И тако готы с нашими сарматы непрестанно набеги на
римлян чинили, начав от Августа, сусче дотоле, как гуны,
народ татарский, из тех мест их изгнали, которым
утекаюсчим император Валенс позволил в Миссии и Фракии
поселиться и креститься им повелел. Чрез сие они неколикое
время были ему, яко своему государю, верни, обаче как их
римляне стали презирать, собравшись пошли на римлян и дву
воевод римских, Люпицына и Мариуса, убили. Валенс, хотя то
отомстить, но несчастливо оружие противо их поднял, ибо
поражен и скрывшись в хижине спален, потом жену ево в
Константинополи осадили и принуждена мир купить.
В.Н.Татищев. История Российская

Аще которые сопричислились к варварам, и с ними, во
время своего пленения, участвовали в нападении, забыв, яко
были понтийцы и христиане, и ожесточась до того, что
убивали единоплеменных своих или древом, или удавлением,
такожде указывали не ведущим варварам пути или домы:
таковым должно преградити вход даже в чине слушающих...
Правила православной Церкви

Гунны напали на алан, аланы на готов, готы - на
тайфалов и сарматов, а готы, вынужденные отступить, в свою
очередь, оттеснили нас в Иллирию, и это еще не все. Нам
угрожает голод, и среди людей и животных распространяется
чума... наступает конец света.
Св.Амвросий Медиоланский.
Комментарий на Евангелие от Луки

Везеготское посольство к Валенту в Антиохию Сирийскую возглавлял Алавив - вот кто с ромеями разговаривать умел. Если не понимал чего, если смеяться над ним, варваром, пытались высокомерные имперцы, если на лжи ловили Алавива - не терялся; замолкал и в глаза смотрел холодно, точно такое ему открыто, о чем лучше и не спрашивать. И смущались ромеи под этим взглядом.

Фритигерн об успехе миссии почти не беспокоился. Где Алавив невнятной угрозой своего не добьется, там почтенный старик епископ веским словом убедит.

Вместе с остальными вошел Ульфила в антиохийскую резиденцию властителей Восточной Римской империи. Все так же прекрасны были ее сады за высокими белокаменными стенами, все так же богаты дворцы, никуда не исчезла изысканная красота фонтанов и статуй. Если подумать, не так уж много времени прошло с того дня, как был здесь Ульфила впервые. Человеческая жизнь - не срок для большого города.

И все же как будто меньше размерами сделалась Антиохия; не так уже режет глаз ее великолепие. Списал сие Ульфила на свой возраст и усталость. Стал за Алавивом смотреть.

Вот кто растерялся, так это готский вождь. Не ожидал. Какая роскошь вокруг, как все изящно устроено. И тревожно Алавиву было. Слишком много закоулков, чересчур обильны занавеси, колонны, мебель всякая. Повсюду чудится засада.

Но смущение удачно прятал Алавив под личиной холодного высокомерия.

Так, задрав нос повыше, и обратился посланник к Валенту со "смиренной просьбой" - позволить везеготам переправиться через Дунай и сесть во Фракии, где есть у ромеев свободные земли. (А что земли такие есть, то мы, вези, доподлинно выяснили во время последнего нашего набе...)

Слушал их Валент, храня суровый вид, который так шел к его облику бывалого солдата. На самом деле лихорадочно прикидывал. Если то, что про гуннов говорят, правда, то представляют они страшную угрозу для империи. Кто нас-то, ромеев, от напасти оборонит? Легионы были - как бы это помягче?.. - "расслаблены". Да и жаль бросать природных римлян прямо в огнедышащую глотку Левиафана.

Высказал эти соображения советникам. Те, как по команде, глаза закатили и запели: сколь обширен ум императорский, какая мысль удачная. Пусть варвары воюют с варварами, а уж мы за ними, как за каменной стеной, схоронимся.

Алавив охотно подтвердил: не сомневайтесь, ваше величество. Нужно - будем стеной. Каменной.

И тут же торговаться начал: как будем мы федераты, добровольные и свободные союзники Рима, то, во-первых, чтоб с нас налоги не брали; во-вторых, чтоб стипендию нам назначили...

