|
БЛИЗИТСЯ УТРО
Часть четвёртая "Османская империя и Иудея"
Глава пятая, в которой мы думаем, что находим двенадцатого, но оказывается, что это он нашел нас
Шторм дал нам передышку. К ночи он утих, ровный сильный ветер разогнал облака и даже выглянули звезды.
Шлюпка на шхуне была одна, маленькая и с виду ненадежная. Два молчаливых матроса раз за разом гоняли ее к берегу, отвозя по три человека.
Авром-Бер Адмони стоял на палубе, мусолил в зубах незажженную трубку и молчал.
На последнюю ходку остались я, Антуан и Хелен. Я спустился первым, помог Антуану. Хелен помощь не требовалась.
Четвертым в шлюпку забрался капитан.
В тишине, нарушаемой лишь скрипом уключин и ударами волн о борт, мы плыли к берегу, к огоньку фонаря. Антуан, которому кто-то из матросов дал старую куртку, нахохлился на носу.
- Антуан! - позвал я. - Как ты?
- Все хорошо, - отозвался старик нарочито бодро. - Даже согрелся.
- В его возрасте нельзя путешествовать, - негромко проговорил Авром-Бер. - Надо сидеть дома, радоваться правнукам и готовиться к последнему пути.
Антуан засмеялся.
- Когда я был ребенком, Авром-Бер, я полагал, что буду молодым вечно.
Когда я был юным, то не верил в старость. Когда я был твоих лет, то не сомневался, что не доживу до старости. Но вот теперь я старик, но мне все еще нравится ходить, смотреть, думать.
- По тебе ли такой путь? - упрямо повторил капитан.
- Ты же видишь - я иду по нему. А те, кто моложе и сильнее, остались дома.
Авром-Бер замолчал.
Заскрипело о песок днище лодки, Арнольд и Луи вошли в воду, подтягивая нас к берегу. Качался вдали огонек на шхуне, светил фонарь на песке. Два огонька в ночи, между которыми так долго сновала шлюпка.
Я выбрался из лодки, остановился, глядя на капитана. Тот все сидел, катая во рту трубку, глядя на нас.
Потом поднялся, грузно ступил на берег.
- Юноша знает язык, и все вы сильные люди, - сказал Авром-Бер. - Даже женщины и старики. Но это моя земля. Мне поверят там, где вас прогонят прочь.
Меня поддержат там, где не помогут деньги и Слово.
Он подошел к Маркусу.
- Позволь мне идти с тобой.
- Места хватит для всех, - ответил Маркус. - Но разве это твоя вера?
- Разве те, кто пошел с первым Искупителем, были иной веры? - вопросом ответил Авром-Бер.
- Они выбрали свой путь не сразу.
- Я ждал тебя долгие годы. Не знал, откуда ты придешь и кем ты будешь. Но я верил и ждал тебя, мессия.
Вместо ответа Маркус протянул руку, ободряюще касаясь капитана. Это было удивительно и трогательно - хрупкий юноша, перед которым склонился на колени могучий и суровый мужчина.
Но я не удивился.
Вернувшись к шлюпке, Адмони заговорил с матросами. Быстро и властно, если те и растерялись, то спорить не стали. Прошла минута, и они уже гребли к шхуне.
Хелен засмеялась. Похлопала капитана по плечу.
Один за другим мы подходили к иудею и обнимались с ним.
Двенадцать и Искупитель.
Наконец-то собрались вместе те, кто должен идти вслед за Маркусом...
И предать его. Или все в этот раз будет иначе?
На побережье всегда есть селения. Уж на что Иудея пустынный край, но и здесь вдоль морского берега были и поля, и сады. Уже через час Адмони вывел нас на торную дорогу, ведущую вдоль виноградника к маленькому поселку.
Здесь стояло едва ли с десяток домов, и вряд ли нашелся бы столь большой, чтобы вместить всех нас. Авром-Бер отделился от нас и постучался в один из домов. Разговор был долгим, но в конце концов нас впустили в сад - где мы и расположились на ночлег под навесом, на дощатом помосте.
- Уйдем с рассветом, - предупредил Авром-Бер. - Хозяин просит не впутывать его. Если случится беда, он сможет сказать, что не видел чужаков.
