Длинный день подходил к концу. Юноша выступил из леса с несколькими хрупкими ветками в руках, остановился, щурясь: рядом со слабеньким, умирающим огоньком застыла тонкая черная фигурка девушки. Он смотрел на нее, и сладкая, тягучая печаль тихо вползала в сердце. Девушка выглядела тенью, ускользающей от человечьего мира, неподвластной здешним законам бытия.

Сказать, что он любил ее, было бы погрешить против истины. У таких, как они, не бывает обыкновенной земной любви. Крепче любовных уз соединяла их эта непохожесть, неотмирность. Несколько лет назад они совершили обряд побратимства, и с тех пор он думал о ней как о сестре. Ближе любого кровного родственника была ему эта сестра по духу.

Девушка обернулась, подняла руку - махнуть. Изломанная черная линия локтя - похоже на рисунок Амадео Модильяни.

- Чай стынет, - проговорила она вполне бытовую фразу. Голос у нее тихий, хрипловатый, низкий. Она много курила - в отличие от него: он не курил вовсе.

Он сел, вывалил ветки на землю. Она не улыбнулась ему - между побратимами это не было принято. Взяла веточку, переломила сильными, измазанными в золе пальцами, осторожно подложила в костер. На миг вспыхнуло, и стало светлее.

Выступило из мрака ее лицо, с длинным узким подбородком, темными глазами, тонущими в тени, тонкими бровями вразлет. Стриженые волосы падали на лоб, едва касались плеч. Тонкий серебряный обруч на лбу - знак ее царственного достоинства, воспоминание о давно утраченном.

Гвэрлум, в миру Наташа Фирсова, училась на втором курсе филологического факультета университета. На эту авантюру подбил ее однокурсник, рослый красавец Вадим Вершков. Несмотря на свою простоватую внешность, Вершков много читал и тяготился обществом ребят из общежития, интересы которых не простирались дальше усовершенствования роликовых коньков, матчей с участием "Зенита" или "Спартака" и компьютерных игрушек. "Интернет", то, се, примочки... А Вадик интересовался историей. С детства увлекался. Иностранные языки были для него не столько "окном в Европу", через которое можно будет впоследствии устроиться в "иностранную фирму" - и т.д., и т.п. Он любил читать.

Из сокурсниц одна только Наташа была в состоянии его понять. Поначалу он не обращал на нее внимания. Невысокая, хрупкая, всегда одетая в черное, с серебром на пальцах, молчаливая. Среди голенастых белокурых див она терялась. Не ржала в курилках, не материлась бойко, не пила пива. Сидела одна на лекциях, слушала, глядя на преподавателя строгими траурными глазами - так, словно экзаменовала его, словно прощупывала: "скажи-ка, милый человек, что ты за личность - чего ты стоишь в деле?". Потом собирала тетради и безмолвно уходила.

Ребята называли ее между собой "черной жабой" и презирали. А Вадик улавливал: неспроста. И однажды подстерег на лестнице. Добродушно улыбаясь во весь рот, загородил ей дорогу.

- Наташа, погоди... Поговорить бы.

Она остановилась, посмотрела свысока - стояла на три ступеньки выше. От ее маленькой фигурки веяло несокрушимым, почти царственным достоинством.

Но Вадика это не смутило.

- Слышь, а чего ты все одна...

Она чуть прикусила нижнюю губу. Она знала, что рождена особенной, что в людях чутких всегда будет вызывает преклонение. И вот - красивый парень, великан, добровольно предлагает ей служение! Она понимала, что каждое ее слово, каждое движение должно быть безупречно выверенным. Королева и вассал. Принять служение, но не с радостью - свысока, как одолжение.

Медленно повернула голову.

- Я одна, потому что не с кем разговаривать. - Каждое слово роняет так, словно это не слова, а тяжелые капли крови из вены.

- Ну, так уж не с кем! - Вадик топтался на месте и лыбился. - А о чем ты любишь разговаривать?

- Я не поняла, - проговорила она, - ты предлагаешь в качестве собеседника себя?

- Возможно, - не стал отпираться Вадик и протянул к ней руку. - Идем, провожу, что ли.

