На днях мой отец сказал мне в ходе разговора:

- В мире распространилась довольно опасная новая религия. У нее есть жесткие догматы, своего рода священство и что-то вроде орденов. Эта религия - вера в беспредельные возможности человеческого разума.

Я так и села. Дело в том, что мой ни разу не верующий отец по роду воспитания должен быть адептом этой религии. Его, ученика МФТИ, по профессии - ракетчика из КБ Янгеля, взращивали в святой уверенности, что всемогущий человеческий разум не токмо сумеет рано ли поздно покорить всю Вселенную, но просто-таки должен это сделать. И ему легко было верить, ибо он за свои сто двадцать итээровских в месяц создавал оружие, способное стирать с лица земли страны и континенты. И таких, как он, были миллионы. Я не очень ошибусь, если скажу, что поколение, получившее высшее образование в 60-е годы, было именно таким.

Любимыми писателями этого поколения (да, последующих тоже, но этого - особенно) были братья Стругацкие. Будучи сами из творческий генерации "шестидесятников", наибольшее влияние они имели на тех, кто был двадцатью годами младше, кто был сверстником их героев, по меньшей мере душевно.

Братья Стругацкие были не просто адептами - проповедниками и апостолами этой религии. Гениальными проповедниками и очень успешными апостолами. Влияние их прозы на беллетристику последующих лет очевидно, о влиянии на поколение "детей победителей"¹ пусть говорят социологи; но по моей субъективной оценке оно огромно.

Конечно, братья Стругацкие были далеко не единственным светом в окошке. Патриархом той же веры был их "учитель" И. А. Ефремов, "Символ" этой веры в заглавии своего цикла романов сформулировал С. Снегов ("Люди как боги"). Но братья Стругацкие создали то, что в отечественной фантастике не удавалось никому ни до них, ни после них, а в зарубежной - Толкиену (Арда) и У. Ле Гуин (Хейн). Они создали мир, огромный, красочный и богатый, искрящийся возможностями и манящий своей конкретностью. Мир Ефремова слишком холоден и стерилен, мир Снегова слишком расплывчат; "Мир Полдня", как его прозвали фэны - естествен. По признанию самих Стругацких, они просто описывали мир, где им хотелось бы жить - и описали его таким, что в нем захотелось жить читателям.

"Это была преамбула. А теперь будет амбула"² - сказал Атос Сидоров. Чего я, собственно, хочу?

А хочу я вернуться на некоторое время в этот блистающий мир и, взяв на себя роль экскурсовода, показать, под каким же именно цветком там прячется змея. А также показать, что авторы ее прекрасно видят, но в упор не знают, что с ней делать.

Итак, Миром Полдня называется некая реальность, охватывающая ХХII век Земли и планет, с которыми земля имеет какие-то контакты. Название миру дала первая вещь цикла, сборник новелл ПОЛДЕНЬ, XXII ВЕК. Затем были написаны: "Трудно быть богом", "Попытка к бегству", "Далекая Радуга", "Обитаемый остров", "Малыш", "Парень из преисподней", "Беспокойство", "Жук в муравейнике", "Волны гасят ветер". С циклом "соприкасается" в качестве его предыстории цикл романов и рассказов из XXI века: "Страна Багровых Туч", "Путь На Амальтею", "Стажеры", "Хищные Вещи Века", "Чрезвычайные происшествия".

"Мир Полдня" описывает, несомненно, утопию. Были попытки охарактеризовать ее как тоталитарную утопию, были даже попытки литературной ревизии - откровенной (Лазарчук, Лукьяненко) или прикрытой (Лукьяненко, Рыбаков). Но я считаю эти попытки несостоятельными по одной простой причине: в ценностной парадигме "Мира Полдня" базовыми ценностями являются познание и развитие, причем это не просто декларации, об этом свидетельствуют события книг. В тоталитарной системе такое невозможно. Вот, как сам Б. Н. Стругацкий характеризует свою утопию: "Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и СЛАЩЕ творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой... Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано".

Мир действительно хорош. Читая цикл в 14 лет, я испытывала, наверное, то же, что и братья, когда писали: хочу туда и прям сейчас.

Перечитывая в 25, отметила ряд страшноватеньких моментов.

"Кстати, именно лаборатория генетики занималась самыми сумасшедшими экспериментами и служила постоянным источником некоторых трений между фермой и перерабатывающим комбинатом, - работники комбината, скромные и свирепые стражи мировой гастрономии, приходили в неистовство, обнаруживая в очередной партии коров чудовищную скотину, по виду и, главное, по вкусу больше всего напоминающую тихоокеанского краба".

* * *

"Требуется найти: способ перевода кода биомассы на живой мозг, то бишь на комплекс физиологически функционирующих нейронов в нуль-состоянии. Кстати, для этого требуется еще и живой мозг в нуль-состоянии, но для такого дела люди всегда находились и найдутся - например, я... Эх, все равно не разрешат. О живом мозге Каспаро и слышать не хочет. Вот чудак! Сиди теперь и жди, пока ленинградцы построят искусственный".

* * *

"Об этом я обязательно напишу, - подумал он. - Обязательно. Как веселые, умные молодые ребята на свой страх и риск вложили заведомо бессмысленную программу в необычайно сложную и умелую машину, чтобы посмотреть, как эта машина будет себя вести. И как она себя вела, тщетно тужась создать непротиворечивую модель барана с семью ногами и без мозжечка. И как шла через черную теплую саванну армия этих уродливых моделей, шла сдаваться рыжебородому интеллектуальному пирату."