Ни у кого не было сил спорить. Лишь Жерар поинтересовался:
- Мы сможем найти здесь лошадей?
- Нет.
Жерар не спорил. Посмотрел на меня и велел:
- Ильмар, будешь дежурить первый час. Возьми себе помощника.
Самым бодрым из спутников казался Комаров. На мой вопрос он безропотно кивнул, и вскоре мы уже сидели под деревом, чуть отойдя от навеса со спящими товарищами.
- Во фляжке есть еще что? - спросил я.
Фарид протянул булькнувшую флягу. Мы выпили по глотку.
- Не могу поверить, - сказал я. - День назад мы были в османских землях.
Шпион, а тебя небось по всему миру помотало?
- Да так... - уклончиво ответил руссиец. - Больше по Державе.
- Может, теперь признаешься? - спросил я. - Твои разговоры про Аквинскую ересь, это для отвода глаз?
- Почему же? Я и впрямь верю, что в мире есть две силы, что борются между собой. Божественная и дьявольская.
- Ну тогда твой дьявол не так уж и силен, Комаров. Гляди - всему вопреки мы добрались до Иудеи. Даже шторм не помешал.
Шпион приложился к фляжке и наставительно произнес:
- Нет, любезный сударь. Не в этом дело. Не два батыра на цирковой арене борются.
- А где же тогда поединок?
- В нас.
Я забрал у него фляжку. Чего уж тут, такими разговорами занимаясь, можно и выпить. По сравнению с самими словами - уже не грех.
- Объясни.
- Любой поступок ведет нас к добру или злу. Но если бы все было так просто - по одну руку добро, по другую - зло! Ведь никакой злодей не признается в том, что поступает не правильно. Всегда найдутся оправдания. Ограбил потому, что самого ограбили. Убил потому, что на него руку подняли. Обманул и по миру пустил, чтобы самого не обманули. Но это простое, тут все увертки видны. На самом же деле, в самом невинном поступке тебе с двух сторон нашептывают, как поступить. И не всегда будет ясно, чей голос ты слышишь. Может Бог остановить тебя, когда ты поступаешь против его воли?
- Может.
- Нет. Тогда ты уже не человек, ты кукла на ниточках. Ты живешь и поступаешь по своей воле. Тебе дано решать. Дьявол - он словно темная сторона Бога. Но Бог дает тебе свободу поступать как ты хочешь, ставя при этом перед тобой свой закон. Дьявол же говорит, что законов нет, но отнимает твою свободу.
Пусть на первый взгляд этого и не понять... когда у тебя украли закон, пропажу не увидишь глазами. Вот в этом и поединок - в том, чтобы понять, где твоя свобода, а где твой закон. Что тут буря, которая могла нас утопить? Буря - всего лишь буря, Ильмар. Сделать правильный шаг, вот в чем путь к Богу. И тут уж дьявол сделает все, чтобы человек ошибся. Вдвойне - чтобы ошибся Искупитель.
Раскинет перед ним красочные картины будущего. Поманит удачей, счастьем, богатством. Всем, о чем мечтает человек.
- А Бог? - спросил я.
- Бог? Совесть внутри нас - это и есть Бог. Когда ты знаешь, что ни один человек в мире не узнает о проступке, но тебе стыдно - это Бог. Когда делаешь не то, что нужно, а то, что должно, - это Бог.
- Ты говорил об этом с Жераром? - полюбопытствовал я.
- Епископ - мудрый человек, - с грустью ответил руссиец. - Но... будто испугавшийся когда-то. Самого себя, своей силы. И в любом споре есть предел, дальше которого он не заходит. Будто боится согласиться.
- И я не соглашусь, - сказал я. - Мне кажется, твое тайное ремесло наложило свой отпечаток. Ты даже для Бога придумал хитроумного врага.
- Все мы разные. - Фарид не стал спорить. - Я и не надеялся, что кто-то разделит мою веру. Но, может быть, Искупителю будет полезно знать, что есть и такие, как я? В этих словах была правота. Если, конечно, Маркус еще способен слушать кого-то.
