- Отец Андрей, Вы окончили философский факультет МГУ по специальности «История и теория научного атеизма». Как научный атеист стал диаконом?

- Было ощущение нечистоплотности в том, чем я занимался.

Первая нечистоплотность – нельзя отнимать у людей веру, если взамен ты ничего предложить не можешь. Можно разрушать храм, если ты на его месте собираешься построить более высокий. И я просто понимал, что мне некуда вести верующего.

По мере знакомства с литературой я понял, почему все религиозные писатели говорят о каком-то опыте. Слова Сергия Булгакова: «неверующий человек, который пробует изучать или занимается критикой религии, подобен евнуху, который сторожит чужой гарем». Я понял, что это правда. И тогда решил, что надо поставить эксперимент на себе и сделать волевое усилие, чтобы войти в мир Церкви.

Выбор религии… У меня такого выбора не было. Наверное, потому, что к этому времени у меня были представления о самых разных религиях и я понимал, что христианство – уникально. Нигде больше человек не находится в центре Божиих глаз. Кроме того, меня уже «достали» посиделки в общежитии с дискуссиями на философские темы. И я для себя решил еще будучи атеистом: история началась не с тебя. И если ты поймешь, что Бог есть, – ради Бога, ничего не придумывай. Не надо создавать религию своего имени, какую-то новую концепцию. Потому что, если Бог есть, то Он уже давно обращается к людям. И до тебя были люди, у которых был успешный опыт встречи. Поэтому я для себя решил: если я скажу, что Бог есть, тогда я войду в самую традиционную Церковь. Для того, чтобы учиться, а не для того, чтобы учить.

- То есть, Вы начали с себя. Что Вас привлекло или оттолкнуло первоначально? Или такого не было?

- Я помню, что меня оттолкнуло, когда меня крестили, а затем был чин воцерковления. Заводит меня крещающий батюшка в алтарь, и первое, что я там увидел, – чайник. Первая мысль у меня была: теперь я знаю, зачем попы ставят иконостасы. За иконостасы они прячутся и во время службы в тайне от прихожан чай пьют. Но потом-то я понял, что чайник нужен для того, чтобы теплоту к Причастию готовить. И сполоснуть чашу потом, после Литургии. Но тогда настрой был именно таков. В этом же алтаре я получил первое благословение, напутствие церковное, которое все-таки честно исполнил, хотя оказалось это не просто. Батюшка, вводивший меня в алтарь, узнал, что я учусь на кафедре атеизма, и сказал: «Ты должен ее закончить. Не смей бросать университет».

Это было первое мое послушание, которое я в своей церковной жизни получил.

- Молодежь видит в Церкви некий фундаментализм, постоянное одергивание бабушек. Наверное, это их и отталкивает?

- Одергивание бабушек – это хулиганский комсомольский модернизм. Надо помнить, что наши бабушки – это комсомолки 60-х годов. Бабушки бывают разные. «Бабушка» – это теплое слово. А есть – плохие бабки. И они напрасно считают себя хранительницами церковной традиции. Несмотря на то, что я моложе их, у меня больше оснований считать себя хранителем традиции, чем у них, – хотя бы потому, что я в Церкви уже больше 20-ти лет, и еще неизвестно, где они были четверть века тому назад. Я сильно сомневаюсь, что те, кто сегодня считает себя вправе одергивать и выгонять из храма девчонок, 25 лет назад были в православном храме.

То, что эти бабки кричат, ругаются, – это не фундаментализм. Фундаментализм означает основательность. Как строить дом без фундамента?

- А Вы не считаете, что Церкви необходимо слияние с наукой, изучение других каких-то теорий, философий и, возможно, признания их?

- Никаких слияний! Я сторонник антимонопольной политики. Мне нравится немецкая поговорка: «Чем выше забор, тем крепче дружба». Поскольку 20 лет моей жизни прошли в коммунальной квартире, я понимаю, о чем идет речь. Не надо слияния с наукой. Диалог – да, пожалуйста, некоторая взаимная помощь – безусловно. Например, богословие, в котором работаю я, это вполне научная деятельность. В религии есть то, что вненаучно – это движение сердца, воли, любви. А есть то, что в жизни Церкви вполне сознательно и научно. Это, например, мир церковного богословия. Методы работы богословия – они вполне научны, и мы не изолированы от мира науки. Все методы, которыми пользуются гуманитарные науки, работающие с историей, культурой, текстами, – они есть в богословии. Есть и обратное влияние Церкви на науку. Достаточно вспомнить, что самый странный догмат современной науки – перенос в физическую сферу тех логических моделей, которые были наработаны в христианстве. То есть, Христос – и Бог, и человек. И Он не на 80% Бог, а на 20% человек. Нет, Он на 100% Бог и на 100% человек. И есть много таких вещей, которыми наука обязана христианству. И то, что наука родилась в Европе, в этом тоже сказалось влияние христианства.

