...И ожила Гора. Издали посмотреть - разверзлось таинственное чрево земли; а если быть одним из тех, кого она исторгла, то и чуда никакого не заподозришь: влетел голубь в руки хозяина, трепеща крылами и надувая перья на нежном горле, и услышали на Горе братья далекий зов Раймона Альфаро: "Беда у меня!"

Взяли коней и помчались по долине - славные рыцари, добрые катары, но не "совершенные", а верные; верным же в отличие от "совершенных" дозволялось и вкушать мясо, и наслаждаться женщиной, и проливать кровь.

Ночь на Вознесение была теплой и звездной. Тихо фыркали лошади, шевелилась над головою черная листва, а в груди сжималось и летело неугомонное сердце.

И сказал Альфаро своим всадникам - а набралось их чуть менее сотни, считая и тех рыцарей, что извергла Гора:

- Пора!

Вышли из рощи и двинулись к Авиньонету - шагом, а хотелось бы - во весь опор. Вот и город; церковный крест на вершине холма выделяется на небе, будто хочет перечеркнуть звезды.

Ворота в эту ночь держали открытыми. Спросили только: - Кто идет?

- Альфаро! - отозвался один из рыцарей, что примчался на зов из Монсегюра.

А другой в один голос с ним крикнул: - Раймон!

Назвал с юности любимое имя - будто весь Авиньонет обласкал.

Внук же Раймона Тулузского промолчал.

Вошли в город, рассыпались по улицам. По знаку Альфаро десяток воинов спешились и побежали следом за ним к резиденции - благо недалеко от стены она стояла. Не на битву шли - на бойню и потому только легкие кольчуги надели. Легко бежалось.

Легко и в дом проникли - всего-то дверь пнули; не заперта оказалась. Хоть и дал Раймон Альфаро инквизиторам стражу, но позаботился и здесь верных себе людей поставить.

В доме темно; да только кто, как не Альфаро, свой собственный дом знает! Ворвался первым в ту комнату, где монахи спали, и не глядя кому-то из них первый удар нанес - не мечом, древком короткого копья. Ощутил только, как живое под ударом содрогнулось.

Кто-то крикнул не таясь: - Света!

На другом конце комнаты вдруг вспыхнул факел.

Святые отцы повскакивали - на полу спали, вповалку, как бродяги; и приор с ними оказался - задержался, должно быть, за разговорами. Что приор здесь - то худо; но рассуждать уже некогда. Время стронулось с места и бешено помчалось вскачь.

Альфаро ногой перевернул на спину того, кто подвернулся под древко; оказалось - сам Каталан. Вся левая половина лица у инквизитора кровью залита, и так-то некрасив был, а теперь совсем уродом сделался.

- Бейте их! - закричал Раймон Альфаро, сам не свой, видя, что прочие мешкают. В свете огня был Альфаро нечеловечески красив, точно одет вдохновением смерти.

Приор заметался - понял; к окну бросился - а за окном голоса и факелы; к двери кинулся - но на лестнице стучат сапоги. И робкий Робен, видя, как тянется к приору рука с ножом, закрыл его собой. Робена щадить не стали - на колени повергли и, за волосы взяв, перерезали ему горло.

Тогда Этьен Сен-Тибери раскинул руки, собирая остальных монахов к себе, и закричал во все горло:

- Те Deum laudamus!

И все монахи, кто жив еще оставался, и приор прибились к Этьену и стали вторить ему:

- Те Dominum confitemur!

Сперва вразнобой, неловко голоса их звучали, но как-то очень быстро сладились. Даже Фома, который и вообще петь не умел, ухитрился в тон со всеми попадать.

А у Этьена лицо страшное, глаза распахнуты, волосы разлохмачены.

- Tu devicto mortis aculeo, aperuisti credentibus regna coelorum!

- Что стоите! - в исступлении крикнул Раймон Альфаро. - Убейте их!

И отобрал у Этьена архидиакона Лезату, а тот, глядя ему в глаза, все пел и пел, покуда нож не полоснул по горлу.

И кричали убийцы на своем страшном, на диком своем языке:

- Va be! Esta be!

Казалось - вечность истребляли монахов и бедного приора, а оказалось - совсем недолго; дозорный едва успел от ворот доскакать и крикнуть, что в городе спокойно.

Тело Робена вышвырнули в окно - услышать, как отзовется ликующим ревом Авиньонет.

Затем бросились искать книги инквизиторов - со списками имен и протоколами допросов. Выпотрошили заодно и кошели, забрали серебряные сосуды, взяли золотую цепь, что была у архидиакона, вырвали Библию из серебряного оклада с рубинами - оклад взяли, книгу бросили. А маленький молитвенник в простом переплете, что хранил при себе Каталан, даже и в руки брать не стали - больно неказист. Да и зачем на Горе латинский молитвенник?

- Пора уходить! - сказали братья Раймону Альфаро. И кричал Авиньонет:

- Раймон! Раймон!

Альфаро наклонился над убитыми, поводил факелом - разыскивал. Нашел Каталана и взял его голову себе на колени. Каталан был еще жив - пачкая Раймону Альфаро руки скользкой кровью, содрогнулся от чужого прикосновения. Альфаро засмеялся. Раздвинул пальцами Каталану губы, разжал зубы и, ухватив за язык, отмахнул ножом. А после выпрямился, отпихнул тело ногой и с силой пригвоздил ненавистный язык к дверному косяку.

И с факелом - руки по локоть в крови - выбежал на улицу следом за своими людьми.

Раймону Альфаро подвели коня. Отдал факел - не глядя кому, - сел в седло, крикнул:

- Убийцы мертвы! Живите без страха! Теперь вы будете счастливы!

И в широко раскрытые ворота Авиньонета умчался отряд, и с ним Раймон Альфаро - в ночь, по долине, в братские горы, в грудь Горы, к единомышленникам, к братьям - спасать веру, спасать себя, спасать прекрасную страну Лангедок.

- Отрезал ему язык? - переспросил Раймона хозяин Горы.

Смеясь, обнимались они, стоя в теснине, на берегу бурливой речки. Заря полыхала на небе во всю ширь - будто руки над горами развела, засветив золотые персты. От Раймона Альфаро потом разит, весь он в засохшей крови, и счастье рвется из его темных глаз.

- Ох, брат! - говорит Раймон Альфаро. - Будь я проклят, если не убил их собственными руками! Все они мертвы.

- А их книги?

- Здесь!

- Много у меня на Горе найдется охотников почитать эти книги! - говорит хозяин Горы. - Но почему ты не привез мне их головы? Я сделал бы из них чаши для доброго вина!

А язык Каталана пошевелился на ноже и с трудом выговорил:

- Те... Deum... lau...

И обвис.

Такова была смерть Арнаута Каталана; а какой была его жизнь - вы уже знаете.