Это так, навскидку. А вот, так сказать, эсхатологические ожидания героев "Мира Полдня": "Человек Всемогущий. Хозяин каждого атома во Вселенной. У природы слишком много законов. Мы их открываем и используем, и все они нам мешают. Закон природы нельзя преступить. Ему можно только следовать. И это очень скучно, если подумать. А вот Человек Всемогущий будет просто отменять законы, которые ему неугодны. Возьмет и отменит".

Тут впервые у Стругацких звучит проповедь человекобожества в чистом виде. Для секулярного гуманизма не ново, но для гуманизма Стругацких характерно заострение внимания на познании, на развитии интеллектуальном. Духовное есть производная от интеллекта. "Званцев знал и то, что Великое Кодирование - это дорога к бессмертию человеческого "я", потому что человек - это не руки и ноги. Человек - это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ". В романе "Хищные вещи века" Иван Жилин, своего рода предтеча "Мира Полдня", произносит великолепную филиппику против общества потребления. Под филиппикой я бы подписалась, так она в жилу, но опять же отмечу: основной бедой общества потребления Стругацкие называют удушение интеллекта: "Дурака лелеют, дурака заботливо взращивают, дурака удобряют и не видно этому конца…" - так начинается филиппика, и так заканчивается: "Дураки и преступники… Преступники-дураки…"

Естественно, в "Мире Полдня" дураков нет. Интеллектуалам братьям Стругацким хотелось бы жить в мире, где ничто не мешает разуму развиваться безвозбранно - и они такой мир создали. Веселые и умные люди на свой страх и риск бросаются в познание, выдергивая у природы все новые и новые тайны. Коллизии "Полдня, ХХII век" - не приключения духа, а скорее приключения интеллекта. Есть ли проблемы, которые этот интеллект разрешить не может?

Если бы братья Стругацкие считали, что нет, они сами относились бы к столь нелюбимой ими категории населения. Но они не относятся. Проблемы, перед которыми пасует интеллект человека, есть. Это проблемы этические.

Как быть, если твой друг, сам того не ведая, убил инопланетного "брата по разуму"? Что делать, случайно наткнувшись на негуманоидную цивилизацию? Как адаптироваться пусть в дружественном, но - чужом тебе мире?

Даже когда Горбовский³ говорит о людях далекого будущего, он не может придумать для них никакой проблемы, кроме этической: "Вот, говорит, давеча испортился у нас один ребенок…"⁴. Даже когда Стругацкие пишут о проблемах науки и гносеологии, все в конечном счете упирается в движения человеческой души.

И мой рассказ совершенно органично распадается на две части: попытки героев Стругацких действовать в поле чужой, иногда враждебной этики - и этические проблемы, возникающие уже не на периферии, а внутри Мира Полдня.

Трусливые боги

Этическая проблема "что делать, когда на твоих глазах происходит мерзость, а вмешиваться тебе нельзя" поставлена братьями Стругацкими не первыми, но они придали ей новую глубину, создав своих фирменных Прогрессоров. Исследователей и разведчиков, исподволь меняющих судьбы чужого мира. Диверсантов со знаком "плюс". Конфликт двух этических систем рассмотрен ими в их лучших вещах о Полдне: "Обитаемый остров", "Попытка к бегству", "Малыш", "Парень из преисподней" и - жемчужина цикла о Прогрессорах - "Трудно быть богом". С нее и начнем.

БНС в одном интервью так и говорит: "Для меня и Румата, кстати, играет роль не столько Бога, сколько именно Христа. Человек, который мучается, не в силах помочь. Потому что он видит, что изменить этот мир можно только ценой большой крови, а он не может эту кровь пролить! Он так воспитан, что кровь проливать не может".

Меня потрясает, как это интеллектуалы видят в христианской истории второй смысл… третий… пятый, двадцать пятый… А первого, самого главного - не видят! Христос отнюдь не "мучился, не в силах изменить мир" - Он мучился, изменяя мир, и изменил именно ценой Крови - Своей, пролитой на Кресте. И Румата, кстати сказать от Христа отличается как раз тем, что эту цену платить не готов. И никто из Прогрессоров не готов - об этом ниже. Пока что я зафиксирую Ваше внимание на обороте "он так воспитан".

На фоне "нормального средневекового зверства" или хотя бы нормального "индустриального зверства" (которое у Стругацких получилось гораздо лучше, ибо они ни разу не медиевисты) попадающие в чужие миры земляне выглядят чуть ли не святыми. Максим Каммерер глазами Гая - "добрый, неестественно добрый. Разогнал и перебил бандитов, один - восьмерых, голыми руками, другой бы на его месте ходил петухом, на всех поплевывал, а он - мучался, ночи не спал, огорчался, когда его хвалили и благодарили, а потом однажды взорвался: весь побелел и крикнул, что это нечестно - хвалить за убийство"... Кира не может поверить, что где-то есть люди, лучше, чем Румата. Гаг, видя доктора, отмечает, что его лицо "странное": "То есть не само лицо, а выражение. Как у святых на древних иконах". Но все это - некий modus operandi, усвоенный с детства, который никому до поры до времени в голову не приходит подвергать сомнению. "Вы еще нам тут скажете, что цель оправдывает средства" - раздражается Вадим на замечание Саула о человеческих потерях. И совершенно не находит что ответить Саулу на фразу: "А что же. Бывает, что и оправдывает".

Но в условиях большой "вилки" межд этикой землянина и этикой окружающего мира эта "святость" с землян слетает, и очень быстро. Потому что это именно "правила хорошего тона", а не природа.