- Учти, ничего хорошего из этого не выйдет, - предупредила Гвэрлум.

Он удивился.

- Почему это?

- Потому что ты меня не поймешь, - вздохнула она, но руку приняла и снизошла - позволила проводить себя до остановки и усадить в маршрутку.

С тех пор они действительно иногда разговаривали. Вадим увлекался русским кулачным боем, читал что-то о новгородцах, о дружинах, таскал ее в музеи и с пеной у рта говорил о каких-то элементах конской упряжи и ржавых наконечниках. А Гвэрлум молчала. Отзвуки совсем других битв продолжали звенеть в ее ушах.

Эльф не может быть близок с человеком. Человек никогда не станет эльфу по-настоящему дорог. Эльфы попросту не умеют любить - в человеческом смысле этого слова. Но люди этого не хотят понимать, не говоря уж о том, чтобы с этим смириться. А в итоге человек заставляет эльфа страдать.

То, что эльф будет считать преданной дружбой, останется для человека незамеченным. То, что сочтет дружбой человек, покажется эльфу тюрьмой.

Вершков попросту не поймет...

И все-таки однажды она познакомила его с Эльвэнильдо, светское имя - Сережа Харузин, своим названным братом. Вадик просто глазами хлопал, когда они рассказывали, сперва сдержанно и скупо, а потом, не выдержав, - наперебой. Их мир разительно отличался от того, к чему привык Вершков. Все-таки он был, что ни говори, обыкновенным человеком. А эти... Они и выглядели немного иначе, чем прочие. И хоть не верил Вадик в существование других гуманоидных рас, да и книжки жанра фэнтези не читал - обходил стороной в магазинах полки с разноцветными, аляповатыми обложками, - но глядя на Гвэрлум и ее побратима поневоле начинал сомневаться. Какие-то внутренние устои раскачивала в нем эта парочка.

Они не были родственниками, о чем сами сообщили Вершкову не без гордости. И все же напоминали друг друга как настоящие брат и сестра.

Харузин тоже обладал узким лицом и чуть раскосыми, диковатыми глазами. Только у Гвэрлум они были темными, "медовыми" (как иногда называла их сама Наташа), а у Эльвэнильдо - светлыми, зеленоватыми. Вообще он был более светлой масти и одевался не в черное, а в зеленое и серое - это потому, что Эльвэнильдо считал себя лесным эльфом, а Гвэрлум - черным.

Ну, тут уж Вершков показал себя по всей красе. Захлопал белыми ресницами.

- Разве бывают черные эльфы? - брякнул он. - Я думал, что эльфы - они добрые, а черные - это гоблины и эти...

- Орки, - холодно вымолвила Гвэрлум. - А также иллитиды, и прочие, особенно "хаотиш-эвил".

- Вообще термины "добрый" и "злой" в данном случае неприменим, - сказал Эльвэнильдо. - Как-то по-детски звучит. "Крошка сын пришел к отцу, и спросила кроха: что такое хорошо..."

- "Крошка сын к отцу пришел", - поправил Вершков зачем-то и сам же покраснел.

- Существует раса проклятых эльфов, - сказала Наташа. - Понимаешь? - В ее глазах вдруг затеплилась бесконечная печаль, тоска по далекому и утраченному. - Нас прокляли давным-давно, и мы спустились под землю. Мы предались злу, мы растем в ненависти и совершенствуемся в ней. Но, подобно всем эльфам, мы обладаем могуществом и долголетием...

- Это ты о себе? - спросил Вершков. Его невероятно смущало это "мы". Он почти готов был поверить в то, что разговаривает с существом из другого измерения. И в то же время он прекрасно отдавал себе отчет в том, что перед ним - Наташка Фирсова со второго курса, у нее мама хорошая, да и вообще, нормальная девица. Круг интересов пошире, чем у прочих, - этим только и отличается. А если ее приодеть - так вообще хорошая девчонка выйдет.

Гвэрлум понимала, какие сомнения мучают Вершкова, и решила усилить нажим.