- За эти годы Вы ни разу не усомнились в своем выборе религии?

- Сомнения есть всегда, просто меняется предмет сомнений. 25 лет назад я сомневался, есть Бог или нет. Сейчас у меня могут быть сомнения в подлинности книги того или иного святого отца; насколько точно Мотовилов передал слова Серафима Саровского... Сменился предмет сомнений. А сомнения всегда есть, нельзя жить без сомнений. Что касается понятности… Меня с советских времен всегда пугала чрезмерная понятность. Если бы настал тот день, когда бы мне в Православии стало все понятно, в этот день я бы из Православия ушел. Я сказал бы себе так: здесь все понятно, а значит, умные мужики в древности собрались и все это придумали, и на всем Православии стоит такой жирный штамп «сделано человечеством». Это не материк, который вторгся к нам из других миров, а это мы сами изготовили. Потому что по-настоящему понять человек может только то, что сделал сам. Понять – значит признать его артефактом. Это вопрос и вкуса, и воспитанности, и ума, и сердца. Не все в Боге познаваемо, но не все непознаваемо. Не все познаваемое выразимо, но не все познаваемое не выразимо. И это дело воспитанности церковной: провести границу – что о Боге можно сказать, а где познать, но сердцем. А что вообще окажется за гранью познания.

- Вы сейчас занимаетесь педагогической деятельностью. А почему не продвигаетесь по иерархической лестнице?

- Если монах приходит в монастырь из желания стать епископом, то это плохой диагноз. Что касается моего нежелания становиться священником, оставаться диаконом... Людей жалко. Если я сейчас решусь стать священником – это верный шаг к тому, чтобы возникла Кураевская секта. Я теоретик, я что-то написал, сказал, а как к своей жизни это прилагать, – извините, это не в моей духовной компетентности. Если я стану священником, у меня не будет права защищать себя от людей и людей от себя. Я очень не доверяю себе и своим чувствам и поэтому стараюсь рационально все делать.Это все из-за чувства недоверия к себе рождается, а не из чувства самоуверенности.

Для того, чтобы себя защищать от людей, чтоб делать то, что я могу делать, надо знать самое главное в нашем деле –куда послать человека. ...Вот профессор закончил лекцию в университете, и к нему подходит девочка, вся трепещет и говорит: «Профессор, что вы думаете на эту тему?» Смотришь на нее и ласково-ласково посылаешь: «А шли бы вы, милочка, в библиотеку»...

- Зачем защищаться от людей?

- Чтобы сохранить свободное время для основной работы. А если я буду отзываться на каждую просьбу о разговоре и т.д. (У священника права на отказ нет, а у диакона есть)?.. И поэтому я могу сказать: «Извините, я не батюшка, с этими вопросами туда-то».

- Но почитатели Кураева все равно есть. Как Вы им объясняете, что «не создай кумира ни на земле, ни на небе»?

- Достаточно рассказать анекдот на лекции – и все, никакого кумира не осталось.

- В советские годы Вы были спорщиком, хотя это было опасно. И в Коломенском пединституте Вам удалось всех убедить. Тогда Вас выслали в Румынию, да?

- Это удивительная черта в жизни священника, когда люди поворачиваются к тебе самым главным, что у них есть. Разговор идет о главном – о душе. И это имеет много последствий. Одно из них то, что батюшки такие толстые… Да, это одно с другим связано, потому что обычно человек начинает толстеть, когда у него мир в душе. Напротив, худющие, язвенники – это вообще люди не самые приятные. Представляете, что такое обычная жизнь священника? Каждый день свой совершаешь, во-первых, любимое дело и, во-вторых, самое главное. И ты видишь, как люди меняются, их души, судьбы меняются под влиянием твоих слов. И это дает удивительную радость священнику в его служении. А когда есть такое чувство внутреннего мира, успокоения, то я думаю, что это и на фигуре со временем тоже сказывается.

- Скажите, а румынское Православие как Вам вспоминается? Очень много схожестей с нашей Церковью?