Например, самый страшный грех, который может вообразить или совершить землянин - это убийство. Ему нет оправдания. Нечаянным убийством полжизни терзается Поль Гнедых, другой ученый-исследователь в такой же ситуации кончает с собой, мучается Максим, превысивший "пределы допустимой самообороны", для Руматы желание кого-то убить есть неоспоримый симптом психического неблагополучия. Но Мир Полдня не знает покаяния и искупления, и убийца вольный или невольный оказывается в жуткой ситуации: либо он должен терзаться до конца своих дней, либо он кончает с собой, либо…

Либо идет по пути самооправдания, как Сикорски и его ученик Максим. "Подавляющее большинство землян органически не способно понять, что бывают ситуации, когда компромисс исключен. Либо они меня, либо я их, и некогда разбираться, кто в своем праве. Для нормального землянина это звучит дико, и я его понимаю, я ведь сам был таким, пока не попал на Саракш. Я прекрасно помню это видение мира, когда любой носитель разума априорно воспринимается как существо, этически равное тебе, когда невозможна сама постановка вопроса, хуже он тебя или лучше, даже если его этика и мораль отличаются от твоей...

И тут мало теоретической подготовки, недостаточно модельного кондиционирования -- надо самому пройти через сумерки морали, увидеть кое-что собственными глазами, как следует опалить собственную шкуру и накопить не один десяток тошных воспоминаний, чтобы понять наконец, и даже не просто понять, а вплавить в мировоззрение эту, некогда тривиальнейшую мысль: да, существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был"...

Прошу специально отметить: не "их мораль граздо хуже твоей", а "они гораздо хуже тебя, каким бы ты ни был". Этика Мира Полдня, этика "умных и смелых", патологически не умет отделять грех от грешника. Это может разве что Горбовский со своим "талантом".

По какому же признаку Прогрессоры делят людей на "своих" и "чужих"? Слово прогрессору Румате: "Святой Мика, мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был скелетом нашей натуры, в преклонении перед Человеком, в нашей любви к Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим себя на мысли, что любили не Человека, а только коммунара, землянина, равного нам... Мы все чаще ловим себя на мысли: "Да полно, люди ли это? Неужели они способны стать людьми, хотя бы со временем?" и тогда мы вспоминаем о таких, как Кира, Будах, Арата Горбатый, о великолепном бароне Пампа, и нам становиться стыдно, а это тоже непривычно и неприятно и, что самое главное, не помогает..." Критерии, надо сказать, расплывчатые. Проще говоря, Румата числит в "своих" тех, кто ему нравится. Особенно - тех, кто похож на современных ему землян. Ясные, чистые души, не знающие ненависти, не приемлющие жестокости. Но миссия Прогрессоров касается только тех, кто способен "двигать прогресс": ученых, деятелей искусства… А остальные? "Жертвы. Бесполезные жертвы. Гораздо более бесполезные, чем Гур Сочинитель или Галилей. Потому что такие, как ты, даже не борцы. Чтобы быть борцом, нужно уметь ненавидеть, а как раз этого вы не умеете. Так же, как и мы теперь".

Дон Румата лукавит: как раз ненавидеть он прекрасно умеет. И, кстати, его ненависть мне нравится гораздо больше, чем хладнокровие самозваного бога. Эта ненависть уместна в его ситуации, это чувство нормального, душевно здорового человека. Это ненависть к аду и делам его.

Но вкупе все с тем же неумением отделять грех от грешника она приводит к страшным результатам в первую очередь для самого Руматы. "А ведь мне уже ничто не поможет, подумал он с ужасом. Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю... Не жалею, нет - ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как "типичного представителя", а его самого, его как личность".

В этот момент особенно отчетлива разница между Руматой и Христом. Ибо Христос не в коем случае не стал бы оправдывать тупость и зверство. Он ненавидел тупость и зверство, Он ненавидел грех - и в первую очередь за то, что грех убивает самого грешника. Именно Его любовью к этому туповатому и злобному парню, к личности обусловлена Его ненависть к тупости и злобе, которые давят личность на корню. Суть христианского взгляда на человека: ты свинья и сам в этом виноват, потому что свободен - но Бог тебя любит, Он ради тебя пошел на крест. Суть прогрессорского: ты свинья и не виноват в этом, но мы тебя все равно ненавидим и, если нервы у нас сдадут - убьем.

Ненависть Руматы правомерна - но направлена совершенно не на тот объект. Впрочем, любовь тоже. Это касается не только Руматы, это касается всего института Прогрессорства.

Авторы Мира Полдня видят корень всех бед в том, что человека так воспитали. Воспитывает среда, значит, человека можно изменить только изменив среду. Чем и занимаются Прогрессоры.

Христос и Его Апостолы исходили из противоположных установок: какой бы ни была среда, человек остается существом со свободной волей и правом выбора, а задача Апостола - этот выбор ему объяснить. Кстати, герои "Часа Быка" Ефремова куда больше похожи на апостолов: они действительно проповедуют, объясняя аборигенам образ жизни землян и предоставляя им выбор. И этот образ действий нравится мне гораздо больше, чем образ действий Прогрессоров.

