ВСТУПЛЕНИЕ. ОБОСНОВАНИЕ ТЕМЫ

До того, как появилось время, существовала Вечность. Когда же Господь Бог создал время, Он создал его сразу и целиком, от начала до конца, и таким образом время существует в Вечности подобно тому, как (в геометрии) отрезок существует на плоскости. Смертный человек ползет от начала времени к его концу, проходя этот отрезок точка за точкой. Однако бого- или дьяволовдохновенные личности получают возможность перемещаться по времени более свободно - на этом принципе основаны предсказания и пророчества. Подобным людям предоставляется случай заглянуть в будущее, которое уже существует где-то там впереди и только ждет часа своей актуализации.

Исходя из вышесказанного, можно предположить наличие влияния не только предков на потомков, но и потомков на предков, которые в глазах Бога одинаково и одновременно живы, находясь каждый на своем участке времени.

То обстоятельство, что Милорад Павич так или иначе признает взаимное влияние судеб потомков и предков, косвенно подтверждается, к примеру, его рассуждением в романе "Пейзаж, нарисованный чаем":

"Для примера - твои дочери, которые умерли, не оставив потомства, а стало быть, умерла и их мать Витача... умерла в них и мать Витачи, Вероника Исаилович, по мужу Милут, черту - муку, а Богу отруби отдавшая; и ее мать, госпожа Иоланта Исаилович, урожденная Ибич... которая с покойником венчалась... и мать ее, госпожа Ангелина Ибич... переплюнувшая и попа и дьякона..." - долгий список удивительных женщин, которых разом унесла из жизни безвременная смерть дочерей Витачи.

Признает это двустороннее влияние потомков и предков и Уильям Шекспир - например, в сцене, когда перед смятенным Макбетом предстают духи грядущих восьми королей - потомков убитого Макбетом Банко. В зеркале у последнего из призрачных королей Макбет видит

Сплошную вереницу королей...
С торжеством
Дух Банко мне показывает пальцем
На правнуков своих.

В данном случае мы снова встречаемся с феноменом влияния потомков на предков: не только предки своими поступками так или иначе определяют судьбу потомков, но и потомки, являясь предкам, подталкивают их к определенным решениям.

Таким образом тема нашего исследования не является бессмысленной.


ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПРЕДПОСЫЛКИ

Впервые мысль о том, что Милорад Павич мог оказать существенное влияние на творчество Уильяма Шекспира, возникла у нас при последовательном прочтении "Хазарского словаря", "Вечности и еще одного дня", "Ричарда Третьего", "Макбета" и "Гамлета".

Как известно, важное место в художественной ткани "Хазарского словаря" отводится теме сновидений: персонажи встречаются во сне, во сне любят и ненавидят, видят одни и те же сны; сны определяют двойничество персонажей и в конечном счете их судьбу.

Абсолютно павичевская тема сна звучит в "Ричарде Третьем". Звучит так открыто, что это не может не бросаться в глаза.

В начале IV акта жена Ричарда - леди Анна - жалуется:

И часа одного в его постели
Я не вкусила золотого сна.
От снов его ужасных просыпаюсь...

Чуть позже, перед решающей битвой, королю Ричарду и его противнику графу Ричмонду, будущему королю Генриху VII, снится один и тот же сон.

Наутро Ричард говорит:

Казалось мне, все души мной убитых
Сошлись в шатер и каждый звал на утро
Возмездие на голову мою.

Граф же Ричмонд рассказывает:

Сладчайший сон, нежнейшие из грез,
Когда-либо приснившиеся людям,
Меня минувшей ночью посетили.
Мне снилось: души Ричардом убитых
Пришли ко мне, победу возвещая.

Характерно, что леди Анна является своему преступному мужу не с обвинением в убийствах (в том числе и ее самой), как другие духи, но с напоминанием о чем-то более важном - о погубленном сне:

О Ричард, Анна жалкая твоя,
Твоя жена, что сна с тобой не знала,
Теперь твой сон тревогою волнует.
В бою ты вспомни завтра обо мне,
Меч вырони, отчайся и умри!