- Память о звездах никогда не умирает в душе эльфа, даже темного, - гипнотическим шепотом продолжала она. - И мы стремимся выйти на поверхность, скрывая это намерение от самых близких. Солнечный свет обжигает нашу кожу, слепит глаза...

- Как у вампиров? - опять некстати спросил Вершков.

Эльвэнильдо отвернулся, чтобы скрыть раздражение, но Гвэрлум поощряюще улыбнулась.

- Как у вампиров, - подтвердила она, снисходя к невежеству "хумена" (то есть, человека), - только у нас все происходит гораздо тоньше. Более древнее и гораздо более изощренное искажение природы. Вампир - извращенный человек, а дроу - это искаженный эльф. Почти падший ангел.

И она передернула тонкими плечами так, словно их до сих пор угнетала тяжесть огромных темных крыльев.

- А ты? - повернулся к Харузину Вадик. - Ты ведь другой эльф? Из настоящих?

- Она тоже из настоящих, можешь мне поверить, - вступился за названную сестру Харузин. - Тебе же сказали, она - дроу. Это страдание, которого рядовой хумен представить себе не может. Впрочем, обычного эльфа тоже мало кто поймет.

- Вообрази, я здесь один, никто меня не понимает, - сказал Харузин. - Рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должон.

- Тебе смешно? - тихо спросила Гвэрлум и подняла на него глаза. Очень медленно.

- Да нет, - пожал плечами Вадик. - Это я просто так сказал, не подумав.

- Лесные эльфы любят лес, - сказал Харузин. - Понимаешь?

- Вполне, - заверил его Вадик.

- Вообще природу. Когда рубят деревья, мы испытываем боль. Любая сломанная ветка царапает нас по сердцу. Поверь, это не пустые слова.

- Вроде "зеленых"? - уточнил Вадик Вершков. - Помнишь, как-то раз под новый год "зеленые" у всех отбирали елки. Проводили какой-то рейд. В результате целая куча народа осталась без елок. Не знаю уж, куда они подевали отобранные. Продали, наверное, в другом месте.

- Ты это всерьез говоришь? - ледяным тоном осведомился Харузин.

- Да нет... Ребята, что с вами?

Гвэрлум встала.

- Мы говорим сейчас о том, что составляет главное в нашей душе. Мы открыли тебе все о себе, понимаешь? А ты смеешься! Ты - как все! Ты тоже ничего не понял!

Вершков не на шутку растерялся.

- Наташа, Сергей, погодите... Это я так, от смущения... Меня поразило, правда, поразило то, что вы сказали... Ваше доверие...

Наташа решила сменить гнев на милость.

- Ладно. Мир. - Она быстро сунула ему руку и больно прищемила палец одним из своих огромных колец. - До завтра.

И ушла со своим побратимом.

Вот этот-то простодушный Вадик Вершков и пригласил Наташу с другом на "мероприятие". Сам он участвовал в дружине княжеской. Доспех себе изготовил частью самостоятельно, частью у друга в авторемонтной мастерской. Литературу не то чтобы "подчитал" - насосался информацией так, что из ушей полезло, по его собственному выражению.

- А я кем туда поеду? - поинтересовалась эльфийская изгнанница, когда Вершков поделился с ней идеей. - Рабыней верховного конунга? Или верной супругой какого-нибудь раздолбая-дружинника? Ты уж скажи, какую поневу себе по этому случаю шить.

- При чем тут понева... - Вершков опять впал в глубокую растерянность. Девушка эта его цепляла, оставить ее он не мог - прочие казались пресными после странной Наташи Фирсовой. Но вот умеет она заставить человека чувствовать себя полным дураком!

- Этот мир, - продолжала Гвэрлум, - создан мужчинами и для мужчин. Женщине в таком мире делать совершенно нечего.

"Как это - нечего? - хотел было возразить Вершков. - А любить, хранить домашний очаг, растить детей, рукодельничать! Вон, сколько прекрасных вещей хранится по музеям - сделано женскими руками! Кружево, вышивки, бисерные, жемчугами... Мужику ни в жизнь такой красоты не создать! Да и дети, опять же..."