Как и большинству секулярных гуманистов, братьям Стругацким христианство противно именно тем, что постулирует несамодостаточность человека, "веру в то, что человек живет как бы по воле и под покровительством неведомого, высшего и всемогущего существа". БНС утверждает: "В моем представлении человек (...) самодостаточен! И если он и существует по чьей-то чужой воле, то - по воле вполне реальных, "данных ему в ощущении", других людей, а отнюдь не по воле каких-то неведомых сил". Все тем же самым по тому же месту: "освобождая" человека из "рабства Богу", секулярный гуманист отдает его в рабство человекам; хуже того - безликой "среде". И героев Стругацких это касается в полной мере. На Земле Румата - коммунар и гуманист, а на Арканаре он звереет. Максим Каммерер становится настоящим террористом, Сикорски - настоящим убийцей. По возвращении на Землю Прогрессор должен пройти рекондиционирование - иначе земляне будут шокированы его образом мыслей и действий. Человек "Мира Полдня" - не просто хамелеон, он вода, которая принимает форму сосуда!

Надо заметить, что, проигрывая ситуацию в обратную сторону, Стругацкие не добиваются аналогичного результата. Гаг, "парень из преисподней", душевно оказывается крепче не только Корнея, но и того же Руматы, того же Максима. Через личностный кризис он проходит с мужеством, до которого Румате очень далеко. В поединке с Корнеем он не мог не победить - максимум, что Корней мог разбить (и разбил) - это скорлупу идеологических штампов; но под ней оказалась настоящая, здоровая и твердая сердцевина. Из Гага можно было выбить восхищение герцогом Алайским, показав, каким он был никчемным - но его мужество и мужество его друзей, его учителя Гепарда, их любовь к родине были настоящими, и принадлежали именно им, а не "среде". Гаг, против ожиданий Корнея, не стал, как губка, впитывать этику Земли. "Среда" на нем не сработала, а на проповедь Корней так и не решился.

Вера во всемогущество "среды" сводит прогрессорство на нет в самом зародыше. "В каждом из нас благородный подонок борется с коммунаром. И все вокруг помогает подонку, а коммунар один-одинешенек - до Земли тысяча лет и тысяча парсеков" - но коммунар облажался и тогда, когда "подонок", сиречь Гаг, был среди землян один как перст! А ведь Гаг - не зрелый мужчина, он юноша, почти мальчик. Если уж одному Бойцовому Котенку нельзя объяснить, почему жить нужно так, а не этак, то что говорить о судьбах миров?

Но вот этой вот ловушки земляне в упор не видят. А ведь ловушка стара как мир, и выход из нее только один: "Идите и научите все народы". Апостольство, а не прогрессорство.

Но вот как раз в бессмысленности апостольства и авторы, и их герои убеждены свято. "Мы! - Саул усмехнулся. - Что мы можем сделать? Вот нас здесь трое, и все мы хотим творить добро активно. И что же можем? Да, конечно, мы можем пойти к великому утесу этакими парламентерами от разума и попросить его, чтобы он отказался от рабовладения и дал народу свободу. Нас возьмут за штаны и бросят в котлован. Можно напялить белые хламиды - и прямо в народ. Вы, Антон, будете Христос, вы, Вадим, апостолом Павлом, а я, конечно, Фомой. И мы станем проповедовать социализм и даже, может быть, сотворим несколько чудес. Что-нибудь вроде нуль-транспортировки. Местные фарисеи посадят нас на кол, а люди, которых мы хотели спасти, будут с гиком кидать в нас калом... (…) Вы понимаете, что вы хотите сделать? Вы хотите нарушить законы общественного развития! Вы хотите изменить естественный ход истории! А знаете вы, что такое история? Это само человечество! И нельзя переломить хребет истории и не переломить хребет человечеству...(…) А что вы будете делать, когда придется стрелять? А вам придется стрелять, Вадим, когда вашу подругу-учительницу распнут грязные монахи... И вам придется стрелять, Антон, когда вашего друга-врача забьют насмерть палками молодчики в ржавых касках! И тогда вы озвереете и из колонистов превратитесь в колонизаторов..." Ну ладно, это говорит Саул, человек из мрачного прошлого, узник концлагеря. Но вот что о перспективах проповеди говорит Румата: "Расскажи такую сказку крепостному мужику - хмыкнет с сомнением, утрет рукавом сопли да и пойдет, ни слова не говоря, только оглядываясь на доброго, трезвого, да только - эх, беда-то какая! - тронутого умом благородного дона. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра - не дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: "Это, - скажет, - очень все бла-ародно, а вот как там насчет баб?.." А дон Рэба выслушал бы до конца внимательно, а выслушав, мигнул бы штурмовичкам, чтобы заломили благородному дону локти к лопаткам да выяснили бы точно, от кого благородный дон сих опасных сказок наслушался да кому уже успел их рассказать..."

Умные и смелые люди будущего боятся быть не то что мучительно убитыми - они боятся быть осмеянными и непонятыми, и оттого рискуют "рассказывать сказки" только людям с врожденной бескорыстной верой в хорошее. Христос прекрасно знал, что будет непонят, осмеян и мучительно убит - но без страха рассказывал Свои сказки всем, кто не отказывался слушать. Да ладно Христос - ефремовский Вир Норин не побоялся отказаться от всех благ Земли и пойти на верную смерть за людей Торманса и свою возлюбленную⁵.

"Умные и смелые" люди будущего - на редкость трусливые боги. Отчего же так получается?