Тут уж оба, и император, и вождь готский, в родной стихии оказались. И советчики им не нужны. Обсуждали, деньги считали, по рукам били; потом велели принести карту Дунайских провинций и начали Фракию делить.

Но вот и Фракию поделили. Вроде бы, всем довольны остались. Алавив еще раз клятвенно обещал, что вези будут смирны, как овечки, и никаких грабежей. Ни-ни. Вот и святой отец подтвердит: все мы христиане, одной веры с имперцами.

Святой отец подтвердил.

Валент был на седьмом небе от радости. Услышаны его молитвы. В сей трудный час посланы ему эти союзники, так что их руками сможет одержать над гуннами славную победу, буде те за Дунай сунутся. И вопрос о переправе везеготов на имперские земли был решен положительно.

Алавив на удивление быстро оправился от первого потрясения, непринужденно разгуливал по дворцу, с любопытством разглядывал разные диковины. И с таким достоинством держался, что ромеи даже за его спиной хихикнуть не решались. Вот уж чего не отнимешь у этих мелких варварских князей, так это императорского величия.

И все-таки противны были они ромеям. Всем своим обликом противны - и длинными волосами, и меховой одеждой с ее резким запахом, и голосами громкими, как у разбойников. И что это за манера - проходя мимо статуи, непременно мечом ее зацепить? Не такие уж узкие во дворце коридоры.

Император побыстрее выбрал нескольких своих чиновников (как всегда, самые жуликоватые вперед вылезли) и вместе с готами их к Дунаю отправил для устройства переселения. Вручил также необходимые указы и распоряжения, чтобы быстрее все организовать.

Отбыли.

Отер Валент пот с лица и вновь мыслями к Шапуру повернулся. Слуги во дворце от потрясения оправились, полы вымыли, обглоданные кости из углов выгребли - варвары себя аккуратностью не утруждали, ели, как привыкли, а что ромеи собак у себя не держат, которые бы эти кости грызли, так то не их, варваров, головная боль.

Только-только царедворцы в Антиохии вздохнули с облегчением, как его величеству докладывают: посольство от готов прибыло.

От каких еще готов? Долго меня будут какие-то готы отвлекать, когда царь Шапур наседает?

- Не знаем-с; а только велено доложить, что готы.

Валент едва не завизжал, с трудом сдержался.

- Да были уж, всю мебель перепортили, навоняли, как козлы. Меня, императора, замучили, торгаши проклятые.

- Это другие-с.

Это действительно были другие готы - остроготы Алатея и Сафрака. Им фритигернова затея с переселением во Фракию показалась чрезвычайно удачной. Паннония, как они между собой рассудили, - тоже неплохое место для жизни. А федератами империи остроготы могут быть не хуже, чем их родичи вези.

Но тут Валент неожиданно проявил непоследовательность и остроготам отказал. Нечего империю германцами заселять. Или, того хуже, аланами (ибо в Сафраке алана признал и не ошибся).

Может быть, и вези пускать не следовало. Он, Валент, теперь сомневается. И советники его - продажные шкуры. А что до гуннов, так возможно, гуннов Атанарих выдумал, бестия продувная. (Валент все не мог ему простить переговоров на кораблях посреди Реки). Может быть, и вовсе нет никаких гуннов. Раньше-то про них и слыхом не слыхивали.

И прогнал Валент Алатея с Сафраком.

Время для переправы было самое неудачное - весна. После дождей вода в Реке сильно поднялась. Дунай вздулся, нес в себе угрозу. С тоской смотрели на него уставшие готские женщины: скорей бы уж пролегла эта преграда между их детьми и страшными гуннами.

А ромеи завели обычную бюрократическую канитель. Шутка сказать, столько народу через Дунай переправить и во Фракии расселить. Тут не один десяток человек разжиреть может.

Таможню, правда, отшили довольно быстро. В ту пору таможни держали разного сорта откупщики, которые проживали в Риме и Константинополе, непомерно жирели и чудили кто во что горазд - надо же как-то такую прорву денег тратить. А чиновниками таможенными сажали своих рабов и отпущенников, чтобы те свободных граждан поборами прижимали. Таможенники хорошо разбирались в жизненных коллизиях и прямо на лету схватывали: кого можно обирать, а кого себе дороже.

