Где-то в глубине души я боялся, что домик барона Жана, отставного лекаря Дома, встретит нас свежим пепелищем. Или заколоченными окнами и дверями - если Стража прозналась, что старик помог мне в поисках Ильмара.

Но нет, хранила Сестра дряхлого вольнодумца! Домик по-прежнему выглядел мирным, уютным и жилым. Покачивал ветер занавески в открытых окнах, на берегу речушки я приметил наполовину вытащенную лодку - прямо с веслами беззаботно оставленную.

- Может, и повезло нам... - прошептал я. - Как думаешь, Йене?

Бывший надзиратель уныло кивнул. Вид у него был потрепанный - хоть и в Урбисе ему винцо перепадало, но вчерашняя попойка оказалась для Йенса тяжела.

- Давай подберемся тихонько к окнам, послушаем, - сказал я. - Мало ли... вдруг там засада..

- Откуда? - удивился Йене. - Ты что, всегда такой подозрительный, Ильмар?

- Обычно - да. Потому и дожил до своих лет. Пошли... Пригибаясь, мы побежали по лугу, заросшему высокой, в пояс, травой. Вроде бы в окна никто не глядел и увидеть нас не могли.

Постояв немного у угла дома, мы перевели дыхание и тихо, совсем уж скрючившись, подобрались к одному из окон, приоткрытому немного. И тут же услышали голос. Я насторожился - голос был старческий, но никак на скрипучий и резкий, как у барона Жана Багдадского. Сильный голос и мягкий одновременно.

- Ты не прав, друг мой. Любовь - не жемчужное зерно, скрывающееся на морском дне среди тысяч пустых раковин. И не родник в пустыне, что поит крошечный оазис, и в любой миг может исчезнуть под барханами. Мы живем в мире, полном любви! Но люди ищут любовь, подобно тому, как ищут жемчуг на морском дне - задыхаясь, губя бесчисленные бесплодные раковины, навсегда исчезая под волнами. А если находят - считают себя прикованными к любви, как умирающий от жажды путник, что набрел на оазис - и боится сделать от него хотя бы шаг. Им кажется, они нашли жемчужину, и они сжимают любовь мертвой хваткой, подобно жемчугу, который умирает без тепла рук! Им кажется, они нашли родник среди песка, и они проводят дни и ночи на страже, разгребают дюны и закрывают родник своим телом от самого маленького ветерка! Им кажется, что стоит отвести взгляд - жемчуг исчезнет в чужом кармане, родник засыплет песком, и они вновь окажутся в одиночестве... А любовь больше всего не любит бдительного взгляда. Ты можешь посадить розу в своем саду и чахнуть над ней, отгоняя гусениц и прикрывая от дождика. И роза станет расти для тебя одного, но стоит лишь сделать шаг в сторону - и она умрет!

Я заслушался. А вот Жан Багдадский - нет. Я услышал знакомый надтреснутый смешок и язвительный голос:

- Что ни говори, ты настоящий поэт. Но почему-то, когда в прошлом году я посадил десяток роз и оставил их без пригляда, они засохли к середине лета.

Неведомый собеседник лекаря не смутился.

- О да. Без присмотра - рассыплется пылью жемчуг, засохнет цветок и умрет любовь. В том-то и вся разница, что ты делаешь - надзираешь или ухаживаешь. Наш мир полон любви, а мы деремся за нее, как будто любви может не хватить на всех.

Не хватить - хотя ее нужно всего лишь найти. Всего лишь увидеть! Однажды я встретил человека, который сумел это. Вначале улыбка не сходила с его лица. Он словно стал хранителем забытой тайны, он был одухотворен случившимся. Каждый, кто оказывался рядом, будто слышал далекую и прекрасную мелодию. Но ему не хватило веры в себя и свою любовь. Улыбка исчезла...

Послышалось негромкое бульканье.

- Благодарю, - на миг меняя тон, сказал незнакомец. - Не знал, что ты сохранил такое чудесное вино в этой глуши...

- Подобно тому, как умирающий от жажды хранит последний глоток воды в бурдюке посреди жестокой пустыни, хранил я это вино... - сказал Жан Багдадский, старательно подражая его голосу. - Для тебя, мой любезный друг...