Во сне погибает шотландский король Дункан, зарезанный Макбетом, гламисским и кавдорским таном. После совершенного убийства сам Макбет в ужасе твердит одно и то же:

Почудился мне крик:
"Не надо больше спать! Рукой Макбета
Зарезан сон!" - Невинный сон, тот сон,
Который тихо сматывает нити
С клубка забот, хоронит с миром дни,
Дает усталым труженикам отдых,
Врачующий бальзам больной души,
Сон, это чудо матери-природы,
Вкуснейшее из блюд в земном пиру...
Всюду разносилось:
"Не надо больше спать. Гламисский тан
Зарезал сон, и больше тан кавдорский
Не будет спать, Макбет не будет спать!"

Примечательно также, что не спать - или, точнее, странно спать - обречен не сам Макбет, а его жена. Она бродит, не просыпаясь, по замку, пишет какие-то письма, беспокойно трет руки, бормочет: "Повторяю тебе, Банко похоронили. Он не может выйти из могилы..." Как и леди Анна, леди Макбет, несомненно, видит сны своего мужа.

Встречаются в произведениях Шекспира и другие существенные элементы павичевских тем. Так, в "Гамлете" мы видим бродячий театр, который в буквальном смысле слова привез с собой смерть - смерть Гамлета-старшего. Этот сюжет, без сомнения, коррелирует с аналогичным же сюжетом "Последней любви в Константинополе":

"...В этот самый шатер по четвергам приходит компания жуликов и шарлатанов, они показывают здесь представления для легковерных. И есть у них одно о смертях капитана Харлампия Опуича, твоего отца", - говорит Софронию Маг.

В обоих случаях, и у Павича, и у Шекспира актеры за плату играют специальное представление на сюжет о смерти отца героя.

Другое павичевское место в "Гамлете" связано с темой духового музыкального инструмента. Персонаж "Последней любви в Константинополе", Пахомий Тенецкий, превосходно играет на кларнете, а кроме того, у него есть спутница, которая каждый вечер "должна была сосать его", что она и проделывала, "прикасаясь к нему легкими движениями пальцев и губ". И лишь спустя долгое время, перед самой смертью, Тенецкого осенило: "Впервые он слышал Растинины губы и пальцы изнутри, сквозь самого себя... Растина не на кларнете, а на нем, капитане австрийской армии Пахомии Тенецком, исполняла Франца Иосифа Гайдна... Пахомий Тенецкий понял, что Растина обладает виртуозной техникой игры на кларнете..."

В этом смысле своеобразно преломляется диалог Гамлета с Гильденстерном:

Гамлет. Не сыграете ли вы на этой дудке?
Гильденстерн. Мой принц, я не умею.
Гамлет. Я вас прошу.
Гильденстерн. Поверьте мне, я не умею.
Гамлет. Я вас умоляю.
Гильденстерн. Я и держать ее не умею, мой принц.
Гамлет. Это так же легко, как лгать; управляйте этими отверстиями при помощи пальцев, дышите в нее ртом, и она заговорит красноречивейшой музыкой; Видите - вот это лады.
Гильденстерн. Но я не могу извлечь из них никакой гармонии.
Гамлет. Вот видите, что за негодную вещь вы из меня делаете? На мне вы готовы играть; вам кажется, что мои лады вы знаете... Черт возьми, по-вашему, на мне легче играть, чем на дудке?

В свете нашего утверждения о влиянии Милорада Павича на некоторые темы и образы Уильяма Шекспира, язвительные реплики Гамлета обретают дополнительный, непристойный смысл.

Встречаются и другие совпадения, которые вряд ли могут быть случайными или малозначительными. Все это побудило нас начать исследование в поисках закономерностей, которые однозначно указали бы на то сильное влияние, которое Милорад Павич оказал на творчество Уильяма Шекспира.


ГЛАВА ВТОРАЯ. ШЕСТВИЕ ДОЧЕРЕЙ

Современная европейская цивилизация, созданная мужчинами и для мужчин, традиционно отводит женщине подчиненную, второстепенную роль. Для большинства писателей женщина представляется "объектом желаний", неким человекоподобным, приятным на ощупь предметом, предназначенным для обслуживания Царя Природы. Психологически недостоверные, кукольно-красивые, умопомрачительно глупые героини пассивно шествуют стройными рядами перед глазами мужчины-читателя, укрепляя его во мнении касательно своей главенствующей роли.

Между тем роль женщины в судьбе мужчины зачастую не менее важна, чем роль мужчины в историческом процессе. Но для исследования этой роли нужно, по меньшей мере, обладать достаточной прозорливостью, чтобы увидеть женщину такой, как она есть, с ее собственными целями во Вселенной, с ее собственным, только ей присущим местом в мироздании. Тем самым местом, которое, будучи пустым (опустевшим), рождает вселенский сквозняк, способный уничтожить самого крепкого мужчину.