- Во-первых, это все-таки Православие, а во-вторых – румынское. Румынская Церковь очень живая. Я через пару недель туда поеду. (Сейчас в Румынии две моих книжки по религии издали; недавно один румынский епископ звонил, приглашал приехать на конференцию в пасхальные дни). Будет интересно снова посмотреть, спустя многие годы.

Дело в том, что в румынском Православии есть свои плюсы и минусы. Безусловно, это самая живая и динамичная Церковь мира. Гораздо более живая, чем русская. Скажем так: то, что мы видим в Екатеринбургской епархии, в Румынии это на уровне всей церковной жизни. А екатеринбургская епархиальная жизнь – это уж, поверьте мне, такая «белая ворона» на фоне остальных епархий! И ваш телеканал, в частности, – это уникальный проект.

А в Румынии, я помню, еще лет 10 назад беседовал с одним митрополитом румынским, и он мне говорит: «Для нас главная проблема, что не хватает священников для того, чтобы окормлять каждую тюрьму…». Я про себя подумал: «Да, Владыка, нам бы ваши проблемы! У нас священников просто для приходов не хватает». Там очень живое монашество. У нас монашество, по сути, было уничтожено, монастыри были закрыты практически все. И был период, когда вообще монастырей не было в предвоенные годы. А в Румынии не так. Дело в том, что все-таки монашество такая штука, которой нельзя по книжкам научиться, здесь нужно видеть лицо учителя, его глаза и перенимать от него. И в Румынии это устное предание, такое живое, человеческое, оно не прерывалось. Монастыри там потрясающие, мужские и женские. Богословские школы чудовищные. Потому что там все преподаватели (по крайней мере, в те годы, когда я учился) учились на Западе. Поэтому там есть огромный разрыв между атмосферой семинарии, тем более богословских факультетов, и атмосферой монастырской. Этот зазор был еще с начала XX века. Но это была особая программа – действие Антанты по европеизации.

- Звонок в студию: «Почему Храм-на-Крови, который построен на месте дома Ипатьева, так назван, если там семья Романовых не была расстреляна? По некоторым данным, 6-го августа 1917 г. был произведен обмен на К. Либкнехта и его сподвижников, и семья Романовых была отправлена за границу».

- Я такого бреда никогда еще в жизни не слышал. «Не читайте советских газет за завтраком»... Зачем врать-то: «по всем данным», там и т.д… Огромное количество данных есть о том, что дело происходило именно здесь, именно так.

Поясню, что такое культура научной мысли. Когда человек говорит: «Да все так считают, да все говорят…», – это признак глубоко ненаучного мышления. И если бы у этого человека были бы какие-то азы научной и церковной воспитанности, то он бы для начала хотя бы назвал источник: «Я вот там-то и там-то прочитал у такого-то автора, и были такие аргументы приведены...».

- Скажите, а правда, что Вы – друг Юрия Шевчука и Константина Кинчева?

- Правда то, что они готовы такое слово ко мне приложить. У нас действительно добрые и хорошие отношения. Иногда я, конечно, ужасно злюсь на Шевчука, когда он в 2 часа ночи звонит и зачитывает свое новое стихотворение. Но здесь расхождения между потребностями душевными и плотскими. Плоть хочет спать, а душа, конечно, радуется, что у Юры есть такой импульс творчества и желание именно со мной этим поделиться...

- Вы написали очень много книг на самые разные темы. Сколько вышло работ, и за сколько лет Вам удалось совершить такой глобальный скачок?

- За 10 лет 35 книг.

- О чем книга «Все ли равно, как верить?»?

- Это была первая книжка 1994 года. Книжка скучная, неинтересная. Не надо ее читать. Эта книжка была очень значима, тем не менее. Здесь был феномен книги именно потому, что в нее вошли мои статьи из газет («Московские новости», «Российская газета», статьи, опубликованные в 1992-1994 годах). И это, пожалуй, впервые в истории нашей церковной публицистики, когда статьи церковного автора, священнослужителя, из светских газет были собраны вместе… Причем, статьи на такую околобогословскую и богословскую тематику. И то, что Церковь заговорила не на высоком языке, не на богословском, а на языке журналистском, – это было важным. Сейчас уже таких прецедентов немало, но тогда это был первый такой прорыв: вдруг вышла книжка современного автора (никому не известного, конечно) на современном языке. В итоге более 50 тысяч экземпляров разошлись в 1994 году.

- У Вас есть работа «Мастер и Маргарита». За Христа или против?». Интересно, как Вы ответили на этот вопрос в своей книге?