Он зашелся в приступе хихиканья.

- Врачебное ремесло портит людей, - мрачно сказал его собеседник, утрачивая изрядную долю поэтичности. - Зачем я к тебе приехал, позволь спросить? Чтобы ты надо мной издевался?

- Антуан. - В голосе Жана мелькнула тень раскаяния. - Я тебе неоднократно говорил: займись сочинительством, излагай свои мысли на бумаге! Но в обыденной жизни твои слова вызывают смущение. Понимаешь?

- Смущение? - возмутился тот, кого назвали Антуаном.

- Да, именно смущение. Тебе доводилось видеть, как наивно и выспренне может Выглядеть искренняя молитва, бездумно перенесенная на страницы молитвослова? А здесь наоборот - слова, которые должны звучать для одного, звучать в душе, а не колебать воздух, вызывают неловкость. Почему ты не издал хотя бы свои сказки?

- Ну... если бы...

- Ты не решился раскрыть свою душу. Открыть раковину, в которой, возможно, скрывается жемчужина... - ехидно сказал Жан. - Еще бы! Прославленный летун занимается сочинительством романтических историй! Как можно!

- Жан...

- Что Жан? Кстати, воспеваемые тобой жемчужины вовсе не радуют раковину.

Жемчужина - это болезнь, попытка моллюска защититься от попавшей внутрь песчинки!

- Сочинительство тоже болезнь, - тихо ответил Антуан. - Попытка души защититься от попавшей внутрь боли.

Жан вдруг замолчал. А потом сказал, совсем уж другим тоном:

- Ладно... прости меня, друг. Прости старого дурака. Мне очень грустно, что когда мы уйдем - а ждать этого уже недолго, - все твои истории уйдут вместе с нами. Истории про ночные полеты, про осажденные города, про войны в воздухе и мир на земле...

- Кому они нужны, эти глупые истории... - прошептал Антуан так тихо, что я едва расслышал.

- Моллюск не может судить, кому нужен его жемчуг.

Они замолчали. Я услышал тихое звяканье бокалов. Посмотрел на Йенса - тот ошарашенно смотрел на меня. И впрямь странные речи ему довелось услышать.

Я кивнул Йенсу, двинулся назад, к двери в дом. Монах молча следовал за мной.

У дверей я постоял миг, собираясь с духом, и постучал.

Открыли не сразу. Я так и представлял, как Жан, насторожившись, достает свой древний пулевик, заряжает, крадучись подходит к двери, смотрит в какую-то неприметную щелочку... и застывает в нерешительности.

- Тебе решать, впустишь нас или свинцом угостишь, - сказал я.

Дверь открылась.

Старый лекарь стоял, опершись на пулевик словно на костыль, и растерянно смотрел на меня. За его спиной стоял еще один старик - видно, тот самый Антуан.

Высоколобый, абсолютно лысый, в отличие от Жана, и еще постарее, пожалуй. На удивление прямой, крепкий. Здоровенный ручной пулевик армейского образца он держал стволом вниз, но уверенно и крепко.

- Глазам не верю, - сказал Жан. - На старости лет, первый раз - не верю!

- Это... - вопросительно начал Антуан.

- Ильмар Скользкий. Который, как вчера объявляли, сбежал из застенков Урбиса! - Жан беспомощно развел руками, едва не выронив пулевик. - Что ж... входи... входите...

- Это брат Йене, - представил я своего спутника. - Надсмотрщик застенков Урбиса... бывший.

- Грехи наши тяжкие... - вздохнул Жан. - Мир перевернулся. Входите.

Вино, которым Жан Багдадский своего друга угощал, и впрямь было отменным.

Сухим, но не кислым, в меру терпким и ароматным, и при этом набравшим изрядную крепость. Глянул я на год урожая, скромно на этикетке выписанный, л лишь головой покачал.

Такое вино к столу Владетеля подавать.

- И зачем же вы пришли ко мне, злодеи? - спросил Жан. Тон был суровым, но что-то мне подсказывало - старик нашему появлению рад безмерно. Для таких, как он, прозябать старость в теплой койке - хуже самой смерти.

- За помощью, - кротко ответил я. - Историю нашу ты теперь знаешь, почему Маркус из Версаля убежал - тоже. Я вижу, ты моим словам веришь... так помоги!