Присутствие Богородицы на горе Афон, куда не допускаются особы женского пола, уловлено, осмыслено, провозглашено Павичем. Оно представляется Павичу принципиальным. Рассматривая гору Афон как модель Вселенной, он переносит законы, открытые тамошними монахами, на весь мир - и не ошибается.

Одним из немногих писателей-мужчин, правильно, по-павичевски, оценивающих роль женщины в общем порядке мироздания, был Уильям Шекспир. Кстати, именно эта точная оценка роли и места женщины принесла ему репутацию женоненавистника, муссируемую иными литературоведами. (Сходная судьба постигла и другого тонкого знатока женской души - Эврипида).

"Каким ритмом развивается жизнь женщины, к сожалению, все еще пребывающей в тени стремлений и интересов мужчины?" - ставит проблему Милорад Павич в своем эссе "Писать во имя отца, во имя сына или во имя духа братства?". И далее говорит о женщине, "вечно распятой" между сильным отцом и слабым мужем или, в другом поколении, между слабым отцом и сильным мужем.

Таким образом Павич выделяет и, более того, заостряет в принципе непопулярную в мировой европейской (мужской) литературе тему "отец и дочь". Традиционно рассматривается проблема взаимоотношений отца и сына или, как вариант, дяди и племянника - именно так она поднимается, например, Тургеневым в "Отцах и детях", Гончаровым в "Обыкновенной истории".

Впечатляющий парад дочерей мы встречаем, пожалуй, только в творчестве Уильяма Шекспира. Косвенно это явление можно объяснить существовавшей в Англии конца XVI - начала XVII вв. своеобразной психологической модой на дочерей. У короля Генриха VIII, несмотря на знаменитое обилие жен, было всего два ребенка, две дочери - Мария Тюдор, известная как королева Мария Кровавая, и Елизавета, знаменитая королева-девственница, покровительница поэтов и пиратов.

Женщина у Шекспира непременно чья-то дочь и чья-то жена/возлюбленная. Эта подчеркнутая "распятость" между отцом и любовником во многом определяет ее поведение и в конечном итоге судьбу.

С предельной ясностью высказывается Джессика в "Венецианском купце": когда Ланчелот начинает уверять ее в том, что отец-еврей погубит ее душу, молодая женщина спокойно отвечает: "Я спасусь через моего мужа: ведь он сделал меня христианкой". Отец-еврей означает для Джессики гибель, муж-христианин - спасение и вечную жизнь.

Отец и возлюбленный создают роковое поле напряжения, в котором гибнет Джульетта.

Столкновение Полония (отца) и Гамлета (возлюбленного) становится смертельным для Офелии.

Однозначно высказывается и Дездемона:

Отец...
Вы дали жизнь и воспитанье мне.
И жизнь и воспитанье говорят,
Что слушаться вас - мой дочерний долг.
Но вот мой муж. Как мать моя однажды
Сменила долг перед своим отцом
На долг пред вами, так и я отныне
Послушна мавру, мужу моему.

Однако Шекспиром подчеркивается и обратное влияние дочери на отца, возлюбленной - на любовника. И это влияние - иногда теневое, иногда фоновое, подчас открытое - оказывается для мужчины не менее существенным.

Все человечество для Миранды в "Буре" заменяет ее отец, волшебник Просперо. Но и дочь имеет для отца огромное значение: "Была ты херувимом, меня хранившим, - говорит он дочери, вспоминая перенесенные испытания. - Ты внушила мне мужество противостоять всему, что будет".

В "Буре" представляется немаловажным и то обстоятельство, что король Неаполитанский Алонзо, скорбя по сыну, которого считает погибшим во время бури, ни на миг не забывает и о другой утрате - о дочери, хотя принцесса-то живехонька, она всего лишь выдана замуж в далекий Тунис:

Лучше б никогда
Мне дочь не выдавать! В пути обратном
Потерян сын. Да и она впридачу:
Так от Италии теперь далеко,
Что уж не свидеться...

Сходно относится к своей дочери и Перикл, царь Тирский в одноименной странноватой драме Шекспира. Получив ложное известие о гибели своей дочери Марины, Перикл оказывается во власти "смертоносной ночи", и лишь чудом обретенная дочь воскрешает его: он называет ее своей "второй жизнью".