Но он вовремя вспомнил, что имеет дело с эльфом, более того - с дроу, которая с трудом приспособилась к жизни среди людей и солнечного света, - и промолчал.

- Правила этих ролевых игр пишутся в основном для тупых железячников! - расходилась между тем Гвэрлум. - Вся подготовка к игре сводится к тому, чтобы смастрячить себе оружие! И эти ваши сходки... У кого больше соответствует оригиналу! Кольчуги плетут!

- Что же плохого в том, что кольчуги плетут? - не выдержал Вершков.

Гвэрлум удостоила его ядовитым взором.

- Ну да, как говорит моя бабушка - "все лучше, чем по подворотням водку пить".

- Боже, Наталья, тебе никак не угодишь!

- Не надо мне угождать! - рассердилась Гвэрлум. Однако убегать с гордо поднятой головой не спешила. Ей хотелось поехать на игру. Просто требовалось, чтобы ее убедили. Уговорили. Рассказали, что не все так плохо, что поневу шить не обязательно и можно играть дроу даже в условиях битвы Александра Невского с какими-то там свенами.

И Вершков, осознав это, тяжело вздохнул и приступил к работе.

- Наташа... Гвэрлум... - вкрадчиво начал он. - Понимаешь, ты ведь можешь поехать целительницей. Какой-нибудь странницей. Тебе не обязательно быть женой дружинника. Устроишь себе отдельный лагерь...

При этих словах в глазах Гвэрлум метнулось что-то непонятное, и Вершков понял: не хочет она отдельного лагеря. Кто-то должен тащить ее палатку и разводить для нее костер. Эльфийская принцесса не для того держит тонкие пальцы в серебряных кольцах.

- В общем, тебя никто не заставляет общаться с тупыми железячниками, - смиренно заключил Вершков. - Поезжай и все. Скажем, что ты цыганка. Они ведь не поймут про эльфа.

- Я возьму с собой побратима, - произнесла Гвэрлум. - Мы с ним так уговорились: куда один, туда и другой.

Видеть на игре "побратима" рядом с Наташей в планы Вершкова совершенно не входило, однако он вынужден был кивнуть. В конце концов, Сереженька Харузин все-таки мужчина. Эльф мужского пола. Может быть, удастся спихнуть на него часть груза. Ведь не только палатку и спальники тащить - это-то как раз ерунда! - но и консервы... А еще, самое главное, - доспех, меч, щит...

Эльфы явились к месту сбора экипированные по-эльфийски. На Харузине - зеленый плащ, женские лосины, сапожки, вышитые серебряной нитью, наборный пояс, тонкая бисерная лента поперек лба и гитара за спиной. Наташа - вся в черном, облегающем, в юбке из десятка кисейных платков, с множеством серебряных украшений. Через плечо - неряшливо набитая сумка, откуда языком вывешивался угол пледа. Казалось, что сумка машет языком и дразнит суровых "железячников".

Они стояли чуть поодаль от суровых мужчин, пахнущих свежим хлопком камуфляжа и разогретыми мускулами, пивом, железом. Княжеские дружинники были как башни супротив эльфов. Но тут уж ничего не поделаешь - конституция, сиречь, телосложение. Из эльфа (ударение на последний слог) хумена не сделаешь. Это Наташа позаботилась внушить Вершкову.

Вадим представил своих "однокурсников" товарищам по дружине. Те поглядели усмешливо - как на котят или, скажем, цыпленков, что-то добродушно пробурчали и снова погрузились в свои бесконечные разговоры о том, кто и где ковал.

Весь день Гвэрлум гуляла по полигону. Бродила, волоча длинные юбки по траве. Странные фантазии проплывали у нее в голове: она воочию видела битвы своего древнего народа, и снова истекала кровью, забытая на поле боя, и верный эльфийский конь, черный, как преисподняя, вырос перед нею, сгустив еще больше ночной сумрак, и глаза его горели, словно звезды... Иногда издалека доносился лязг железа и громкие гортанные выкрики. Это на миг выхватывало девушку из задумчивости. Она останавливалась, поднимала глаза, оглядывалась. И видела луга, заросшие травой, купы деревьев, синее русское небо над головой. Летний зной, тихое жужжание насекомых где-то далеко внизу, в овраге, где пятнами голубеют незабудки... Что-то как будто пыталось протолкнуться в ее сознание: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!" Но она упорно качала головой, отгоняя этот призыв, как наваждение.