Жан Багдадский всплеснул руками:

- Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступник Державы явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законы человеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу Церкви!

Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, хотя застегивать ее не стал. Йене, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Он чувствовал себя хуже всех нас.

- Почему я тебе помогать должен, а? - вопросил Жан. - Ильмар Скользкий?

- Потому что вся судьба мира сейчас решается, - твердо сказал я. - Если Маркус - Искупитель, то долг наш общий - помочь ему. Если Искуситель - то мы должны его остановить.

- Маленький Марк - Искупитель... или Искуситель... Ох, ну и дела. - Лекарь потряс головой, будто собираясь сбросить остатки волос. - И как же ты намерен правду познать? Не лучше ли оставить Дому и Церкви решать столь важный вопрос?

Я покачал головой:

- Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишком большие интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.

Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову, топорща седые волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:

- Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды не ищешь - тоже верю. Но как ты будешь решать, кто есть Маркус?

- Не знаю. В этом совета и прошу.

- Только в этом?

- Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен, Луиза и Арнольд. Жан поморщился:

- А я тут чем помогу? Про Хелен слышал кое-что...

- Хорошая летунья... - вдруг тихо вставил Антуан. - Красивая женщина... если память меня не подводит.

Жан сделал долгую паузу, будто упрекая Антуана за вмешательство в разговор, и продолжил:

- Ну а про Луизу и Арнольда - считай, одни только имена и слышал! Откуда мне знать, куда твои друзья-товарищи кинутся?

- Кто из них решать будет? - спросил я, глядя в глаза Жану.

- Маркус... - неохотно признал старик. - Что бы они там ни решали, а двинутся туда, куда Маркус захочет. Сами того не понимая.

- Ты лучше всех Маркуса знаешь, - продолжил я. - С младенчества, считай.

Сам пуповину ему обрезал...

- За родами присматривал, а пуповину не резал. На это акушерка есть, - ответил Жан. - Ну да, знаю. Знал.

- Значит, можешь предположить. И кто такой Маркус, добро или зло он несет.

И куда сейчас отправится.

Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе османских земель, забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. И самое главное, что найти ответ ему самому хотелось.

- Антуан, а что ты скажешь? - спросил он. Старый летун вздохнул:

- Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркса даже не видел в глаза.

- При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного. Как-никак лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный. Но! - Жан назидательно поднял вверх палец. - Все толкователи святых текстов сходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить впечатление человека хорошего и доброго! При этом сильного духом, умеющего людьми управлять и к нужной ему цели подводить.

- А что говорят святые тексты об Искупителе? - Теперь уже Антуан дал волю иронии.

- То же самое, - мрачно ответил Жан. - Только доброта Искупителя истинная, а у Искусителя - притворная. Говорится, что человек искренне верующий сам, мол, разницу почувствует.

- Замечательная метода, - кивнул Антуан. - Если бы в полете нам приходилось полагаться лишь на чутье - ни один летун не дожил бы до старости.

- Не богохульствуйте... - тихо сказал Йене. - Нельзя сравнивать таинство божьей любви и грубое искусство управления планером...

Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидать любой резкости - летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! Но Антуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:

- Может, это и благо, что, говоря о свойствах человеческой души, мы не вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно было измерить добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра или компаса, мы утратили бы всякий стимул меняться... меняться к лучшему. Но я не представляю себе, как возможно создать такой прибор... Чего ты от меня хочешь, Жан?

- Ты поэт, Антуан, - негромко сказал лекарь. - Что бы ты ни говорил о себе и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. К сожалению, трусливым поэтом.

Антуан вздрогнул.

- Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать это вслух, - продолжал Жан, - Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей, Антуан.

Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые заставят людей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя проповедь самого святого епископа. Но ты струсил. Не захотел сам предстать с оголенной душой!

- Это не правда, Жан!

- Правда. Может быть, виной тому твои друзья... среди которых я числю и себя. Мы терялись. И прятали свое смущение за насмешками, за иронией и сарказмом. Твои подвиги до сих пор вспоминают державные летуны, но может быть, одна-единственная твоя книга стала бы выше всех этих подвигов?