Корень лежит все там же: вера в разум, в свободное познание как некое абсолютное благо. Эта вера лишает человечество Полдня каких-либо общих этических основ с цивилизациями, которым оно берется нести прогресс. Сам смысл благовествования не доходит даже до дружелюбно настроенных аборигенов. "Зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Что вы будете с этим делать? Вы все узнаете и узнаете и ничего не делаете с тем, что узнаете", - говорит голован Щекн - и землянину Льву Абалкину нечего на это ответить. "Стоит вам попасть в другой мир, как вы сейчас же начинаете переделывать его на подобие вашего собственного. И, конечно же, вашему воображению снова становится тесно, и тогда вы ищете еще какой-нибудь мир и опять принимаетесь переделывать его". И снова Абалкин не знает, что сказать. Думаю, что сами Стругацкие не знают, что сказать, и обрывают спор на середине. Действительно, у Абалкина нет никаких рациональных объяснений тому, что свободное и бесконечное познание - это есть хорошо. У него нет даже иррациональных объяснений, какие есть у любого религиозного человека, который достаточно интеллектуально честен, чтобы признать себя религиозным. Разум и культура, выводящие сознание человека за рамки телесных отправлений, благи сами по себе, безосновательно - ведь в бессмертие души люди Полдня не верят. Отсюда вытекает и ценность жизни разумного существа - оно есть носитель разума и культуры, которые с его смертью перейдут в небытие, закончатся. Что тот же Румата считает людей глупых и малокультурных как бы не совсем людьми -полбеды; беда в том, что какой-либо диалог с землянами для представителей иных культур возможен только при полной смене их цивилизационной парадигмы. Благовестие землян понятно только тем, для кого это самое свободное и бесконечное познание представляет определенную ценность: тем же интеллектуалам. "Сделай так, чтобы больше всего люди любили труд и знание, чтобы труд и знание стали единственным смыслом их жизни!" - просит Румату Будах. Вот, это готовый клиент, с таким Румата уже может работать. Но таких мало - значит, им надо помогать выжить, и помогать воспитывать учеников. Все Прогрессорство сводится к тому, чтобы подменить в "обихаживаемом" мире цивилизационную парадигму, заменив ее своей.

И вот тут земляне вдеваются со страшной силой. Потому что в рамках их парадигмы культура есть абсолютная ценность, история - часть культуры, а значит, лишать некое человечество его истории нельзя. Апостольство в рамках этой парадигмы так же безнравственно, как и колонизаторство: ведь оно требует прийти и сказать: ребята, ваши дела плохи, всю жизнь вы делали не то и служили не тому; смотрите, как надо… И тогда уверовавшие перекроят свою жизнь и сожгут то, чему поклонялись, а не уверовавшие пойдут мочить апостолов в сортире. А культурному землянину очень обидно быть замоченным в сортире каким-нибудь тупым штурмовиком. Ведь тут наступает амба всей его культуре и всему его разуму. "Мне ясно: я никогда не сумею доказать Щекну, что "там" ничего нет".

И земляне делают то, что сами же полагают подлым: изменяют человечество так, чтобы оно ничего об этом не знало. Христос потрясал всех тем, что учил "как власть имеющий". Люди Полдня считают себя не вправе учить, но считают себя вполне вправе подменить аборигенам систему ценностей, да так, чтобы они этого не заметили. Это напоминает высмеянную Честертоном веру в то, что, если растянуть событие во времени, оно станет понятнее. Здесь нечто похожее: Румате кажется безнравственным лишить человечество его истории "за раз", при помощи воздействующего на мозги излучения. Но он в упор не видит, что, по сути дела, занимается тем же самым, только не сразу, а постепенно. Если историю подменить не сразу, а растянуть дело на несколько столетий, то оно автоматически станет более нравственным. Один англичанин так любил свою собаку, что рубил ей хвост не сразу, а по кусочкам…

"Вы славные люди, - тихо сказал Саул. - Но сейчас я не знаю, плакать или радоваться, глядя на вас". Я нахожу, что уместнее плакать. Этика Мира Полдня, которая зиждется на вере в разум и в познание, бессильна при столкновении с этикой чужих миров. Насколько она сильна в самом Мире полдня?

Безрассудство

"Первый звоночек" прозвучал еще в "Чрезвычайных происшествиях" - герои одного из рассказов, физики, погружаются в зону техногенной катастрофы. Мое поколение уже не может воспринимать этот рассказ иначе как через призму Чернобыля. Вот только источника дармовой энергии в Чернобыле не обнаружилось… Однако техногенная катастрофа и все ее прелести налицо.

Стругацкие достаточно умны, чтобы задуматься: а не слишком ли круто забирают "умные и смелые люди", стремясь к познанию? "С коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, такая, что подумать - голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллионы веков интереснейшей жизни.

Горбовский промолчал". Видно, предчувствовал, что авторы готовят ему "Далекую Радугу". В связи с чем ощущал некоторое "Беспокойство"⁶.

"Наука, как известно, безразлична к морали", - говорит он в финале повести. Таки да, безразлична, и события на Радуге доказывают это. С легкостью необычайной господа нуль-физики расфигачивают свою планету. Как дети, поджигающие свой дом с целью узнать, что же будет, если огонек поднести к оконной потрьере. Хреново будет, говорит почти бессмертный киборг Камилл. Он знает, что говорит, потому что, во-первых, он гений, а во-вторых, лично ему уже хреново. А окружающие этого в упор не видят, даже после прозрачных намеков Горбовского: "Их называют фанатиками, но в них, по-моему, есть что-то притягательное. Избавиться от всех этих слабостей, страстей, вспышек эмоций... Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма. Исследователь, которому не нужны приборы, который сам себе прибор и сам себе транспорт. И никаких очередей за ульмотронами... Я это себе прекрасно представляю. Человек-флаер, человек-реактор, человек-лаборатория. Неуязвимый, бессмертный...

- Прошу прощения, но это не человек, - проворчал Альпа. - Это Массачусетская машина.