- Я не осмеиваю твою веру, - сказал я. - Но если и впрямь есть дьявол, так почему же не пытался он помешать Искупителю? Первому Искупителю?
- А откуда нам знать, искушал его дьявол или нет? Знал ли он сам, что перед ним искушение, что он преодолел его - или поддался искусу? Чтобы узнать дьявола, надо быть равным ему. Надо быть Богом.
- Что же тогда делать обычным людям?
- То, что должно. И верить, что поступают правильно.
Тогда я решился задать вопрос:
- Ты веришь, что Маркус поступает правильно?
- Не знаю, - ответил руссиец. - Но я не вижу лучшего. Нам остается лишь верить.
Разговор наш угас сам собой. Стрекотала где-то в саду цикада, налетал и стихал ветер, ползли по небу звезды. Через час мы разбудили Арнольда - тот без лишних церемоний растолкал Йенса, и они уселись караулить наш сон.
Из селения мы ушли затемно, в домах еще было темно. Мне почему-то показалось, что не все жители спят, скорее - благоразумно не выходят, чтобы не попасть в свидетели. Видно, странным был наш маленький отряд, а близость к Хайфе, заполненной чужеземными войсками, не добавляла смелости.
Часа через два мы встретили запряженную мулами повозку, неспешно катившую по дороге. Груза на ней было всего ничего, мешка три сушеной рыбы, и Адмони договорился, что старики и Луиза подсядут на телегу. Мы же шли рядом, под любопытными взглядами возничего и его сынишки. Йенс глянул на мальчика и загрустил. Наверное, вспомнил собственного сына, по моей вине брошенного в Урбисе.
Было в нашем шествии что-то комичное, а что-то и горделивое. Тринадцать человек, отовсюду сошедшихся, ни в чем друг с другом не схожих, кроме истрепанных и не просохших до конца одежд с выступившей уже коркой соли.
Тринадцать, преследуемые и державными преторианцами, и отборными руссийскими гренадерами.
- Передрались бы они между собой, - выразил общую мечту Петер.
- Никогда - пока не увидят нас и не решат, что мы в ловушке, - тут же ответил Фарид. - Любой командир поймет, что свара нам на руку.
- Не передерутся, - согласилась Хелен. - Сомнений нет, преторианцы постараются обмануть руссийцев. Сомнений нет. Но не сейчас.
- Гренадеров не обманешь, - парировал шпион. - Они всегда начеку.
Между ними загорелся спор, тем более нелепый, что призом и преторианцев, и гренадеров были наши головы. Хелен ехидно поминала взбучку, которую задали темнику Суворову державные войска, Фарид отвечал историями о битве при Бресте.
В другой раз интересно было бы послушать их препирательства, но сейчас все слишком устали и были напряжены.
- Авром-Бер, - спросил Жерар. - Как ты полагаешь, твоя шхуна уже вернулась в Хайфу?
- Да, - кратко ответил иудей.
- И как ты думаешь, знают уже незваные гости о нас?
- Любому из своих людей я бы доверился как брату, - ответил капитан. - Любому - когда он один. Но на шхуне два десятка человек. И каждый подумает - "я смолчу, а другой - расскажет". Жадность погонит их к преторианцам и гренадерам.
Не удивлюсь, если они будут стукаться лбами, подходя к казармам.
- Значит, за нами уже идут, - решил Жерар. - Нужны лошади.
Но лошадей не было. В очередном селении, переплатив вдвое, мы смогли купить трех ослов, на которых и усадили самых слабых. Повозка отвернула в сторону, и нам с ней было не по пути.
Шли ослы ничуть не быстрее пешего. Нам помогли бы хорошие лошади, что, без сомнения, были у преследователей. Но в этих бедных краях лошадь была слишком вызывающей роскошью, доступной лишь в городах.
И мы продолжали идти, под палящим солнцем, по дороге, что вилась пустынными каменистыми равнинами, мимо редких селений, жмущихся к речушкам и озерцам. В полдень, в одном из селений, мы поели на местном постоялом дворе: под соломенным навесом, окруженные десятком любопытствующих детишек. Рыбный суп, острый козий сыр, оливки, кисловатое сухое вино - не слишком обильный обед, но все равно трудно было заставить себя подняться и выйти из прохладной тени.