Зато с моряками дело грозило затянуться. Те, правда, обещали от Истрии и Никопольской стоянки несколько кораблей прислать. Но почуяли и они сытный запах наживы; торговаться стали. Ведь господа чиновники никак не хотят, чтобы приказ его величества остался невыполненным? И только получив на лапу достаточно, подогнали корабли.

Готы между тем на берегу сидели, лодки-однодеревки добывали. Рыбная ловля в связи с этим почти прекратилась. Не хотели рыбаки с везеготами встречаться.

Фритигерн от злости исхудал, кожа да кости. По берегу рыскал, со своими воинами подолгу разговаривал, чтобы не вздумали вплавь переправляться. Будем от ромеев помощи ждать и все тут. Валент обещал.

Каждый день сообщали Фритигерну, что опять несколько человек утонули. Скрипел зубами Фритигерн. Глаза у него ввалились, рот совсем бескровный стал. Выгорел князь, как мох болотный. А его вези продолжали умирать, и помощь все не шла.

Хоронили тем утром четверых: воин; с ним паренек и две молодые женщины. Все утопленники. Их под утро вынесло течением, там, где оно к самому берегу подходит. Нашли их дружинники князевы, когда помочиться от костра отошли. Паренек у самого берега в воде плавал, бабы немного ниже по течению, волосами за корягу зацепились.

Помочились дружинники, как и собирались, после в воду залезли и вытащили всех четверых. И снова злоба на ромеев закопошилась: если те помочь хотят, почему так медлят?

Пошли за князем и подняли его - спал князь.

Фритигерн пришел, поглядел. Велел могилу копать, а сам за Ульфилой отправился. Тот при дружине княжеской жил.

Ульфила проснулся легко - всю жизнь чутко спал, а под старость тем более. В полумраке увидел Фритигерна - стоял, слегка наклонив голову, чтоб о навес волосами не цепляться (соорудили наскоро, как на берегу стали).

- Иди, - сказал ему князь громко, не заботясь сон дружинников нарушить. - Работа для тебя есть.

Ульфила пошел за князем. Тот на берег кивнул, где уже яма была готова.

- Проводи покойников, как положено, - велел Фритигерн. Таким тоном распорядился, будто о реквизиции фуража речь вел. А сам опять под навес нырнул. Дернул завязки одного мешка, пошарил в другом, в корзину чью-то бесцеремонно залез; после к могиле пошел, руки полны мисок, ножей, гребешков грошовых - что нашел, то и взял.

Мертвых уже уложили, Ульфила свои молитвы дочитывал. Лицо у старика неподвижное, глаза сухие. Только губы шевелятся. Вези - и слушают краем уха слова святые, и дело свое делают, две палки накрест связывают.

Фритигерн, добычу из рук не выпуская, на коленях постоял, как положено, после к яме раскрытой подошел и высыпал прямо на трупы все то, что с собой принес. И нож свой отдал, хорошего металла.

Ульфила на князя сурово поглядел.

- Это еще что такое?

- Обычай, - коротко сказал Фритигерн.

- Оставил бы ты языческие привычки, князь. Без надобности страдальцам твои дары.

- Не тебе решать, - сказал Фритигерн яростно. - Они недавно в твою веру обратились. За такой срок от старого обычая не отвыкнешь. Проснутся в ином мире и что увидят? Что закопали их, точно псов безродных, без тризны, без посмертных даров. Что подумают? Что мы почтить их не захотели? - Головой покачал. - Плохо, епископ, когда у мертвых горечь на душе.

Сказал и отвернулся.

Сидели вдвоем на могиле и молчали.

Ульфила о Моисее неотступно думал. Не расступится Дунай, чтобы пропустить этих несчастных людей в империю, не сомкнется над головами гуннов. И недостаточно дерзок Ульфила, чтобы молиться о подобном.

Фритигерн вдруг голову поднял, шевельнулся. Солнце вставало и било в глаза, мешало смотреть, но князь увидел.

- Ульфила, - тихо позвал Фритигерн. И когда епископ к нему повернулся, рукой махнул: - Смотри.

По Дунаю шли долгожданные ромейские корабли.