Самая знаменитая из всех шекспировских трагедий о дочерях - это, несомненно, "Король Лир". Есть там и трагедия отца и сыновей, однако она призвана, скорее, оттенять фигуры первого плана - Лира, Гонерильи, Реганы и Корделии.

Отношения Лира с дочерьми предельно страстны. Если для Шейлока дочь, бежавшая с христианином, все же его "собственная плоть и кровь", хоть и взбунтовавшаяся; если для Брабанцио дочь, бежавшая с мавром, по-прежнему "красавица и ангел доброты"; то для Лира неблагодарная Гонерилья - "болячка этой плоти", "моя болезнь, нарыв", а гибель кроткой Корделии означает "кончину мира", "конец времен и прекращенье дней" не только для самого короля Лира, но и для свидетелей его судьбы, которых он буквально заражает своей мономанией на почве дочерей.

Дочерняя тема возникает даже в "Макбете": леди Макбет, которая только что довольно красочно живописала, как ради великой цели убила бы собственного младенца, признается:

Когда б так не был схож Дункан во сне
С моим отцом, я сладила сама бы.

Такова, по мысли Шекспира, роль отца в жизни женщины - неизменно огромная, подчас решающая, даже за гробом.

Теперь рассмотрим, как выстраиваются отношения героинь Павича и Шекспира со второй частью их пожизненного "креста" - с мужьями и любовниками (в мире мужчин они являются "сыновьями").


ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ДЬЯВОЛ, ПОДРУГА И СМЕРТЬ

Как и у Павича, женщина в творчестве Шекспира является своеобразной манифестацией души мужчины. Она - двойник самой значительной, самой сильной, светлой, темной или самой слабой стороны его личности. Заразившись темой, которая преследует мужчину, женщина ступает на тот же путь. Более того - она идет по этому пути первая, как бы открывая мужчине дорогу. Зачастую женщина заходит дальше, чем увлекший ее на этот путь возлюбленный, и, как правило, первой и погибает. Ее гибель означает близость смерти и для мужчины - смерти, которой он уже не может или не хочет избежать.

Рассмотрим в этом ключе трагедию Шекспира "Макбет", которая создавалась под явным влиянием "Пейзажа, нарисованного чаем".

Искушение для Макбета воплощается в трех сестрах-ведьмах, которые слишком хорошо знают будущее и предрекают гламисскому тану скорую власть над Кавдором, а затем и королевскую корону. Банко же они уверяют, что он станет предком королей.

Искушение для Афанасия Разина представляют также три сестры - Ольга, Азра и Цецилия, которые продают ему своих еще нерожденных потомков.

Здесь мы подступаем к теме общего преступления, совершенного Макбетом и Афанасием. И тот и другой сознательно грешат против будущего. Только Макбет одержим идеей это будущее убить (для чего и истребляет детей Макдуфа, ищет способа уничтожить сына Банко); Афанасий же желает будущее купить. Однако суть - одна. Оба хотят властвовать не только сейчас, но и потом.

Поначалу дьявол предостерегает - и того, и другого.

Дон Азередо - Разину:

"Знай, твоя смерть - в ребенке. Мне годы не прибавляются, я их теряю..."

Призрак в облике окровавленного младенца - Макбету:

Лей кровь, играй людьми. Ты защищен
Судьбой от всех, кто женщиной рожден.

И смерть является им в облике дитяти.

"Услышав шаги, младенец проснулся, улыбнулся и открыл глаза... Свилара словно током пронзило в левой стороне груди, когда ребенок вытащил палец изо рта и вполне отчетливо произнес:

- Чего уставился, ...твою мать, качай!"

Во время последней битвы Макдуф в ответ на похвальбу Макбета о собственной неуязвимости кричит:

Так потеряй
Надежду на заклятье! Пусть твой демон,
Которому ты служишь, подтвердит:
До срока из утробы материнской
Был вырезан Макдуф, а не рожден.

Годы Дона Азередо идут вспять, ибо он сам - смерть, и явившись поначалу мальчиком семи лет, он предстает в конце концов младенцем. Годы Макдуфа идут обыкновенным порядком, поскольку Макдуф, НЕКОГДА бывший тем самым окровавленным, вырезанным из утробы матери - видимо, умершей, - младенцем, теперь выполняет роль посланника смерти.