В этой деревушке мы купили еще двух ослов - для Маркуса и Йенса. Долгая жизнь в подземельях не пошла тюремщику впрок, он едва волочил ноги.
Не было никакого смысла пытаться скрыть наше продвижение. Жители селений, мимо которых мы проходили, крестьяне на полях, останавливающиеся чтобы перевести дух и провожающие нас взглядом, пастухи, охраняющие козьи стада, - всех не подкупишь.
Я шел рядом с ослом, на котором восседал Антуан. Выставив вперед длинные ноги, летун озирал окрестности, временами разражаясь приступом кашля. Казалось, что никакие сомнения и страхи его не гнетут.
- Антуан... - тихонько позвал я. - У тебя случалось такое, что ты стремишься к какой-то цели, преодолеваешь препятствия, но когда добиваешься своего - радости не испытываешь?
- А кто сказал, что в конце пути будет радость? - Антуан достал из кармана платок, стал аккуратно завязывать на голове, прикрывая от солнца лысину.
- Но если стремишься к чему-то - значит, хочешь хорошего. Разве не так?
- Всю жизнь я мечтал летать, - ответил Антуан. - Это мое счастье, но не радость. Радость - глоток воды в жаркий день, уютное кресло вечером после тяжелой работы, долгая беседа, когда ты истосковался по умному собеседнику.
Счастье - совсем другое. Путешественник счастлив, поднявшись на высокую гору.
Но он не радуется, он знает, что ему предстоит долгий и тяжкий обратный путь.
Радость - это итог. Счастье - это путь.
- Я не о том, Антуан! Бывало так, что ты сделал все, как хотелось, но понимал - это не правильно?
- Вот ты о чем... - Антуан окинул меня насмешливым взглядом. - Чтобы добиться чего-либо, человек должен захотеть. Небо жило в моих мечтах задолго до того, как я впервые сел в планер. Я грезил небом, парил над облаками, птицы летели рядом со мной, а друзья махали руками с земли - крошечные, будто песчинки на морском берегу. Я еще не летел, но я уже был в небе. Крылья росли во мне. Мой первый полет стал счастьем, но не радостью. Продолжением корней, стеблем, поднявшимся к небу. И так во всем, Ильмар. Ты выбираешь путь. Строишь свой корабль, сеешь хлеб, видишь лицо любимой, говоришь с друзьями - вначале в своей душе. Ты еще не понимаешь, что тянет тебя вдаль. Но где-то в твоей душе плотники строят будущий дом, а друзья говорят несказанные слова. Зерно не знает, что ему суждено стать стеблем. Даже в зерне живет цель, но из тернового зерна вырастает лишь терн, а из зернышка кедра - кедр. Человек же все решает сам. Он думает, что строит дом, а он всего-то строит себя! Он думает, что добивается успеха, а он лишь заставляет сорняк превратиться в хлебный колос. Но если ты никогда не видел колоса - как ты отличишь его от пустой травы? Я знал человека, он строил дом. Он жил в маленькой деревне, честно и тяжко трудился, но однажды нежданное наследство дало ему возможность осуществить свою мечту. "Я построю дом, который будет лучшим домом под солнцем!" - сказал он. И он строил дом, оглядываясь на окрестные хижины. Огромный дом из лучшего дерева, с самым крепким тростником на крыше, с самыми большими окнами, затянутыми слюдой, с самым большим и теплым отхожим местом во дворе. Соседи в восхищении смотрели на него, не понимая, что он построил всего лишь большую хижину. Я был у него в гостях, сидел за его столом и думал лишь одно - только бы хозяин не решил посетить город! Ведь тогда он поймет, что стены строят из камня, крышу кроют черепицей, в окна вставляют стекла. Он оглянется на построенный дом - и поймет, что это лишь хижина. "Есть ли такие дома в городе?" - спросил он меня. В глазах его было беспокойство. И я ответил "нет". Но потом я узнал, что он все-таки поехал в город...