И началась та самая переправа, которая потом вспоминалась настоящим безумием. К кораблям бросились все разом, оттесняя друг друга. Можно подумать, на том берегу действительно лежала земля обетованная. А голодным, уставшим, испуганным людям так и казалось. На самом же деле правый берег Дуная, хорошо видный от места переправы, ничем таким особенным не отличался.

Фритигерн с Алавивом охрипли, разводя людей по кораблям и лодкам. Женщины крепко цеплялись за детей, чтобы не потерять их в суматохе. Мужчины, расчищая место для своих семей, вступали в потасовки. Напрасно ромейские чиновники надрывались, что император никого на растерзание гуннам не оставит, что велено было переправить даже смертельно больных, буде таковые найдутся.

Переполненные лодки переворачивались на стремнине; те, кто плохо плавал, тонули. Дьявол, что ли, гнался за ними по пятам, что так спешили?

Ступившие на ромейскую землю смеялись и поздравляли друг друга. На краткий этот миг им казалось, что все беды позади и вот теперь-то и начнется прекрасная жизнь.

Фритигерн протолкался к римскому интенданту, который с трудом отбивался от осаждавших его переселенцев и безнадежно шарил глазами по возбужденным лицам в поисках "главного". Дружинники оттеснили от ромея своих соотечественников. Тот, утирая пот со лба, поглядел на князя с благодарностью, и Фритигерн, если бы дал себе труд приглядеться к интенданту внимательнее, понял бы, что тот испуган.

Легионеры, приданные гражданским властям для лучшей организации переправы, безнадежно завязли на левом берегу, руководя погрузкой на корабли. Во-первых, легат Эквиций прислал их в недостаточном количестве, а во-вторых, те и сами не проявляли излишнего рвения.

Фритигерн навис над интендантом, как башня. Тот нервно сунул ему императорское предписание - разрешение занять в течение ближайших трех месяцев такие-то и такие-то земли в провинции Фракия. Разрешение заверено во всех инстанциях. Присовокупил еще один документ, в котором говорилось, что общее руководство обеспечением пропитания переселенцев и снабжением их всем необходимым на эти три месяца поручается военачальникам римской армии такому-то и такому-то, имеющим богатый опыт общения с варварами.

Фритигерн предписания взял, в руках повертел. Интендант, перекрикивая шум, начал было объяснять ему, что вон тот, в блестящих доспехах, толстый, - это комит Лупицин, превосходный знаток вверенных его заботам фракийских территорий. В ближайшее время Фритигерну предстоит тесно сотрудничать с ним. Фритигерн на комита поглядел, но даже и скрывать не стал, что почти ничего не понял. Повертелся по сторонам и гаркнул так зычно, что у интенданта в ушах заложило:

- Ульфилу сюда!

Пришлось ждать, пока епископа доставят. Один из дружинников (это как раз Арнульф был) вернулся на левый берег и отыскал в толпе Ульфилу - одним только звериным нюхом и нашел, ибо углядеть кого-то человеческим зрением в это толпе было невозможно. Рядом со стариком Меркурин огрызался по сторонам, точно рассерженный щенок, - пытался оберегать своего епископа от толкавшихся вокруг людей.

Арнульф Меркурина от Ульфилы оторвал, схватил старика медвежьей хваткой, к лодкам потащил. В лодке места не было и вообще она уже отчаливала.

По колено в воде Арнульф из лодки троих выбросил и в воду кинул (те даже ахнуть не успели). Ульфилу на их место посадил, сам забрался и рукой махнул - давай, греби на ромейскую сторону.

Ульфила молча смотрел, как отдаляется левый берег. Арнульф наклонился к нему, всего глазами ощупал и спросил на всякий случай: не повредил ли чего.

Ульфила головой покачал. Извиняясь, сказал дружинник:

- Князь тебя зовет.

Фритигерн, осаждаемый со всех сторон, даже и извиняться не стал.

- Мне толмач нужен хороший, - сказал он епископу. - Без тебя не справиться.

Ульфила предписания у князя взял, прочитал их. От интенданта досадливо отмахнулся - тот при виде толмача обрадовался несказанно, на локте было повис и затараторил возбужденно.