И наконец подруги Афанасия и Макбета - Витача Милут и леди Макбет. Отношения их с возлюбленными проникнуты глубокой нежностью. Обе состояли некогда в другом браке и имели детей; но брак Витачи с Афанасием и брак леди Макбет с Макбетом - бездетны. Обе женщины гибнут первыми, как бы открывая смерти доступ к мужчине. Пока Витача жива и находится рядом с Афанасием (в женской версии романа героиня не гибнет, а идет на все четыре стороны), Разину ничего не грозит, он защищен любовью Витачи. Надлом, путь вниз, в ад начинается с одиночества. Посланец дьявола посещает сперва женщину - и после этого, лишив Афанасия разина последнего и наиболее надежного прикрытия, уничтожает его самого.

Удивительно тонко понимает свою обреченность после гибели жены Макбет. Резким контрастом выглядит вполне естественная, человеческая реакция Макдуфа на известие о смерти жены и детей:

Всех бедненьких моих? До одного?
О изверг, изверг! Всех моих хороших?
Всех, ты сказал? И женушку мою?
Всех разом?

Макбет, узнав о смерти жены - преданной и очень любящей его подруги - произносит задумчиво:

Мы дни за днями шепчем: "Завтра, завтра".
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все "вчера"
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь - только тень, она - актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел -
И был таков. Жизнь - сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит.

Нужно ли говорить о том, что между исчезновением/гибелью Витачи и исчезновением/гибелью Афанасия Разира пролегает точно такое же измеряемое страницами расстояние, что и между смертью леди Макбет и смертью ее мужа.

Итак, в реализации структуры "дьявол, подруга и смерть" Уильям Шекспир в "Макбете" следует Милораду Павичу в "Пейзаже, нарисованном чаем", не отступая ни в одном из принципиальных пунктов.

Иную павичевскую вещь использует Шекспир в "Гамлете", исследуя облик смерти своего героя. Здесь можно ссылаться на "Вечность и еще один день" и на "Хазарский словарь" - в данном случае речь идет о сюжете "Петкутин и Калина".

Сильный волевой отец - у Павича это Аврам Бранкович, у Шекспира Гамлет-старший - создает/рождает сына, достойного всяческих похвал. Петкутин "волшебно красив" в своем "роскошном наряде стиля барокко" и очень образован. Гамлет же, по словам Офелии, "чекан изящества, зерцало вкуса". И Петкутин, и Гамлет испытывают сильную зависимость от отца. Оба героя решаются на опасные игрища со смертью. Не без влияния отца Петкутин пытается обмануть мертвых. Следуя влиянию призрака, Гамлет играет в смерть отца с актерами и открывает череду убийств, пронзив шпагой Полония. А еще он разговаривает с черепом шута, ловко подставляет под казнь вместо себя своих дружков Гильденстерна с Розенкранцем... Гамлет именно играет со смертью - как дразнит ее и Петкутин.

Оба героя втягивают в свою опасную игру возлюбленных - нежных, преданных, созданных для любви. И обе героини - и Калина и Офелия - гибнут первыми, оказавшись жертвами той смерти, которую избрали для себя их возлюбленные. Офелия сходит с ума (Гамлет играет в сумасшедшего) и тонет. Калину разрывают на части духи мертвых.

И обе уже погибшие героини увлекают за собой в небытие своих возлюбленных. Знаменательна смерть Гамлета от руки Лаэрта. Гамлет, сумевший избежать множества ловушек, фактически позвляет себя убить. Может быть, прежде Гамлет уворачивался от убийц лишь потому, что это были, с его точки зрения, НЕ ТЕ убийцы? Лаэрт же - брат Офелии, та же плоть, та же кровь. От Офелии он согласен принять смерть. Петкутина же разрывает на части призрак Калины.

Есть и еще одна рифма, связывающая Петкутина и Гамлета.