Я не спрашивал, что стало со строителем - если он был на самом деле, если Антуан не выдумал его в один миг, отвечая на мой вопрос. Но Антуан, помолчав, продолжил:
- Когда человек ставит неслыханную цель - он всегда рискует ошибиться. Ему не с чем сравнивать. Он может не понять того голоса, что звучал в нем. Голоса духа, оплодотворяющего разум. Так и строитель из безвестной деревни: он хотел стать кедром, но стал лишь терном. Стремился к большему, чем мог сделать. Но разве его труд был напрасен? Если кто-то другой захочет возвести дом - он уже не примется строить большую хижину. Он спустится с диких гор, пройдет шумными городами. И вернувшись домой, вначале заложит фундамент из камня.
- Трудно строить из камня, Антуан.
- Строить всегда трудно, - сказал он. - Когда ты голоден и тебе нужно поле, ты выжигаешь лес. Становишься огнем - и вековые деревья вмиг превращаются в золу. Но наступает день, когда ты понимаешь - тебе нужны деревья. Строить дом, топить очаг, укрываться от зноя. И ты сажаешь лес. День за днем, год за годом.
Зная, что при твоей жизни лес не поднимется. У тебя есть цель, но ты ее никогда не достигнешь. Ты можешь думать лишь о тех, кто придет за тобой. Становишься одним целым со всем миром, с прошлым и будущим. Ты отказываешься от радости ради счастья. Ильмар, ты замечал, как часто мы путаем радость и счастье?
Говорим об одном, а хотим совсем другого. Мать гордо говорит, что ребенок - ее главная радость, а сама выплакивает глаза у колыбели, когда младенец болеет; ругает дитя, когда оно шалит; сокрушается, когда ее чадо вырастает и перестает слушаться. А ведь ребенок не радость, а счастье! Поэт говорит, что стихосложение - его радость, а сам не спит ночами, ища единственное нужное слово; курит гашиш, потеряв вдохновение; мечется от женщины к женщине, пытаясь понять, что же такое любовь. А ведь написать строки, которые переживут века, - это тоже не радость, это всего лишь счастье! Садовник в своем саду, живописец у полотна, моряк у штурвала - это вовсе не радость! И человек мечется, не понимая, где же грезившаяся ему радость. Боясь понять, что счастье не равноценно радости. Что нельзя их путать, как нельзя путать Слово, владеющее мертвым, и слово, что говорят живым!
Я споткнулся и схватился за Антуана, чтобы не упасть.
- Совсем я тебя уморил? - спросил летун.
- Нет, Антуан.
Я боялся посмотреть ему в глаза. Оторвать взгляд от пыльной дороги, которой, быть может, ступал и сам Искупитель.
- На меня порой находит. - Антуан засмеялся. - Наш добрый лекарь уже полвека насмешничает над страстью вещать, но, видно, это неистребимо.
- Спасибо тебе, - сказал я.
Маркус, чей ослик трусил впереди, оглянулся.
Мальчик, желающий счастья для всех, ободряюще кивнул нам.
Я улыбнулся ему в ответ.
А потом огляделся - будто впервые. Будто шел до того с завязанными глазами, как в каменных катакомбах Урбиса перед встречей с Пасынком Божьим.
Прозрачная голубизна - шатер неба над головой. Колышущееся марево - недостижимый горизонт перед глазами. Сухая холмистая равнина, пыльная дорога - под ногами.
Тысячи лет.
Люди, тянущие плуг. Люди, строящие дома. Люди, растящие детей.
Люди, несущие меч. Люди, жгущие города. Люди, ведущие рабов.
Что нам надо - радости или счастья?
Солнце клонилось к закату, когда Маркус стал нервничать.
Наверное, это заметили не все. На первый взгляд, наоборот, чудилось, будто мальчик задремал, вцепившись в нехитрую упряжь ослика, лишь иногда вздрагивал, просыпаясь. Но мне почему-то казалось, будто это не сон.
Дорога все сильнее и сильнее забирала в гору, в холмы. Конечно, не такие это кручи, как в Альпах или китайском Тянь-Шане, но нет ничего более выматывающего, чем долгий и медленный путь вверх. Кажется, будто вытягивают все жилы - с каждым шагом, с каждым вдохом.