Дочитал, поднял глаза Ульфила. Спросил:

- Где этот комит Лупицин?

Тут и комит подошел - а до того в стороне стоял и взирал на происходящее отрешенно. Был он высоким человеком плотного сложения, с большой круглой головой. Природа лепила его из крупных кусков глины, не слишком заботясь об отделке.

Посмотрел на него Фритигерн своими светлыми глазами, точно взвесить хотел.

Лупицин и ему улыбнулся и выразил надежду на плодотворное сотрудничество. Фритигерн не ответил, времени пожалел. Вместо того к Ульфиле обратился:

- Спроси, где он устроил временный лагерь.

Лупицин пустился в объяснения. Нужно переправить все эти полчища к Маркианополю на побережье. Удобнее всего будет для такой цели воспользоваться старой военной дорогой. Собственно, наличие хорошей дороги и послужило причиной выбора места. Кстати, она неплохо охраняется.

- Спроси, сколько переходов до города, - потребовал Фритигерн.

Все так же улыбаясь, Лупицин объяснил, что лагерь предполагается устроить не в самом городе, а в некотором отдалении от него. Ну... три перехода, если переселенцы не будут лениться. Легион одолел бы это расстояние за два дня.

Это Фритигерн без толмача понял.

- Спроси, как он предполагает выдавать продовольствие, пока мы не получили первый урожай.

Лупицин поднял брови.

- То есть?

- Если до лагеря три перехода, значит, будут две стоянки. Спроси, там, на этих стоянках, подготовлено уже продовольствие? - И в крик (Ульфила еще не видел Фритигерна в такой ярости): - Чем я их кормить буду, пока на землю не сядем?

Лупицин ответил положительно. То есть, он ответил уклончиво. О питании переселенцев, конечно, римское государство всемерно позаботилось. Собственно, это работа комита Максима, который ждет в одном переходе отсюда. Видите ли, он, Лупицин, не обладает в провинции Мезия достаточными полномочиями. Он обладает ими в провинции Фракия. А здесь, в Нижней Мезии, комит Максим и его бесценный опыт... Добавил снисходительно: если Фритигерн желает адаптироваться в империи, ему придется усвоить существующую здесь сложную структуру взаимоотношений административных учреждений, как вертикальную, как и горизонтальную. И чем скорее, тем лучше.

Ульфила перевел слово в слово. Был слишком утомлен всей этой суматохой, чтобы смягчать выражения. У Фритигерна лицо стало каменное. Молча кивнул и отошел к своим. Комит Лупицин с безмятежной улыбкой проводил его взглядом.

У первой стоянки не обнаружилось ни комита Максима, ни каких-либо признаков того, что Фритигерна с Алавивом здесь вообще ждали. Лупицин невозмутимо предположил, что переход занял меньше времени, чем было предусмотрено планом, и поэтому прибытия помощи следует ожидать со дня на день.

Действительно, к полудню следующего дня явился Максим. С ним был отряд в двадцать пять всадников для охраны. Но никакого продовольствия не прибыло.

Разговаривать с Максимом отправился Алавив. Фритигерн спал мертвым сном, и разбудить его не удалось.

Алавив безжалостно потащил с собой Ульфилу.

Ромеи, к слову сказать, понимали, конечно, что толмач - клирик, но что в сане епископа - то им даже в голову не приходило. Долговязый Алавив обходился с тем клириком, как обычно обращаются сыновья варварской знати с воспитавшими их дядьками, то помыкал ими, как барчук, то вдруг делался почтительным, точно сын.

Комит Максим был тех же лет, что и комит Лупицин, то есть немногим за тридцать, но, в отличие от фракийского коллеги, был строен и поджар, с невыразительным, будто бы стертым лицом.

Максим приветствовал готского вождя и тут же привел тысячу причин, по которым, во-первых, произошла досадная задержка провианта, а во-вторых, будет затруднено дальнейшее продвижение варваров на юг.

Почему же затруднено?

Ну, некоторые обстоятельства заставляют думать именно так.

Алавив смотрел на римлянина настороженно - ни дать ни взять дикое животное созерцает незнакомый предмет, готовое и напасть, и отскочить.