"Основное блюдо" в пьесе "Вечность и еще один день", диалог между двумя каменотесами:

"Два каменотеса выбивают на надгробиях имена Петкутина и Калины...
2-й каменотес. А у тебя сегодня длинное имя?
1-й каменотес. Мужское. А мужские имена труднее. Петкутин.
2-й каменотес. Что с твоим случилось?
1-й каменотес. Разное про него говорят.
2-й каменотес. А-а, он из тех, кто в дом не через дверь входит? А что же говорят-то?
1-й каменотес. Говорят, он не человек.
2-й каменотес. Исключено.
1-й каменотес. Почему исключено?
2-й каменотес. Потому что умереть может только тот, кто жив. Никто, кто неживой, умереть не может. Это невозможно.
1-й каменотес. А хочешь убедиться в том, что Петкутин не был человеком?
2-й каменотес. Не откажусь. А как?
1-й каменотес. Очень просто. Загляни в его могилу.
2-й каменотес. В могилу? Там черти свадьбу играют.
1-й каменотес. Его там нет. Могила Петкутина пуста. Как рот без вина.
2-й каменотес. Оборони Господь! Да что же бывает с такими? Куда они деваются? Не может человеку достаться ни двух сокровищ, ни двух жизней.
1-й каменотес. Поэтому я тебе и говорю, что Петкутин не человек..."

Сходная сцена разыгрывается в "Гамлете" на кладбище:

"Гамлет. Чья это могила, любезный?
Первый могильщик. Моя, сударь...
Гамлет. Разумеется, твоя, раз ты в ней путаешься.
Первый могильщик. Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня, то я в ней не путаюсь, и все-таки она моя.
Гамлет. Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мертвых, а не для живых; значит, ты путаешься.
Первый могильщик. Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам.
Гамлет. Для какого христианина ты ее роешь?
Первый могильщик. Ни для какого, сударь.
Гамлет. Ну так для какой христианки?
Первый могильщик. Тоже ни для какой.
Гамлет. Кого в ней похоронят?
Первый могильщик. Того, кто был когда-то христианкой, сударь; но она - упокой, Боже, ее душу - умерла".

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. БЕЗДОМНЫЕ, ПОБЕЖДЕННЫЕ, ОДИНОКИЕ

В 1987 г. "Литературная газета" напечатала большую статью Фазиля Искандера, в которой советский писатель говорит:

"Лев Толстой в каждом своем произведении создает дом... Все его творчество - это добрый, разумный дом, и самый уютный дом - "Война и мир", где, можно сказать, вся Россия покинула свой дом, чтобы защищать дом - Россию, и в силу диалектики творчества - невероятная домашность этого огромного эпоса.

И тут я вспомнил то давнее смутное впечатление сродства утреннего пожарища с ночным чтением Достоевского. Так вот в чем дело! Принципиальная бездомность, открытость всем ветрам в художестве Достоевского.

Два типа творчества в русской литературе - дом и бездомье. Между ними кибитка Гоголя - не то движущийся дом, не то движущееся бездомье...

Дом - Пушкин, и почти сразу же бездомье - Лермонтов. Вот первые же строчки Лермонтова, которые приходят на ум: "Люблю отчизну я, но странною любовью!", "Выхожу один я на дорогу...", "...Насмешкой горькою обмданутого сына над промотавшимся отцом". Какой тут может быть дом, если отец промотался! Все связано таинственной, но существующей связью. Непредставимо, чтобы Пушкин сказал: люблю отчизну я, но странною любовью..."

Эта мысль, по существу, дублирует известную и многократно подтвержденную теорию Милорада Павича о смене поколений-победителей поколениями-побежденными, о чередовании тех, кто пишет в духе братства (киновитов), и тех, кто пишет "вопреки" - одиночек (идиоритмиков). Примечательно, что Павич также упоминает Толстого - как пример "братского" писателя и Достоевского - как пример писателя-одиночки, писателя "вопреки".

По мысли Павича, "Шекспир очень хорошо вписывается во все особенности, характерные для поколений, названных нами идиоритмиками, или одиночками... Шекспир - по моему впечатлению - представляет собой чрезвычайно редкий случай писателя, не захотевшего подчинить свое творчество литературному давлению объединенных в братство старший современников - киновитов..." ("Писать во имя отца...").

Киновиты эпохи Шекспира, пишет чуть ниже Павич, "так и не простили ему, что он смог стать первым среди писателей и поэтов, не принадлежа к их братству".

Рассмотрим, как реализуется павичевская схема смены и взаимоотношений поколений в творчестве Шекспира. Бросается в глаза то обстоятельство, что большинство центральных фигур его великих трагедий - одиночки, разобщенные и друг с другом, и с веком. Для "братского" писателя таковые суть несчастные уроды, для писателя "одинокого" они - правдивое зеркало, в котором отражается их собственный печальный образ.