- Не думаю, Жан. Мне кажется, что одна-единственная спасенная жизнь выше всех книг, - серьезно ответил Антуан.

- Когда в Северном море ты сел возле сбитого планера и выловил товарища из ледяной воды, это был подлинный героизм. - Жан развел руками. - Сутки качаясь на волнах, ожидая, что налетит шквал или вода вольется в поплавки, ты боролся за чужую жизнь, отдав в заклад свою...

Удивительно, вся насмешливость сползла со старого лекаря. Сейчас он сам говорил как поэт, пусть даже случайный, поэт поневоле, на миг отразивший красноречие своего Друга...

- Но почему ты не хочешь поверить, что тысячи и тысячи людей тонут каждый день в ледяных волнах жизни? - Жан поднял голос. - Почему ты не решился поставить на кон свою душу - чтобы спасти их?

- Не знаю, Жан. Может быть, потому, что это никому не было нужно? - Антуан как-то беспомощно развел руками.

- Откуда людям знать, что им нужно, если этого еще нет на свете? - вопросом ответил Жан. - А... дело прошлого, Антуан. И мы с тобой тоже часть прошлого. Случайно зажившиеся на свете старики. Но, может быть, у нас есть шанс доказать... что столь долгая жизнь была нам дана не случайно.

- Чего ты хочешь от меня, Жан? - резко спросил Антуан.

- Я хочу, чтобы ты, вместе с Ильмаром, нашел принца Маркуса! Чтобы ты посмотрел ему в глаза и понял, что он такое - добро или зло!

Старик, бывший когда-то героическим летуном, прижал ладонь к лицу. Лишь глаза смотрели поверх пальцев - на бывшего лекаря Жана Багдадского. Наконец Антуан заговорил:

- Ты назвал меня трусом, Жан... никто и никогда не говорил мне таких слов.

Но, может быть, ты прав. Может быть, высшая смелость для меня состояла в том, чтобы заговорить в полный голос. И что же, теперь ты хочешь, чтобы старый трус проявил неслыханную смелость? Взялся судить мессию?

- Да. Потому что только ты сможешь это сделать. Я не смогу - я помню Маркуса ребенком, и память не даст судить здраво. Ильмар не сможет - он помнит Маркуса своим младшим каторжным товарищем, и память не позволит ему увидеть правду. Но ты, ты будешь смотреть в его душу. Ты поймешь, кто он сейчас. И когда поймешь - скажешь Ильмару. Вот и все.

- И если я скажу, что в душе этого мальчика - зло... - тихо начал Антуан.

- Нет. Если ты скажешь, что в его душе нет добра. Тогда пусть решает Церковь.

Антуан покачал головой. Он был не то чтобы напуган - удивлен. И голос его стал задумчив, обретая прежнюю певучую интонацию:

- Однажды, когда я был молод, мой планер упал в предгорьях Альп. Никто не назовет падение с двух километров посадкой, но я был жив и даже не поранился. Я еще не успел порадоваться своему спасению, не успел задуматься, как стану ночевать в горах, один у разбитого планера, который никогда не рискнул бы предать огню. В горах трудно выжить. Я бродил вокруг планера, ощупывал разбитые крылья и порванную ткань - так касаются раненого друга, отдавшего за тебя жизнь, и тут к нам подъехала повозка. Мое падение, оказывается, видели. Это был не пастух или одинокий горец, как я вначале подумал, это был местный метеоролог, один из тех неисчислимых тружеников, что составляют наши карты, предупреждают о зарождающейся буре или о просветлевшем небе...

Йене, выпучив глаза, слушал Антуана. Да и меня захватил рассказ.

- Мы приехали к нему домой - в маленький крепкий дом на откосе горы, рядом с мачтой телеграфа и теплой армейской голубятней. Метеоролог сразу пошел к телеграфу, сообщать о случившемся, потом выпустил трех голубей - сгущался туман, и в сигналы телеграфа уже не было веры. Навстречу мне вышла его жена, простая и скромная женщина, всю жизнь скитающаяся вместе с мужем по самым глухим уголкам Державы. В ее глазах была растерянность, страх и восторг - словно ангел Божий упал к порогу дома. Двадцать лет она помогала мужу, лишь иногда замечая в небе белую точку планера, и вот впервые встретилась с одним из тех, ради кого забыла уют больших городов. Мы прошли в дом и сели ужинать за круглым столом, освещенным керосиновой лампой. По тому, как бережно достали лампу из шкафа, я понял, что это роскошь, редкая роскошь для небогатой семьи.