Видите ли, продолжал Максим (Лупицин рядом с ним тяжелыми плечами пожимал), две тысячи пятьсот человек вспомогательной когорты стоят между данным пунктом и городами Маркианополь и Одессос, преграждая дорогу.

И увести их никак нельзя. Почему нельзя? Такова, понимаете ли, дислокация. Изменить дислокацию? (Сожалеющий взгляд в сторону Лупицина). Господа готы новички в империи и еще плохо понимают, что такое римская военная дисциплина.

Нет, все это делается из соображений безопасности. Чьей? Переселенцев, разумеется, какие могут быть сомнения. Поскольку недавно произошло грабительское нападение на пригородное имение адрианопольского магистрата, и все горожане очень взволнованы известием о приближении большого племени иноземцев. Могут возникнуть разного рода беспорядки, порождаемые общим недовольством.

Ульфила переводил, Алавив слушал. Оба понимали одно: еще неделя проволочек, и среди везеготов начнется голод.

На протяжении целого месяца ни комита Лупицина, ни комита Максима никто из готов не видел. Зато вокруг лагеря во множестве шныряли разные люди с честными лицами и медовыми речами. Правда, они с трудом изъяснялись на языке варваров, но понять их было несложно: эти сострадательные христиане и добродетельные римские граждане от всей души сочувствовали тому бедственному положению, в каком очутились их единоверцы. И предлагали помощь.

Помощь состояла в том, что они начали торговать среди везеготов хлебом и мясом.

Вези покупали. Отдавали золотые украшения за малую меру муки или небольшой кусок мяса. И чем меньше оставалось у них золота, тем более откровенную тухлятину сбывали торговцы.

Однажды Меркурин потащил Ульфилу "показать кое-что". Пошли вдвоем от костров Алавива (тот стоял с меньшим числом племени немного в стороне от Фритигерна) и через час с лишком увидели находку Меркурина. Большая яма в лесу, разрытая лисицами, - тех, видимо, привлек запах - была полна отрубленных собачьих хвостов, лап и голов. Все это, наполовину сгнившее и обглоданное хорями и лисами, в беспорядке валялось среди комьев земли и дерна.

Ульфилу затошнило. А Меркурин глядел на своего епископа горящими глазами, точно ждал от него чего-то.

Но Ульфила молчал. Меркурин взял его за руку, чтобы увести, и они пошли прочь.

Наконец, сказал епископ:

- Постарайся, чтобы Фритигерн не узнал об этом.

Фритигерн, конечно, давно уже знал, что его вези начали отдавать своих детей в рабство в обмен на собачье мясо, чтобы только спасти от голодной смерти их и себя. Похоже, князь оказался в ловушке собственной предусмотрительности. С севера надвигались гунны; на север не пойдешь. Путь за Дунай отрезан. На юге стоит максимова когорта. Бросать на римские копья своих плохо кормленых и уставших вези князю ох как не хотелось. С отчаяния много не навоюешь; для хорошей войны радость нужна, чтобы всего тебя распирало. К тому же, с ними были женщины и дети. И старики. По крайней мере, в этом римляне сдержали слово - взяли в империю всех. Для чего только? Чтобы уморить здесь или сделать рабами?

Чего их там, в Маркианополе, так испугало? Поместье какое-то, неизвестно кем разграбленное? Фритигерн не верил. Его вези ничего плохого на этих землях пока не сделали.

Князь думал. И еще не принял решения. Только недовольство своих людей сдерживал, как мог. Не хотел до времени с ромеями ссориться.

Алавив донимал своего родича с утра до ночи: Маркианополь должен открыть ворота везеготам. Должен и все тут.

Заканчивался месяц сидения на земле в ожидании неизвестного. Похудевший, мрачный, Фритигерн и слушал Алавива и не слушал. Лениво метал нож в белый ствол тонкого деревца. Ствол был уже истерзан, но Фритигерн продолжал выдергивать и вновь втыкать нож, рассеянно глядя куда-то мимо. Алавив рявкнул:

- Да ты о чем думаешь?

- А? - Фритигерн поднял глаза. - Да нет, я тебя слушаю. Перебить ромеев, как ты предлагаешь, смять когорту, пройти на юг и там взять все, что нам потребно, а разрешения от этого жирного говнюка Лупицина не ждать. Очень остроумно, родич.