Сквозь кусты с хрустом продрался какой-то человек. Был он сильно испачкан, доспех на нем перекосился, лицо под шлемом покраснело и покрылось потоками пота и грязи. Видно было, что он только что вырвался из сражения.

Завидев Гвэрлум, он подбежал к ней, сильно топоча по дороге и приминая высокую траву.

- Ты целительница? - закричал он еще издали, стараясь выговаривать слова с немецким акцентом. - Ты есть целительниц? Мы слыхать, тут бродить цыгойнерин, в пестрый юбка!

От него крепко пахло мужским потом. Запах был столь могуч, что Гвэрлум даже пошатнулась. А огромный, сильный человек глядел на нее голубыми глазами, буравил, умолял о помощи.

- Я ранен, - хрипел он вполне убедительно. - Добрый целительниц, оказывайт мне помощь! Сколько хит ты можешь поднять?

Гвэрлум тихо вздохнула, протянула тонкие эльфийские руки и коснулась великаньего лба. Противно заскользили подушечки пальцев по жирной влаге, но она прикусила губу. Помочь, спасти! Жизнь этого неразумного, пышущего примитивной животной страстью существа отныне в ее руках!

Она нараспев начала петь эльфийскую песнь.

Он отпрянул.

- Ты есть колдуний? - вопросил свен. - Горе мне! Зачем я позволил тебе навести на меня порчу!

- Я не колдунья, - негромко отвечала Гвэрлум, терзаясь состраданием к этому существу, столь неразумному, столь мощному. - Я целительница... Я верну тебе три хита.

Она порылась в микроскопической бисерной сумочке, висевшей у нее на бедре, и вынула оттуда мятую бумажку, исписанную торопливым мастерским почерком. Мастер, раздававший вводные, сидел у палатки, очень пьяный, не столько от выпитого портвейна, сколько от общей суматохи, и уже ничего не соображал. Когда Гвэрлум начала грузить его своим темным эльфийским прошлым, он отказался понимать. Просто сунул ей несколько клочков бумаги, написав там: "Плюс три хита", и выставил вон. Гвэрлум пыталась добиться чего-либо еще и для своего побратима, но мастер завопил, как резаный:

- Стража! Уведите сумасшедшую цыганку! Сожгите ее на костре!

Хохочущие молодцы выдворили Гвэрлум из пределов мастерской стоянки. Впрочем, она быстро выбросила этот инцидент из головы. Ей не хотелось играть. Ей хотелось погружения.

Вот только этот великан, требующий немедленного исцеления, плачет у ее ног, исходит кровью...

- Невежественный человек, - сказала Гвэрлум, - я помогу тебе.

- Мне лучше умирайт, чем отдаться на волю колдуний, - твердо молвил свен. - Мне лучше смерт.

- Так погибай во тьме и невежестве, глупый человек! - вскричала Гвэрлум.

Она подхватила юбки и бросилась бежать. Трава хватала ее за босые ноги, кусты хлестали ее прекрасное эльфийское лицо. Горечь и печаль жгли ее сердце. Никогда человеку не понять эльфа. Что для эльфа дружба, то для человека - ничто. Что дружба для человека, то для эльфа - тюрьма...

Она провела еще несколько часов, мечтая и плача о том погибшем свене, а затем случилось непредвиденное.

- Вот она! - послышался внезапно резкий голос прямо у нее за спиной.

Гвэрлум резко обернулась. Она не ожидала ничего доброго от того, кто подкрадывается так незаметно. Конечно, эльфу следовало бы слышать малейший шорох в лесу, но Гвэрлум слишком глубоко ушла в свои мысли.