- А как же они погибли, если они бессмертны? - спросил Ганс.

- Разрушили сами себя, - сказал Горбовский. - Видно, не сладко быть человеком-лабораторией".

Окружающие забаляются как дети. А когда Горбовский говорит, что у них в тылу нехорошо, они отмахиваются: "Каждому времени свои злые волшебники и привидения". И даже когда в тылу становится очевидно нехорошо, они, болтая ногами, рассуждают: "Любопытно, что северная Волна совершенно нового типа. Эти мальчишки уже успели назвать ее. П-волна, каково? По имени Шота. Черт возьми, я вынужден признаться, что рву на себе волосы! Как я раньше не обращал внимание на это великолепное явление? Придется извиниться перед Аристотелем. Он оказался прав. Он и Камилл. Я преклоняюсь перед Камиллом. Я преклонялся перед ним и раньше, но теперь я кажется понимаю, что он имел в виду. Кстати, вы знаете что Камилл погиб?" Так, между прочим. Как тут не воскликнуть вслед за другим героем романа: "Патрик, уходи отсюда. Брось их, если хочешь остаться человеком..."

И вот беда приходит, и мы слышим голос того, кто ее вызвал: "Мы все солдаты науки. Мы отдали науке всю свою жизнь. Мы отдали ей всю нашу любовь и все лучшее, что у нас есть. И то, что мы создали, принадлежит, по сути дела, уже не нам. Оно принадлежит науке и всем двадцати миллиардам землян, разбросанным по Вселенной. Разговоры на моральные темы всегда очень трудны и неприятны. И слишком часто разуму и логике мешает в этих разговорах наше чисто эмоциональное "хочу" и "не хочу", "нравится" и "не нравится". Но существует объективный закон, движущий человеческое общество. Он не зависит от наших эмоций. И он гласит: человечество должно познавать. Это самое главное для нас - борьба знания против незнания. И если мы хотим, чтобы наши действия не казались нелепыми в свете этого закона, мы должны следовать ему, даже если нам приходится для этого отступать от некоторых врожденных или заданных нам воспитанием идей".

Тем же голосом говорит и Прогрессорство. Этика мешает познанию? К черту этику, ибо познание есть смысл всей жизни. И, кстати, ни слова о своей вине, о покаянии. Ламондуа смотит в лицо отцам и матерям детей, которых он почти обрек на смерть - вот с такими словами: "Самое ценное на Радуге - это наш труд. Мы тридцать лет изучали дискретное пространство. Мы собрали здесь лучших нуль-физиков Земли. Идеи, порожденные нашим трудом, до сих пор еще находятся в стадии освоения, настолько они глубоки, перспективны и, как правило, парадоксальны. Я не ошибусь, если скажу, что только здесь, на Радуге, существуют люди - носители нового понимания пространства и что только на Радуге есть экспериментальный материал, который послужит для теоретической разработки этого понимания. Но даже мы, специалисты, неспособны сейчас сказать, какую гигантскую, необозримую власть над миром принесет человечеству наша новая теория. Не на тридцать лет - на сто, двести... триста лет будет отброшена наука". И страшно подумать, что было бы с детьми Радуги, если бы не дедушка Горбовский, с его врожденной добротой - слава Богу, в коего он не верит, за то, что эта доброта не есть "заданные ему воспитанием идеи", а есть врожденный талант! ⁷ "Надо выбрать и сказать вслух, громко, что ты выбрал. И тем самым взять на себя гигантскую ответственность, совершенно непривычную по тяжести ответственность перед самим собой, чтобы оставшиеся три часа жизни чувствовать себя человеком, не корчиться от непереносимого стыда и не тратить последний вздох на выкрик "Дурак! Подлец!", обращенный к самому себе. Милосердие, подумал Горбовский". Правильно подумал. Но почему так не думают другие? Почему этика "смелых и умных людей" дает сбой всякий раз в точке экстремума? И почему умные и смелые люди все чаще загоняют себя в точки экстремума? Кстати, смелыми их уже трудно назвать, смелость подразумевает отдачу себе отчета в возможных последствиях. А этим отчетом в большинстве случаев и не пахнет. "Полсотни лет назад в Массачусетсе запустили самое сложное кибернетическое устройство, когда-либо существовавшее. С каким-то там феноменальным быстродействием, необозримой памятью и все такое... И проработала эта машина ровно четыре минуты. Ее выключили, зацементировали все входы и выходы, отвели от нее энергию, заминировали и обнесли колючей проволокой. Самой настоящей ржавой колючей проволокой - хотите верьте, хотите нет.

- А в чем, собственно, дело? - спросил Банин.

- Она начала вести себя, - сказал Горбовский.

- Не понимаю.

- И я не понимаю, но ее едва успели выключить.

- А кто-нибудь понимает?

- Я говорил с одним из ее создателей. Он взял меня за плечо,

посмотрел мне в глаза и произнес только: "Леонид, это было страшно".

- Вот это здорово, - сказал Ганс.

- А, - сказал Банин. - Чушь. Это меня не интересует.

- А меня интересует, - сказал Горбовский. - Ведь ее могут включить снова. Правда, она под запретом Совета, но почему бы не снять запрет?"