Самый знаменитый из всех шекспировских одиночек - это, несомненно, Гамлет. Сильное отцовское поколение не просто властвует над ним, над его волей, - оно его, по существу, раздавило. Та же участь постигла и Лаэрта. Гамлет-старший продолжает руководить действиями сына даже из могилы.

Гамлет одинок - одинок принципиально и намеренно. Горацио - не друг, а случайный собеседник, попутчик, вроде того бродяги, с которым Свилар добирался до Афона. Еще менее друзья - Гильденстерн и Розенкранц. Их он не воспринимает даже как товарищей по университету. А ведь у тех сохраняются какие-то иллюзии на этот счет. Они даже претендуют на некоторое влияние. Король уверяет эту парочку:

С юных лет вы с ним росли
И близки с ним по юности и нраву.

Гамлет же характеризует их по-иному:

Два моих собрата,
Которым я, как двум гадюкам, верю.

А чем они, собственно, плохи? Чем они хуже Горацио? Тот, кстати, не блещет ни интеллектом, ни добротой, ни яркой индивидуальностью.

Тем не менее - "две гадюки". Гамлет недрогнувшей рукой отправляет их на смерть, хотя в подмененном письме мог написать что-нибудь менее кровожадное, - увы, Гамлет так и не сумел насладиться своим зловещим каламбуром до конца: английский посол прибывает сообщить о никому не нужной и не интересной казни несчастных Гильденстерна и Розенкранца и застает в тронном зале гору трупов. Так завершилась игра Гамлета со смертью. Он играл с нею один на один, не взяв себе в товарищи никого из мужчин (роль женщины - иная, но ее мы рассматривали в предыдущей главе).

Точно так же одинок и подчинен своему отцу Лаэрт. Например, наставляя сестру, как ей вести себя с Гамлетом, он поет с отцовского голоса:

Страшись, Офелия, страшись, сестра,
И хоронись в тылу своих желаний,
Вдали от стрел и пагубы страстей...

Он слово в слово повторяет речи Полония, который чутко следит за развитием странного романа своей дочери и принца:

Здесь точно исступление любви,
Которая себя ж убийством губит
И клонит волю к пагубным поступкам.

Позднее Лаэрт так же доверчиво слушает Клавдия, который доходчиво и ясно объясняет брату Офелии, кто его враг и как этого врага одолеть.

"Дай мне вести тебя", - говорит король. А Лаэрт отвечает:

Государь, я с вами,
Особенно когда бы вы избрали
Меня своим орудьем.

Лишь перед смертью Лаэрт - безвольный одиночка, не искавший друзей - протягивает руку другому такому же одиночке:

Простим друг друга, благородный Гамлет.

И Гамлет, тоже умирающий, с радостью принимает эту руку:

Будь чист пред небом! За тобой иду я.
Я гибну, друг.

Союз, немыслимый при их жизни, краткий, как миг перехода в инобытие.

Страшно одинок окруженный - казалось бы друзьями - Ромео. Все эти милые легкомысленные бездельники, готовые на любую совместную вылазку - на бал или на поединок - не являются ни единомышленниками, ни духовно близкими людьми. Чувствуя это, Ромео не подпускает к себе никого, проживая все свои терзания одиноко:

Бенволио
С расспросами к нему вы обращались?
Монтекки
А как же! Я и лучшие друзья,
Но он непроницаем для расспросов
И отовсюду так же защищен,
Как червяком прокушенная почка,
Которая не выгонит листа
И солнцу не откроет сердцевины.

Едины в своем братстве старшие Монтекки и старшие Капулетти. А младшие - обречены. Бунтуют ли слабые, разобщенные сыновья - как Ромео, или слушаются отцов, следуя установленному порядку и враждуя "как положено" - подобно Меркуцио - они гибнут. Примечательно, что в этом поколении одиночек не находится достаточно сильных сыновей, чтобы бросить вызов отцам - настолько сплоченным монолитом те предстают. На протест оказались способны мужчина и женщина - но, как уже говорилось выше, женщина вообще выламывается из схемы смены поколений. Ее роль - в иной плоскости; а бунт дочери против отца во многих случаях - следствие верности женскому предназначению девушки (бунт Корделии, бунт Дездемоны или Джессики).