Сильные мужские руки схватили ее и повлекли, упирающуюся, куда-то в кусты, а затем по лесной тропке на поляну, где уже ожидал высокий человек в рясе, сделанной из мешка из-под картошки. Внизу, ближе к подолу, виднелись плохо застиранные черные буквы, отпечатанные на мешке: какой-то номер и аббревиатура.

Человек в рясе строго вопросил:

- Ты есть ведьма?

Возражать и возмущаться было бесполезно. Ведь перед ней - упертые латинники, которых не добил Александр Невский (впрочем, и сам князь Александр был бы для Гвэрлум не лучше - что уж попадать из огня да в полымя!). Она вскинула голову.

- Я не ведьма! Этот неблагодарный человек... - она указала на свена, который, оказывается, не умер, а жив-живехонек стоял рядом, багровая морда, и указывал на нее пальцем. - Он умирал от ран, и я попыталась помочь ему древними эльфийскими заклинаниями...

Не желая ломать игру, католический странствующий монах честно принялся морщить лоб, вспоминая о народе под названием "эльфы". В мире Александра Невского такого народа, естественно, не предполагалось.

- Эльфы? Не есть ли сие то же самое, что и цыгане? - вопросил он наконец. - Мне доводилось в Египте в пору моих странствований, когда я, влекомый непреодолимым духом самосовершенствования, забредал пешком в те далекие земли в поисках великого учителя, которые проповедовали аскезу в песках пустыни... - Тут он немного запутался и помолчал. Затем, собравшись с духом, продолжил немного менее приподнято: - Значит, ты колдовала, цыганка?

- Я не цыганка и я не колдовала, - твердо ответила Гвэрлум.

- А это мы сейчас проверим, - радостно сказал монах. - Испытаем же ведьму водой! - обратился он к свенам, которые глядели на "забаву" с тупыми веселыми рожами. - Ежели она потонет, стало быть, была честной женщиной, и мы ее похороним, как подобает, с христианскими почестями. А ежели она не потонет, значит, она - злая колдунья, охотница до человеческих душ, и ее надобно сжечь на костре!

- Пустите! - завизжала Гвэрлум. Ей вдруг стало страшно. Эти чужие, одетые в доспехи люди (и ни одного знакомого лица!) играли слишком уж убедительно. А что если они не рассчитают, утопят ее? Говорят, тут на игре где-то поблизости все есть - и милиция, и рация, и вертолет даже, но как до них докричишься?

- Не надо! Я боюсь! - забилась она в руках державших ее свенов.

Тот свен, которого она хотела спасти и который предал ее, посмотрел восхищенно. Его восторгала игра этой девушки. Другие просто рубились (в обеих дружинах сражалось несколько суровых валькирий), либо с лубочными причитаниями подносили воинам "водицы" и "медку", а эта - страшненькая. И ведет себя как истинная ведьма.

"Цыганку" подтащили к ручью, достигавшему едва ли до щиколотки, и с прибаутками, хохотом и разными немецкими выкриками, вроде "хенде хох!" бросили в воду. Точнее - осторожно опустили, так что она спиной коснулась ручья и ощутила сквозь одежду прохладную влагу.

- Ну что, тонет? - спросил монах, в нетерпении вытягивающий шею. В руке он держал большой крест, изготовленный на месте из двух палок.

- Нет, ваше преподобие! - браво доложили свены. - Как есть, истинная ведьма!

- На костер ее! - провозгласил монах и высоко поднял самодельный крест.

- На костер! - подхватили и свены.

И в этот момент на поляну выскочил еще один воин, разгоряченный битвой и долгим бегом в полном доспехе.

- Наших теснят! - выкрикнул он, задыхаясь.

"Ведьму" покинули на поляне и устремились в битву. Гвэрлум осталась одна. Она огляделась по сторонам - сбежал даже монах. И ей сделалось по-настоящему горько. Мало того, что ее предали, - это ладно, это по игре и вообще в человеческой натуре, предавать того, кто пытался тебя спасти! Так они еще и бросили ее, позабыв, словно ненужную игрушку. Еще бы! Запахло настоящим делом - мечами помахаться, копьями потыкаться!