Алавив стоял перед ним, расставив длинные ноги и пригнув голову - молодой волк перед прыжком.

А Фритигерн сказал ему все тем же ленивым тоном:

- Нет, мы останемся верны договору с Валентом, что бы там ни вытворяли ромеи. Бунтовать сейчас нам дороже выйдет. Собирай людей. Будем отходить на юг, только очень осторожно и постепенно. И напомни нашим, особенно ретивым, что я слово дал.

Вези обрадованно зашевелились, стали лагерь сворачивать.

Вот тогда-то и прискакал Лупицин. Несмотря на тучность, неплохо ездил на лошади - начинал службу во 2-й Фракийской але вспомогательных войск, которыми сейчас командовал. Спрыгнул на землю; грохоча доспехами, побежал Фритигерна разыскивать.

Тот встретил ромея с холодным высокомерием великого государя. Держался князь спесиво; шлем на белокурых волосах, свалявшихся и сальных, по самые брови надвинут. И был тот шлем грязными собачьими хвостами украшен.

- Гав! - вместо приветствия сказал Фритигерн Лупицину. - Ррр...

- Князь! - вскричал Лупицин. Вообще-то он по-латыни вскричал, так что диалог звучал еще более странно:

- Гав!..

- Дукс!..

И вот тут Лупицин побледнел. Потому что вези и не думал шутить. Лицо у Фритигерна ласковое, рот улыбается.

И сказала комиту Лупицину многоопытная жирная задница его:

- Вот что, ваше превосходительство. Если вы этого типа немедленно не умаслите, он вас на кусочки разрежет и лисицам скормит. Быстрее, не теряйтесь. Берите большой кусок масла...

Больше Лупицин свою задницу не слушал - не до разговоров ему сделалось.

После долгих увещеваний Фритигерн соизволил вспомнить людское наречие и сообщил комиту о своем намерении выступить в южном направлении.

Комит разволновался.

Фритигерн объяснил, все так же спокойно и холодно, что обязан что-то предпринять, поскольку дальнейшее бездействие в условиях все возрастающего голода и нужды неизбежно вызовет бунт. А он, Фритигерн, ни в коем случае не намерен допускать до бунта.

Комит, отдуваясь, сел на предложенную ему попону, пропахшую лошадиным потом, - специально для дорогого гостя на голой земле расстелили. Попросил выпить. Ему поднесли. От выпивки чудовищно разило. Сделал глоток - комит сам не знал, что заставило его выпить, жадность ли природная или же соображения вежливости - Лупицин предложил кубок Фритигерну. Тот с улыбкой отказался, добавив, что конскую мочу не пьет. Лупицин залился темной краской. А Фитигерн улыбнулся невинно и извинился за неудачную шутку: "Это просто пиво у нас перебродило". Но Лупицин так до конца и не был уверен в том, что именно пил.

Фритигерн заговорил серьезно. Если комит хочет сохранить в Нижней Мезии мир и покой, он должен действовать сообща с вождями вези. Пусть когорты следуют вместе с племенем, но в отдалении и без всяких там наскоков и выходок. Иначе последствия могут быть весьма тяжелыми.

Где же дукс Фритигерн намерен разбить новый лагерь?

- А что, - прямо спросил Фритигерн и вдруг сделался очень холоден, куда только его мягкость подевалась, - до зимы мы к месту нашего постоянного поселения не доберемся? Мы, вези, знаешь ли, не кочевники, чтоб на колесах жить.

Лупицин пустился в пространные рассуждения и говорил так мутно, что толмач понадобился. Но Ульфила спал, и Меркурин наотрез отказался его будить.

А тем временем по левому берегу Дуная бродили остроготы и союзные им аланы. Алатей и Сафрак, получив у Валента от ворот поворот, пребывали в нерешительности. Общество надвигающихся с севера гуннов никак их не устраивало. Ромеи, принявшие к себе вези, из каких-то непостижимых соображений отказали в помощи остроготам. Но выхода-то все равно не было. Так или иначе придется переправляться через Дунай, понравится это ромеям или нет. До чего же хитрый этот Фритигерн, умеет устроиться.

Ждали только случая остроготы.