Налево - пустыня, долгий пологий откос, лишь на горизонте видна зелень садов. Направо - крутой холм, поросший чахлым кустарником и редкими деревцами, с единственной тропкой, вьющейся вверх по склону.
Маркус очнулся, когда мы проходили мимо тропки. Вскинул голову. Дернул уздечку, останавливая монотонно бредущего ослика. И оглянулся. Посмотрели назад и мы. На дороге клубилась пыль. Пока еще вдалеке, не меньше чем в часе ходьбы... для пешего.
- Надо спешить, - сказал Жерар. Провел ладонью по запыленному лицу, горько улыбнулся. - Надо спешить...
- Не надо. - Маркус неловко спрыгнул с осла. Пошатнулся на затекших ногах.
- Это погоня, - терпеливо, будто неразумному ребенку, разъяснил Жерар. - Это не может быть ничем, кроме погони.
- Всадники, три-четыре десятка, - подтвердил Фарид. - Вероятно, вперед выслали дозор на самых свежих конях.
- Они опоздали. - Взгляд Маркуса оторвался от преследователей. - Здесь.
Вслед за ним мы посмотрели на склон. На вьющуюся тропу, запущенную и заросшую, ведущую на самый верх холма.
- Что здесь? - тихо спросил Жерар, разом утратив всю уверенность.
- Здесь Искупитель решал свою судьбу.
- Это было не здесь, согласно священному преданию... - Жерар замолчал.
Маркус улыбнулся и покачал головой.
Первым с ослика слез Антуан. За ним остальные. В гору усталые животные уже не пошли бы.
- Ты уверен? - спросил Жан. - Маркус, во имя Искупителя, ты...
Он замолк, сам сообразив неуместность этих слов.
И мы пошли по тропе.
Наверное, ею все же ходили. Может быть, раз в месяц, а может быть, раз в год - терпеливо поправляя осыпающиеся камни, обрывая упрямый кустарник, укрепляя склоны там, где это было необходимо.
Луи без всяких разговоров взялся помогать Антуану. Жерар, так же молчаливо, вел под руку Жана. Остальные шли сами, даже Луиза без жалоб и причитаний шла в гору. А пыльный след на дороге все приближался, уже можно было разглядеть силуэты всадников. Примерно у половины тускло блестели серые чешуйчатые доспехи, у остальных пестрела в лучах заходящего солнца яркая гренадерская форма.
- Семецкий полк, - выдохнул Фарид, останавливаясь на минуту. Поднес к губам фляжку - и досадливо бросил вниз. Там уже не осталось ни капли, а любой вес становился нестерпимым бременем. - Самые преданные ханские нукеры, их еще вечно живыми зовут...
Мы были на середине подъема, когда взмыленные кони остановились у подножия холма. Фигуры преследователей заблестели парными бликами - почти у всех были бинокли.
Арнольд остановился, с утробным ревом выворотил из склона слабый камень и выкатил на тропу. Остановился, выжидая.
Всадники сдвинулись от тропы. Поняли намек.
- Не надо, - остановил Арнольда Маркус. - Нам еще спускаться!
- Пусть подумают, хотят ли подняться! - осклабился Арнольд. Но обвал начинать не стал, так и оставил камень угрожающе висеть на тропинке.
Большая часть всадников спешилась у начала тропы. А две маленькие группы поскакали вдоль подножия, выискивая, нет ли иных путей для спуска. Я заметил, что в каждом отряде было ровное число гренадеров и преторианцев - временные союзники друг другу не доверяли.
- Идемте... - сказал Антуан. Он тяжело дышал, упирая руки в бока, но ему не меньше нашего хотелось узнать, что же ждет наверху.
***
Когда мы закончили подъем, пылила уже вся дорога. Отставшее войско догоняло свой авангард. Не меньше четырех-пяти сотен собрались, чтобы схватить дюжину беглецов.