Мы сидели в круге света, пили чай, я беседовал с ними, постепенно понимая, что и впрямь жив. А за столом вертелся их сын, мальчик лет десяти. Когда ужин подходил к концу, я понял, что никогда еще не встречал столь милую семью - и такого отвратительного ребенка. Он дерзил отцу, угрюмо смотрел на меня, вторгшегося в их крошечную крепость, капризничал, заставляя мать краснеть и извиняться. Когда ребенка наконец-то выгнали из-за стола и он выбежал из дома, всем стало легче. Мы еще долго говорили, я рассказывал им о полетах, о больших городах, о суровой жизни военных лагерей, о своих товарищах. Потом вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку. Редкие звезды сияли в разрывах туч - так подлинная красота пробивается даже сквозь плотную вуаль. Было зябко, за дверью тихонько спорили метеоролог и его жена - они решали, как поудобнее уложить меня на ночь. Несносного ребенка нигде не было видно. И вдруг я услышал шорох под крыльцом. Перегнулся через перила, посмотрел - и увидел мальчишку, сидящего на корточках перед какой-то дырой в фундаменте дома. Любопытство взяло верх над неприязнью, я спустился и присел рядом с ребенком. Это оказалась нора, укрытие их мелкой беспородной собачонки, о существовании которой я и не подозревал.

Оттуда пахло теплом и жизнью. И вдруг мальчик протянул в нору руки, достал что-то и осторожно вручил мне. "Смотрите, здесь щенки", - прошептал он.

Крошечный щенок и впрямь слепо тыкался в ладони. А мальчик смотрел на меня, глаза его были полны восторга и настороженности - что я сделаю, пойму ли его восторг и то доверие, что он вдруг решился оказать мне, залетному чужаку.

"Замечательные щенки", - только и ответил я. Мы вернули щенка взволнованной матери и пошли в дом, уже связанные общей тайной. Я вдруг понял, как слеп был, глядя на этого ребенка. И ужаснулся, что мог покинуть этот дом, так и не поняв его до конца, приняв волнение мальчика, разлученного со своими любимцами, за капризы и нелюдимость.

Антуан опустил руку в карман, достал старую, выглаженную руками трубку, кисет. Закурил.

- Да, ошибиться и не понять может любой, - спокойно возразил Жан. - Ты прав, и твой пример вполне подходит. Но все-таки у тебя больше всех шансов понять Маркуса. Ты прекрасно знаешь, Антуан, как сильно может быть человеческое слово... самое обычное слово. Потому и не стал записывать свои истории. Не захотел принимать на себя ответственность. А сейчас я прошу тебя принять груз куда более тяжкий. И это последний выбор в твоей жизни, Антуан! Последнее испытание, от которого ты можешь отказаться.

- Мы даже не знаем, где скрывается этот маленький принц... - пробормотал летун.

- Вот это как раз не проблема. - Жан усмехнулся. - Ильмар, ты человек молодой, принеси-ка из буфета еще бутылочку такого вина!

Я охотно исполнил требуемое, открыл вино изящным медным штопором, поставил на стол - подышать. А старый лекарь строго спросил:

- Ваш план небось был в Вест-Индию податься? , - Да, - признал я. - Но как - не обдумывали. Хотели подальше от Неаполя убраться вначале.

- Не захочет Маркус в Вест-Индию ехать, - сказал лекарь.

- Почему?

- Неинтересно ему это, Ильмар. А Маркус, поверь, не только о безопасности своей думает. Никогда он книжками про индейцев не зачитывался, в краснокожих и поселенцев не играл. Что есть Вест-Индия, что нет ее - ему безразлично.

- Вроде как он не протестовал... - пробормотал я.

- Конечно. Идея-то вроде правильная. Укрыться вдали от Державы, но при том на ее землях, среди привычного люда... Но теперь, когда ты в плену, Маркус сразу довод против найдет.

- Решит, что я планы выдам?