Девушка подобрала ноги под юбки и горько заплакала. Однако постепенно в голове ее начала складываться красивая, печальная история об одинокой целительнице, которую предали, предали, предали - много раз предали!

- Мы - другие, - сказала она себе. - Ведь они люди. Любая жалость к человеку, любые отношения с ним для эльфа всегда боль. Боль и рабство. Больше ничего.

Это было похоже на длинную эльфийскую балладу, вроде тех, что слагал и пел ее названный брат.

Вечер надвинулся и наступил гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Когда на небе проступили первые звезды, Гвэрлум мысленно оглянулась назад и поняла, что день был очень длинным, почти бесконечным - как целая жизнь. Он вместил в себя все - и одиночество, и скитания, и неудавшуюся любовь, и предательство, и новое одиночество, куда более горькое, чем то, что было изначала...

Ее названный брат ничего не рассказывал. Он подносил веточки к костру, любовался Гвэрлум и как бы впитывал в себя мрак и прохладу летнего вечера. Ему, плоть от плоти лесов, было хорошо вблизи деревьев. Только вот костер у них упорно не хотел гореть.

И тут наконец из темноты послышались тяжелые шаги, и вынырнул Вадик Вершков с большой охапкой хвороста.

- А вы тут, гляжу, угасаете, - бодро сказал он, разводя пионерский костер до самых небес. Теперь извивающиеся искры выскакивали из огня так высоко, что, казалось, пытались повиснуть на небе. И Гвэрлум завороженно наблюдала за этим.

Вадик устроился рядом, вытянул ноги, задрал голову.

- Хорошо поиграли, - с чувством проговорил он. - Одно удовольствие. Тело так и гудит.

- Играть надо не телом, - сказал как бы между прочим Эльвэнильдо, - а душой.

- Душой играть опасно, - сказал Вершков. - Не согласен? Можно ведь потеряться в мирах.

- А я и хочу потеряться в мирах! - с вызовом проговорил Эльвэнильдо. - Мне не нравится этот мир, в котором меня родили! И я уверен, слышишь, Человек-Гора, я просто убежден в том, что существуют на Земле такие мистические места, где несколько миров соприксаются тонкими гранями.

- Вроде Кристалла - как у Крапивина? - уточнил Вершков.

Эльвэнильдо, услышав фамилию незнакомого писателя, поморщился.

- При чем тут Крапивин! - фыркнул он с таким видом, как будто всего этого Крапивина уже прочитал и ничего в нем путного не нашел.

- При том, что он излагает сходную теорию, - невозмутимо гнул свое Вершков. - Ты ведь не читал про ребят, путешествующих из одного пространства в другое?

- Это что, детский писатель? - спросила Гвэрлум.

- Более того, пионерский, - сказал Вершков и вздохнул. - Когда-то он для меня целый мир открыл.

- Лично для нас открытием мира был Толкиен, - высокомерно сказала Гвэрлум, которая на самом деле прочитала только "Хоббита", а потом сразу перешла к "Темному эльфу" Сальваторе. Все прочие творения Профессора она знала по правилам к очередным Хоббитским Играм.

- Так ведь мир можно открывать бесконечно, - сказал Вершков, но тут же прикрыл тему, увидев, какие лица сделались у его собеседников. "И чего я с этой Наташкой связался! - подумал он досадливо. - Она ведь глупая. Жалко мне ее, что ли? Пропадет... Или не пропадет. Выйдет замуж за какого-нибудь юриста или бизнесмена, будет сидеть в шикарной квартире и мечтать о том, что ее похитили и заперли, сейчас пытать придут... вопросом "готов ли обед"... Все-таки я злой", - решил он и выбросил эту мысль из головы.

Между тем Эльвэнильдо продолжал говорить.

- Если подловить момент, то грань другого мира расступится перед тобой, и ты сможешь шагнуть за пределы обычного...

- И ты согласился бы?

- Если бы мне представилась такая возможность? - Эльвэнильдо приподнял брови, изогнул рот луком. - Не задумываясь!

- Но ведь жить в мире фэнтези гораздо труднее, чем в нашем, - сказал Вадим. - Я как-то раз прикидывал. Там ведь убить могут ни за что. Помнишь фильм "Последний киногерой"?