И ведь находятся желающие. "Каждое научное открытие, которое может быть реализовано, обязательно будет реализовано. С этим принципом трудно спорить, хотя и здесь возникает целый ряд оговорок. А вот как поступать с открытием, когда оно уже реализовано? Ответ: держать его последствия под контролем. Очень мило. А если мы не предвидим всех последствий? А если мы переоцениваем одни последствия и недооцениваем другие? Если, наконец, совершенно ясно, что мы просто не в состоянии держать под контролем даже самые очевидные и неприятные последствия? Если для этого требуются совершенно невообразимые энергетические ресурсы и моральное напряжение (как это, кстати, и случилось с массачусетсской машиной, когда на глазах у ошеломленных исследователей зародилась и стала набирать силу новая нечеловеческая цивилизация земли)?

Прекратить исследование! -- приказывает обычно в таких случаях мировой совет.

Ни в коем случае! -- провозглашают в ответ экстремисты. -- усилить контроль? Да. Бросить необходимые мощности? Да. Рискнуть? Да! В конце концов, "кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет" (из выступления патриарха экстремистов дж. Гр. Пренсона). Но никаких запретов! Морально-этические запреты в науке страшнее любых этических потрясений, которые возникали или могут возникнуть в результате самых рискованных поворотов научного прогресса. Точка зрения, безусловно, импонирующая своей динамикой, находящая безотказных апологетов среди научной молодежи, но чертовски опасная, когда подобные принципы исповедует крупный и талантливый специалист, сосредоточивший под своим влиянием динамичный талантливый коллектив и значительные энергетические мощности". Впрочем, эта проблема из области фантастики перемещается в область реальности. Стоит Церкви возвысить голос против клонирования и генной инженерии, как в ответ звучит: мракобесы! А ведь мы живем отнюдь не в ХХІІ веке с его трепетом перед человеческой жизнью; когда "умным и смелым людям" из Лос-Аламоса понадобилось посмотреть, как работает и какую Волну гонит их машинка, дедушка Горбовский в Хиросиму волею судеб не залетел. И когда "умным и смелым людям" для их экспериментов потребуется мозг в нуль-состоянии, а другие "умные и смелые" люди при помощи того же клонирования смогут такой мозг им предоставить, никто не вспомнит о милосердии.

"Разве вы не видите, что они стали как дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, у которой они играют? (…) Вот вы давеча хватались за сердце, когда я сидел на краю, вам было нехорошо, а я вижу, как двадцать миллиардов сидят, спустив ноги в пропасть, толкаются, острят и швыряют камушки, и каждый норовит швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и неизвестно, кого они разбудят там, в тумане, а им наплевать, они испытывают приятство от того, что у них напрягается мускулюс глютеус⁸, а я их всех люблю и не могу… (…) Я не боюсь задач, которые может поставить перед собой человечество. Я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой".

Случай "жука в муравейнике" показывает, что Горбовский правильно боится. Дабы манипулировать человечеством, провоцируя органы контроля на паническую, ничем не оправданную жестокость, а потом вызывая общественный гнев против них, нужно всего ничего: тринадцать человеческих зародышей. Дальше человечество реагирует просто как автомат: биоэтика Полдня запрещает уничтожать инициированных младенцев (и это правильно, товарищи), социальная этика велит скрывать от них тайну их происхождения (как и с инициируемыми цивилизациями: меньше знаешь - крепче спишь), а служба безопасности состоит из бывших Прогрессоров, для которых приговорить человека к изгнанию с Земли еще до его рождения - более чем приемлемое решение: они там, в своих сумерках морали, уже и стрелять наблатыкались.

И ноги растут оттуда же: секулярный гуманист Мира Полдня не верит в свободу воли, и, что самое скверное - не осознает своего неверия. Сикорски почти радостно принимает факты, якобы говорящие о том, что Абалкин - автомат Странников. Ему и в голову не приходит простой довод против: если бы Странники послали "хорька в курятник", то это был бы такой хорек, которого пулей из "герцога" не завалить. Сикорски не глуп, Сикорски, не побоюсь этого слова, религиозен, и догматы его веры говорят ему, что человек есть то, чем его делают, а не то, чем он желает быть.

Но перелом наступает, когда "кто-то другой" оказывается не "другим". Таинственные "Странники" (частично) - это люди, до конца реализовавшие цивиизационную парадигму "Мира Полдня" - свободное, ничем не стесненное познание. Ничем - буквально: в том числе и возможностями человеческого мозга. После многоступенчатой инициации "импульса Логовенко" человек перестает быть человеком. Супермен, метагом. Люден.

Заметим: людены, отсеивая "чужих" и отбирая "своих", действуют, как и Прогрессоры, в тайне. По словам Логовенко - чтобы спасти человечество от унижения: "Наиболее типичная модель отношения людена к человеку -- это отношение многоопытного и очень занятого взрослого к симпатичному, но донельзя докучному малышу. Вот и представьте себе отношения в парах: люден и его отец, люден и его закадычный друг, люден и его учитель..."

Оставив за спиной глупую и наивную веру в Бога, Который так возлюбил Своих докучных малышей, что позволил им Себя распять, цивилизация "умных и смелых" создала богов, которым - в лучшем случае - наплевать на нее. Кенозис? Логовенко и его группа умаляются только для того, чтобы отсортировывать своих.

Если гений - это последовательность, то Стругацкие - гениальны. К иному итогу человечество Полдня и не могло прийти. И Горбовскому остается только слепая вера в то, что людены будут помнить и любить свою alma mater. А вот я в этом не так уверена - учитывая, с какой скоростью инициированный Тойво забывает и о матери, и о любимой.

Либо же эволюционировать всей компанией: "Кроме третьей импульсной в организме гомо сапиенса мы обнаружили четвертую низкочастотную и пятую... Пока безымянную. Что может дать инициация этих систем, мы -- даже мы! -- И предположить не можем. И не можем мы предположить, сколько их еще там в человеке... (Пауза.) Что поделаешь! За спиной -- шесть НТР, две технологические контрреволюции, два кризиса... Поневоле начнешь эволюционировать".