Финальное примирение старших Монтекки и Капулетти над гробом их детей навевает настоящую жуть: теперь их и без того крепкое братство будет неодолимым. У Шекспира не всегда можно определить, сколько лет тому или иному персонажу, и следовательно, не всегда очевидна принадлежность его к тому или иному поколению. В "Макбете" можно с достаточной долей определенности отнести к одному поколению короля Дункана, самого Макбета, Макдуфа, Банко, Сиварда; к другому - их детей: Малькольма, Дональбайна, молодого Сиварда.

Убийство Дункана - это не только преступление против короля и родича; это преступление внутри братства. Узнав о злодеянии Макбета, остальные таны немедленно объединяются.

Прямо противоположным образом мыслят представители поколения сыновей. Едва лишь получив весть об убийстве отца, старший сын Дункана говорит брату: "Я в Англию уеду". Брат понимает его с полуслова:

Я отправлюсь
В Ирландию. Нам безопасней врозь.
Здесь скрыт кинжал за каждою улыбкой,
И чем родней по крови человек,
Тем кровожадней.

Эта недоверчивость не оставляет их и потом. Прежде чем довериться Макдуфу, Малькольм испытывает его - и сам, ничуть не смущаясь, признается:

Макбет не раз мне расставлял ловушки
И научил не верить ничему.

На самом деле Малькольм не верит ничему (и никому) без всякого Макбета - он таков изначально. Для сплоченных танов старшего поколения проблемы "доверять - не доверять" не существует: сильные "отцы", взяв с собой, как знамя, слабого "сына", возводят на трон старшего из детей Дункана. Нетрудно догадаться, каким будет правление Малькольма; вероятно, он никогда не выйдет из-под опеки стариков и до конца жизни все свои указы будет предварять торжественным зачином: "Памятуя обычай нашего отца Дункана..."

Можно рассмотреть с этой точки зрения и другие произведения Уильяма Шекспира. Принципиальным представляется то обстоятельство, что в своем творчестве Шекспир твердо придерживается выявленного Павичем порядка смены поколений. При этом чаще у Шекспира встречается бедственное противостояние разобщенных, слабых сыновей и сплоченных, сильных отцов. Примечательно также и то, что одинокий герой Шекспиру, как правило, интереснее.


ГЛАВА ПЯТАЯ. ЛИТЕРАТУРА ПО ВЕРТИКАЛИ

Самого себя Милорад Павич относит к идиоритмикам (одиночкам). К этому же трагическому племени относит он и Шекспира. "Сама природа одиночек, - пишет Милорад Павич, - не позволяет им иметь друг с другом много общего; становясь писателями, они не читают друг друга и обращаются исключительно к будущим поколениям..."

Разумеется, это так. В общем массиве мировой литературы идиоритмики высятся, как дубы среди равнины; в то время как киновиты клубятся густонаселенными хатками. Одиночка всегда одинок и редко понят: ровесники его книг не читают, потому что они и сами себе одиночки, отцы и сыновья, являющие собою братства, в одиночке вообще не нуждаются.

В свое время Павич предложил читателю роман-кроссворд, который можно читать по горизонтали, т.е. главу за главой, от начала до конца, а можно - по вертикали, т.е. сперва главы, относящиеся только к одной сюжетной линии, потом главы, относящиеся исключительно к другой сюжетной линии...

Этот принцип, думается нам, вполне допустимо применить и ко всей литературе в целом. Можно ознакомиться с литературой по горизонтали и прочесть всех классиков подряд собраниями сочинений. Можно избрать другой путь - вертикальный - и читать книги по братствам: только поэтов Плеяды, только поэтов-лицеистов, только французских энциклопедистов... И тогда станет очевидно, что одна из вертикалей этого кроссворда - может быть, магистральная - состоит из творчества писателей-одиночек.

Да, их не читали друзья детства. Отцы считали их бесперспективными неудачниками, а сыновья - смешными чудаками. Но среди их потомков, безошибочных в своих предпочтениях, нашлись также и те, кто избирал Эврипида (а не Софокла), Лермонтова (а не Пушкина), Достоевского (а не Толстого)... Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что немалое число читателей относит себя к любителям и ценителям именно этой, "одинокой", вертикали, складывающейся в самое, возможно, мощное, самое яркое из всех братств - братства писателей-одиночек, независимо от эпохи и языка.

В заключение хочу сказать: если все эти мысли прежде уже кем-то высказывались, то не исключено, что произошло это под непосредственным влиянием настоящей статьи, поскольку (см. Введение) с Божьей помощью и не такое возможно.