Но мы на них почти не смотрели. Вершина холма была плоской, сглаженной то ли ветрами, то ли человеческими руками, словно стол. Каменистый пятачок, пятьдесят на пятьдесят шагов, не больше. Здесь росла трава - почти иссохшая, но живая, неведомо как находящая живительную влагу в этом жарком краю. А посредине стояло древнее здание из обломков камня. Я назвал бы его хижиной, но никто не строит хижин на вершине горы. Часовня, или очень маленький храм - сложенный в незапамятные времена, с пустыми окнами, с крышей из окаменевшего кедра... сколько же нужно было сил, чтобы поднять в гору по единственной тропе эти бревна... Почему-то я знал - их несли на руках.
Не на Слове.
Жерар первым, будто сомнамбула пошел вперед. Склонился, входя в низкий дверной проем. И опустился на колени.
Один за другим мои спутники входили в горный храм.
Последним вошел Маркус - и они расступились, прижались к стенам, вбирая его в центр.
Я остался стоять у обрыва.
Копилось внизу людское море. Расседлывали коней, расступались, образуя два лагеря. Преторианцы и гренадеры, у которых была общая цель, но разная к ней дорога.
Закрыв глаза, раскинув руки, я стоял у обрыва, слушал ветер и вспоминал.
Чего же тебе не хватило в те долгие дни, что провел ты на вершине холма, глядя на иссушенную землю, не укрываясь от зноя и не утоляя голод, смиряя слабую плоть и слушая голоса, вечно звучащие в нас?
Ты был полон любви. Но любовь слепа, если ты закрываешь глаза. Любовь нетерпелива, она жаждет радости, а не счастья.
Ты был полон добра. Но твоя доброта не станет добротой для всех, если ты не сможешь ею поделиться. Доброта беспомощна, не встречая ответа.
Ты был полон сил. Но сила нужна, чтобы собирать урожай, сеятелю нужно терпение. Сила губит, когда ты бьешь по пустоте, стоя на краю обрыва.
Ты построил очень большую хижину. Но может быть, надо было подумать о доме?
Ты сказал "не поднимите отныне друг на друга смертоносного железа". Но убивать можно не только железом, годится и бронза, и удавка, и голые руки. Ты сказал "даже дюжину кто положит, все равно передо мной чист, если чистосердечно раскается". Но не о раскаянии мы услышали, только о дюжине.
Когда ты уходил навсегда, вытесывал и вкапывал в землю столб, сам себя вязал путами под ошеломленными взглядами одиннадцати и одного верных - о чем ты думал?
О тех одиннадцати, что не пошли с тобой в Рим?
Об одном, кто сказал: "Не Бога я вижу перед собой, а нового цезаря"?
О том, что нет и не будет Рая, а только ледяные адские равнины - где час за часом копятся богатства земного мира? Холодные и безжизненные берега короткой человеческой жизни, над которой властен не дух, а плоть.
О том, что однажды ты расслышал голос, но не понял того, что было сказано?
- Ильмар...
Темно. Я открыл глаза, но было темно. Солнце успело сесть.
Внизу горели походные костры и выкрики караульных, окруживших холм, резали тишину.
- Маркус?
- Что с тобой? - спросил мальчик. - Ильмар... не надо стеречь, ночью они не рискнут подниматься. Ильмар, отойди от обрыва!
Он и впрямь боялся за меня. Он и для меня хотел счастья, не ведая, что думает лишь о радости.
- Мы решили лечь спать, - косясь мне под ноги, сказал Маркус. - Все решится утром. Все будет хорошо, Ильмар!
Я отошел от края.
- Ильмар, ты... что-то хочешь сказать?
В его глазах был вопрос, и затаенная боль, и надежда услышать ответ. Он был лишь маленьким мальчиком, решившим взять на себя тысячелетний груз.
Чего я хочу?
Для принца Маркуса, бросившего свой родной дом? Для Хелен, идущей наперекор судьбе?
Для Антуана, Йенса, Жерара, Авром-Бера, для всех вас? Разве могу я спросить, чего вы хотите для себя? Радости или счастья?
- Ты прав, - сказал я. - Нам всем надо отдохнуть. Это был трудный день.
ДАЛЬШЕ >>>
© Сергей Лукьяненко
|
 
|
БИБЛИОТЕКА
МУЗЫКА
СТАТЬИ
ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
ФОРУМ
ГОСТЕВАЯ КНИГА
|