И снова - та же обреченность. Поневоле. А если по воле? Если кроме горделивого разума, готового принести себе в жертву свое человеческое существо, все-таки что-то еще в человеке есть? Проблема в том, что разумом это доказать нельзя. Разум запросто может сам себя поставить под сомнение. И человека, своего носителя - может, и очень просто, и книги братьев Стругацких описывают несколько вариантов развития событий в том случае, когда разум требует человека себе в жертву.

Я выступаю здесь не против разума, а против неумеренного почитания разума. Если люди поклоняются Солнцу или огню или собрату своему человеку - нужно оспаривать и ниспровергать поклонение - а не солнце, огонь и, упаси Бог, людей. Разум - великолепный инструмент, данный нам Богом для познания мира. Но делать разум предметом своей величайшей гордости, а познание мира - единственным смыслом жизни так же нелепо, как гордиться другим замечательным инструментом, скажем, глазами, а всю свою жизнь посвящать тому, чтобы увидеть ими как можно больше нового, постоянно увеличивая их возможности ради того, чтобы увидеть еще больше нового. Мы потешаемся над человеком, который гордится своей потенцией и полностью сосредоточен на том, чтобы овладеть как можно большим количеством женщин - и совершенно заслуженно потешаемся, надо сказать; цивилизация таких людей была бы столь смешна, что мускулюс глютеус надорвать можно. Однако цивилизация людей, гордящихся своей разумностью и полагающих время, силы и жизни на то, чтобы узнавать все новую и новую информацию, восхищает уже три поколения людей. Но чем именно мы восхищаемся у Стругацких? Мы видим насилие над природой, в том числе - и природой человека ("Чрезвычайные происшествия", "Полдень, XXII век"); мы видим этическую беспомощность людей ее только в "сумерках морали" ("Трудно быть богом", "Обитаемый остров", "Попытка к бегству"), но и на ясном солнышке земли ("Парень из преисподней", Жук в муравейнике"); мы видим техногенные катастрофы ("Далекая Радуга", "Чрезвычайные происшествия"); мы видим раскол человечества на два вида, сопряженный для одних с потерей человечности, а для других - с беспримерным унижением ("Волны гасят ветер").

В чем величайшая ценность книг Стругацких? В том, что эти книги честны. АБС гнут свою линию до конца, ничего не скрывая. Если мы пойдем по дороге разумопоклонничества, то нас может ждать что угодно из вышеперечисленного, а может быть, и все вместе. Существуют ли другие варианты? Да. Только выбор этих вариантов - личное дело каждого.


1 "Дети победителей" - замечательное эссе Михаила Веллера. Очень советую прочесть, если не читали.

2 Ссылок на конкретные произведения не даю принципиально. Не люблю дискуссий под девизом "Пастернака не читал, но осуждаю". Это метод отсева тех, кто может вспомнить героя и произведение навскидку.

3 Горбовский сложился как этический эталон Мира Полдня. "Там, за дверью, умирал Горбовский - умирала эпоха, умирала живая легенда. Звездолетчик. Десантник. Открыватель цивилизаций. Создатель большого КОМКОНа. Член Мирового совета. Дедушка Горбовский... Прежде всего - дедушка Горбовский. Именно - дедушка Горбовский. Он был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав. Такая была его эпоха, что доброта всегда побеждала. "Из всех возможных решений выбирай самое доброе". Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и уж, конечно, не самое эффективное - самое доброе! Он никогда не говорил этих слов, и он очень ехидно прохаживался на счет тех своих биографов, которые приписывали ему эти слова, и он наверняка никогда не думал этими словами, однако вся суть его жизни - именно в этих словах. И конечно же, слова эти - не рецепт, не каждому дано быть добрым, это такой же талант, как музыкальный слух или ясновидение, только более редкий. И плакать хотелось, потому что умирал самый добрый из людей. И на камне будет высечено: "Он был самый добрый"". Доброта Горбовского есть нечто нетипичное, выдающееся. В Мире Полдня умным дано быть каждому, добрым - нет. Попыток imitatio Gorbovski никто не делает - ведь бессмысленно подражать великому музыканту, если у тебя нет слуха, а великому добряку - если у тебя от рождения нет потребных душевных качеств.

4 Цитирую по изданию АСТ, 1997. В старом издании - "давеча тушили-тушили одну паршивенькую галактику". И это правильно, товарищи, ибо предмет литературы - движения человеческой души, в первую очередь

5 Отсылка к Евангелию содержалась в самом названии ненаписанного романа - "Чаша с ядом".

6 Поправьте меня, если я ошибаюсь, но "Беспокойство" написано позже "Далекой Радуги", хотя по внутренней хронологии Мира Полдня события повести предшествуют событиям на Радуге.

7 Кстати, как Горбовский выжил на Радуге? Неужели у Стругацких за кадром произошло обыкновенное чудо?

8 Вот тут на Стругацких глянул тот Дракон, которого, им казалось, они раздолбали еще в цикле о ХХІ веке - общество потребления. А и в самом деле: по большому счету, чем интеллектуал или эстет, услаждающие свой мозг, лучше столь нелюбимого АБС мещанина, услаждающего свое брюхо, свою амбицию и еще один орган? На повестке дня все то же самое: наслаждение, а уж источник возбуждения мускулюс глютеус так ли важен? За что боролись?