- Я книгу эту с собой привез, она будет на наших встречах. Эту книгу, может быть, не всем стоит читать, но всем надо иметь дома. А именно – если вам уже лет сорок, вы не учитесь явно в школе и как-то особо никогда не влюблялись в книгу Булгакова, – тогда понятно, зачем вам эта книжка нужна самому. Тем не менее, эту книжку имеет смысл держать дома. Зачем? Потому что у вас наверняка есть дети, внуки, а дети в 11-м классе обязательно в школе с этой книжкой встретятся. Она сейчас входит в обязательную школьную программу. И я посмотрел школьные учебники на эту тему – просто волосы дыбом встают! Там утверждения типа того, что «Воланд – это воплощение абсолютной истины». Или, скажем, минувшим летом в Свято-Тихоновском Богословском институте в Москве девочка на вступительном экзамене такое начала нести про Христа... А когда экзаменатор спросил: «Откуда вы это взяли?», девочка ответила: «Ну как, это все знают, это же в «Мастере и Маргарите» описано…». В этих условиях очень важно внимательное отношение к этой книжке. И я в своей книге просто провожу урок чтения, медленного чтения. Давайте медленно читать и пробовать понять авторские нюансы. Главный вывод моей книги: я считаю, что Булгаков писал антиатеистический памфлет. Он показывал, каким он выглядел в атеистических брошюрах. Но – внимание! На самом деле – это не Воланд, это евангелие от Воланда. Кстати, в одном из ранних вариантов у Булгакова такое было название в записных книжках – «Евангелие от сатаны», «Черный богослов». Это варианты названия его книги. Автор пробует показать, что этот советский атеизм 30-х годов – только форма сатанизма. Воланд написан настолько конкретно, бытово, реалистически, убедительно, что возникает вопрос: если есть тьма, должен быть Свет.

- А образ Пилата как освещается в Вашей работе?

- Нет у меня к образу Пилата никаких претензий, как раз он очень живой. И этот образ вполне вписывается в традицию церковного канона, касающегося Понтия Пилата.

- Почему на Ваших лекциях так много студентов, почему все приходят, интересуются именно Вашим курсом и лекциями? Какие вопросы задают современные студенты, о чем они хотят с Вами поговорить? Что волнует их сегодня?

Возможно, это современная книга, которая, на мой взгляд, оторвала детей от компьютера и заставила хотя бы почитать – «Гарри Поттер в Церкви. Между анафемой и улыбкой»?

- Детей от компьютера оторвала не моя книжка, сама сказка про Гарри Поттера. А у меня действительно такая книга есть, уже дважды выходила. Смысл очень простой: если ваш ребенок живет мимо Гарри Поттера, – ну и ладно. Это не повод, чтобы заставить его читать. А если ваше дитё влюбилось в эту книжку, – не надо дома начинать «гражданскую войну». Логика моя такова: опасна не сказка, сказка обычная. Если знать нормальный мир традиционных сказок, даже XIX века, даже русских народных сказок, то будет понятно, что книжка про Гарри Поттера не является чем-то таким уж уникальным. Там есть интересные, необычные черты авторской сказки. То, что персонаж растет, то, что меняется язык писателя, – это очень необычно. Между первым и пятым томами очень большая разница. Этика абсолютно христианская, жертвенная этика: любовь матери защищает лучше любой магии и револьвера. И надо собой жертвовать во имя друзей. И нельзя идти на компромиссы с совестью. И если из двух путей – легкого или правильного – предстоит выбрать, надо выбрать правильный путь.

А есть другое – есть спекуляция вокруг этой книжки. Когда дети полюбили эту сказку, а потом к ним приходят дяди и тети: «Теперь, дети, давайте по-настоящему». Бывают эти трюки безобидные, а иногда приходят и говорят: «Давайте именно колдовать». И это плохо. И что получается: сатанисты всего мира вопиют, что «это наша книжка». Врут. Автор этой книги прямо отрицал: «Я к вам не имею никакого отношения». Если еще и православные люди скажут, что это книжка сатанинская... Понимаете, ребенок вцепился в книжку, она ему понравилась, сатанисты эту книжку себе тянут, а православный батюшка в ту же сторону подталкивает: «Если ты влюбился в эту книжку, значит ты сатанист, ты не наш». Ребенок скажет: «Ну ладно, раз уж я должен стать сатанистом, придется мне туда идти». Чтобы этого не было, я написал книжку, где пробовал пояснить, что сама сказка про Гарри Поттера не содержит в себе семян зла.