- Лабуда со Шварценеггером? - высокомерно уточнил Эльвэнильдо. - Конечно, нет!

- Неважно, - вздохнул Вадим. - Я к тому, что там все очень сложно. И трудно. Мужчину могут застрелить из арбалета, зарезать, продать в рабство за долги или там если взяли в плен. И в рабстве придется работать по-настоящему, а не посуду на мастерской стоянке мыть. Ведьму могут сжечь. Даже если она и не ведьма. Человеческая жизнь ценится куда дешевле. Даже в реальном мире, скажем, в средние века, смерть не воспринималась такой ужасной трагедией, как теперь.

- Почему? - спросила Гвэрлум. Она держалась подчеркнуто бесстрастно - эльфы почти бессмертны, и проблемы умирания, столь волнующие "хуменов", их едва ли касаются.

- Да потому, что тогда люди верили в Бога! - сказал Вадим. - По-настоящему верили. Умирая, они отправлялись в мир иной. А мы, умирая, отправляемся прямым ходом в могилу или в печку крематория. Ффу-ух! И нет человека. Как не было. И все эти разговоры о том, что человек, дескать, жив, пока жива о нем память, - это все чушь собачья. Атеизм сделал нас трусами.

- К вам можно? - послышался из темноты еще один голос, и к костру прибился тот самый свен-предатель. Завидев Гвэрлум, он схватил ее тонкую ручку своей лапищей, поднес к обветренным губам и клюнул - поцеловал. - Позвольте, сударыня, выразить восхищение! Вы великолепно играли!

Гвэрлум снисходительно кивнула. Она уже успела забыть свои страхи.

- А мне Вадька говорит: там, говорит, подруга моя бродит без толку, скучает - ты, говорит, устрой ей какое-нибудь приключение! - продолжал свен в простоте душевной. От него пахло свежевыпитой водкой, но он был трезв - просто весел. - Я и того... Сперва раненый к ней выпал прямо из куста. А она молодец - лечила меня, целила, песню какую-то даже спела... - Он потянулся, чтобы поцеловать ее в щеку, но Гвэрлум отстранилась. В ней закипала лютая злоба на Вадима. Вот, значит, как! Подругой ее называет при своих приятелях, натравливает их на нее - чтобы развлекали! Хорошо же!

Больше всего ее злило то, что все это было подстроено. Что не было никакой несостоявшейся любви, не было предательства, обвинения в колдовстве, близкой смерти... Ничего! Одна только игра!

Она едва сдерживала слезы. Вадим, заметив это, взял веселого свена за руку и потащил прочь от костра. Якобы - покурить.

Поглядев им вслед злыми глазами, Гвэрлум тоже закурила. И курила, нервно прижимая догорающий окурок к новой сигарете, пока не вернулся Вадим - уже в одиночестве.

- Сплавил, - сказал он виновато. - Ты прости, если что. Действительно хорошо поиграла. Все ребята в восторге.

Эльвэнильдо без всякого предупреждения подобрал с земли гитару и затянул бесконечную песнь собственного сочинения. В песни рассказывалось о народе оборотней-волков, тотемных предков одного короля. И вот как-то раз ехал король на охоту и встретил ребенка, лет двух или трех. У ребенка были волчьи глаза, но король этого не заметил и усыновил мальчика. И вот, когда этот ребенок вырос...

- А у нас был случай, - сказала Гвэрлум, бесцеремонно перебивая балладу, хотя несколько секунд назад она внимала пению с благоговейным выражением лица, - когда мы отыгрывали эльфов, а эльфы ведь хорошо видят в темноте. Ребята достали где-то приборы ночного видения, в полном мраке подкрались к лагерю гномов и вынесли всех до последнего. Они так и не поняли, каким это образом мы так метко стреляем!

- Здорово, - восхитился Вадим. Эльвэнельдо мрачно отложил гитару.

Они посидели еще немного у догорающего костра, а затем сон сморил их одного за другим...



"Роман о ролевиках" - название рабочее