите, простите, - бормотала покорная теперь Маргарита" (гл. 19). В редакции 1934-36 годов крик в варьете звучал еще яснее - "Ради Христа, не мучьте его!... Что же, все в порядке, - тихо, сквозь зубы, проговорил замаскированный" (Главы, дописанные и переписанные в 1934-1936 гг. // Булгаков М. Великий Канцлер. Князь тьмы. М., 2000, с. 232).

ДАЛЬШЕ >>>