- А ты их не выдал? - заинтересовался лекарь. Я опустил глаза.

- Нет, не отправится он в Вест-Индию... - размышлял вслух старик. - Неинтересно ему это. И далеко... Знаешь, чем Маркус в детстве интересовался?

- Откуда мне знать... - пробормотал я.

- Книжки про Руссию он читать любил. И серьезные, вроде мемуаров темника Суворова и записок думца Ульянова. И развлечения всякие: "Война и мир", "Ханум Елисавета", "Кошкодер"...

- Думаешь, в Руссию? - спросил я. Ох, не приведи Сестра! Руссия страна суровая, охранка ханская дело свое знает, а уж теперь наверняка за Маркусом охота идет.

- Нет, - поразмыслив, ответил Жан. - Все-таки он уже не маленький мальчик, опасность понимает... Одно дело в мечтах вместе со стрельцами на подвиг скакать, а другое - под стрелецкие сабли свою голову сунуть. Значит, что?

Вест-Индия отпадает, Руссия тоже...

Небрежность, с которой Жан отбрасывал страны, восхищала. Неужели он настолько уверен в своих догадках? Ему бы в разведке Державной работать, а не клистиры графьям и принцам ставить!

- Индия, - задумчиво сказал лекарь. - Индия, страна волшебная, красивая, богатая... Нет. Вряд ли! Был при дворе один учитель, географию излагал, да в случае необходимости порол напроказивших детишек-аристократов...

Я усмехнулся.

- Порол-порол, - развеял мои сомнения Жан. - Что, думаешь только простолюдины детей через розгу уму учат? Порой и графеныш так учудит, что без должной порки не обойтись. Маркусу хоть нечасто, но тоже перепадало... по заслугам. Так вот, тот учитель, он в Индии прожил немало. Любил порассказывать про дела в колонии, и занимательно весьма! Только вот слишком откровенно - кроме романтики и про грязь упоминал, и про страшные болезни, про секты кровожадные и про нищету ужасающую. Вряд ли Маркус захочет отправиться в Индию!

Что у нас осталось?

- Африканские земли... Ацтеки... Жан покачал головой. Он напряженно размышлял, будто перед ним была карта расстелена.

- Нет... не то. Не то! А ведь вертится в голове... на язык просится.

- С Миракулюсом ты тогда хорошо угадал... - тихонько вставил я. - Подумай, Жан... Может, на родину матери подастся?

- Нет. Родня и без того Маркуса не слишком-то жаловала. А уж теперь, когда его сам Владетель ищет...

С каждым мгновением, пока Жан предавался размышлениям, моя вера в него таяла. Нет, не получится такого, чтобы вновь он угадал путь Маркуса. Ничего он не знает.

Или, напротив, знает? Но комедию устраивает?

- Слушай, Жан Багдадский... - начал я. И тут лицо старика осветилось благостной улыбкой.

- Правильно, Ильмар! Молодец. Руссия для него заказана. В Державе - схватят. В колонии - не добраться, да и душа к ним не лежит. Значит, через Османскую империю. И путь почти как прямой, и побезопаснее других!

- Что - через Османскую империю? - совсем уж ничего не понимая, спросил я.

Лекарь вздохнул:

- Ильмар, Маркус - из тех людей, что ногу поднимая, уже знают, куда ее поставят. Скажи... никогда он не говорил с тобой о земле иудейской?

- Нет.

- Значит, точно. О том думал.

- А ведь ты прав, старый лис! - воскликнул Антуан. - Прав!

- Зачем ему в Иудею... - начал я. И замолчал, потому как понял.

- Искупитель он или Искуситель, а другой дороги ему нет! - тонко вскрикнул Жан. - Понял, Ильмар? Ты что, думаешь, чтобы в силу вступить, Маркусу надо возмужать? Это дело десятое! Где бы и как бы он ни прятался, его в Иудею тянуть будет!

- Зачем? - тупо спросил Йене.

- Чтобы понять, кто он есть, - ответил, вместо негодующе. всплеснувшего, руками Жана, его старый друг. - Чтобы прийти туда, откуда начал свой путь Искупитель.

- Или - туда, где Искусителю предрешено с Искупителем сразиться... - прошептал Йене. - В Мегидду.

- Это пока неведомо, - отрезал Жан. - Но двинутся они через османские земли... вроде как и не под Державой страна, и в то же время особых интриг не плетет, живет себе помаленьку, своему Богу молится... Ильмар! Как бы ты в Османскую империю добирался? Если тебя ищут, если денег немного, если торопиться приходится?

- Через Паннонию, - не раздумывая ответил я. - С одной стороны граница ханства, на нее все внимание. А с османами вроде как тихо сейчас... вряд ли слишком следят за рубежом.

- Опять же без малого полста лет, как преторианцы в Аквиникуме мятеж подавили, - согласился со мной Жан. - С одной стороны, народ там теперь не бунтует, а с другой - Дом недолюбливает.

Смешная была картина, если со стороны поглядеть! Сидели мы вчетвером за столом и дружно друг другу кивали. Ни у кого слова против не нашлось.

То ли угадали мы, то ли все разом в заблуждение впали...

- Попробуй еще найди Маркуса в Паннонии! - решил я нарушить всеобщую радость. - Даже если в Аквиникуме таится. В Миракулюсе лишь потому встретились, что он сам встречи искал.

Жан вздохнул:

- Вот тут, Ильмар, ничего посоветовать не смогу. Детали все тебе придется распутывать. На месте. Перехватишь Маркуса в Паннонии - хорошо. Нет - двигайся в Иудею. Все равно он туда придет.

- В Иудее искать его проще, - тихо сказал Антуан. - Это пустынная и печальная страна, чей народ живет тяжким крестьянским трудом. Там трудно укрыться чужаку, хотя и вреда беспричинного ему не причинят.

- Ты там был? - спросил я.

- Да. Мы летали... когда шли стычки с османами...

Я ожидал услышать еще одну долгую и красивую историю, но Антуан замолчал.

Наверное, говорить о войне ему нравилось куда меньше, чем о мире.

- Ильмар, родной, закрой-ка окошко, - попросил Жан. - Совсем уж схолодало...

Я послушно встал, смирившись с ролью мальчика на побегушках.

- Завтра вы отправитесь в Аквиникум, - резко произнес Жан, пока я возился с окном. - Ты в этом деле опытен, Ильмар, сам реши, кем вы с Антуаном притворяться станете.

- Мы с Антуаном? - не понял я.

- И Стража, и Церковь сейчас ищет двух молодых мужчин, - сказал Жан. - Или же вас с Йенсом поодиночке. Или же группу, в которой будут двое, похожие на вас по описаниям. Безопаснее всего, мне так думается, пробираться в Аквиникум двумя группами. Я с Йенсом, - старик широко улыбнулся монаху, - и ты с Антуаном.

- Не верю, - пробормотал Антуан. - Ты не только меня гонишь на край света, а еще и сам задницу от кресла отдираешь?

На лице Жана появилась такая добродушная улыбка, будто старому барону только что вернули весь Багдад, привели потерянного наследника рода и пожаловали новый титул.

- Антуан, я всегда был хорошим лекарем...

- Эта фраза завязла у меня в ушах... - буркнул Антуан.

- Да, завязла. С того самого дня, как ко мне принесли одного молодого летуна, сломавшего себе все, что только можно сломать. И вроде бы ты не жаловался на лечение, пусть даже мне редко приходилось заниматься хирургией?

Антуан улыбнулся.

- Так вот, я хороший лекарь, - повторил Жан и обвел нас высокомерным взглядом - кто дерзнет поспорить? Никто не дерзнул. - И себя я знаю получше, чем любого больного. Жить мне, милый Антуан, остался год. Позволит Сестра - два. Не больше. И цепляться мне в этой жизни не за что и не за кого. Я когда-то заварил всю эту историю...

- Это еще как? - нервно спросил Йене. В обществе Жана он явно чувствовал себя не в своей тарелке, а перспектива путешествовать с ним вместе повергала его в трепет.

- Я Маркусу помог на свет появиться, - разъяснил Жан. - Возможно, будь другой лекарь к подруге Владетеля приставлен, не пришлось бы нам тут сидеть.

Так что посмотреть, чем история кончится, я должен. Сколько успею.

ДАЛЬШЕ >>>