И вот случай предоставился. Фритигерн двинулся к югу, и ромеи, которые с него глаз не спускали, пошли за ним следом. А берег-то без охраны оставили. Нет теперь на Дунае никого, кто помешал бы остроготам перейти за Реку. Правда, и помогать им никто не собирался, да не очень-то и нужно. Лодок и плотов добыли и потихоньку двинулись. Корабли, которые все это время патрулировали дунайские воды, ушли назад, к Истрополису.

Вот так и вышло, что весной 377 года в пределах Мезии находилось два бездомных готских племени: одно, прирученное христианством и мирным соглашением, во главе с Фритигерном и Алавивом; и другое, дикое и предоставленное самому себе, во главе с Алатеем и Сафраком, которое бродило, смутно представляя себе, на что решиться.

Вези остановились недалеко от Маркианополя. Этот город, как и многие другие, вырос из старого легионного лагеря и нес в себе как приметы римской военной суровости, так и провинциальной скудости. Он был населен преимущественно торговцами и рыболовами. Западная его часть, более бедная, вся провоняла рыбой, которую солили в огромных каменных цистернах.

На улицах говорили на испорченном каппадокийском греческом, на обкромсанной солдатской латыни, на смеси варварских наречий. Но все хорошо понимали друг друга. Ибо и римляне, и выходцы из различных Дунайских областей, и потомки мезов и греческих колонистов - все они сходились в ту весну 377 года на одном: не нужно нам тут никаких везеготов. От них дерьмом пахнет, они грубы, обычаев наших не уважают, а смеются так громко, что девственницы лишаются девственности от одной только силы звука. В общем, говно, а не люди и нечего им у нас в городе делать. Поругивали правительство в кабаках и на собраниях купеческой гильдии: что за безумная затея полчища варваров на земли наши пускать.

Комит Максим для успокоения граждан свои меры принял. Вези были остановлены в нескольких верстах от городских стен и ходить дальше им было не велено. В самом городе и на подходах к нему были усилены караулы. Под предлогом готской опасности всех входящих в город осматривали чрезвычайно строго: таможня перешла как бы на военное положение и требовала себе на лапу более обычного. Кто казался побогаче, того чуть не обыскивали, вынуждая откупаться от бдительности охранителей порядка.

Тем временем Фритигерн осаждал комита Лупицина просьбами открыть для его соплеменников доступ в город. Комит отбояривался, как умел, - а он умел.

Вооруженные караулы? Да, действительно, был отдан такой приказ. Это распорядился комит Максим, которому вверены заботы о безопасности граждан. Он совершенно прав, комит Максим. В первую очередь он обязан следить за тем, чтобы не вспыхнули беспорядки.

- Какие могут случиться беспорядки, если в город придут несколько вези, чтобы купить хлеба? - спросил Фритигерн. В изнурительных беседах с Лупицином князь был исключительно терпелив и сдержан и мог подолгу повторять один и тот же вопрос, так что Лупицину приходилось туго. Напрягал все силы, чтобы только вывернуться и избежать прямого ответа.

- Ну... Горожане могут предположить начало варварского нашествия. Возникнет паника...

- Но ведь они, конечно же, оповещены вами, что мы добровольно подчинились римской верховной власти? - Фритигерн смотрел на Лупицина совершенно невозмутимо, так что обвинение во лжи как будто и не прозвучало вовсе.

- Разумеется, магистраты знают, что вези - мирные люди и союзники Рима. Но ведь ни на одном из твоих не написано "Фритигерн". - Лупицин постучал себя пальцем по широкому лбу, показывая, где именно должно быть написано. - Они могут обеспокоиться при одном только виде варвара. - Пожал плечами. - Провинция глухая, люди невежественные...

И, желая побыстрее отделаться от настойчивого собеседника, скомкал разговор. Пригласил Фритигерна с родичем его на дружескую пирушку. У вас, вези, кажется, принято все важные дела решать на пирах? Вот и попируем, как вожди...

У простых людей свои заботы, у князей - свои.

Перед тем, как к Лупицину на пир отправиться, остановил Фритигерн дружинника и велел принести весь тот хлеб, что у того еще оставался. Воин нахмурился, но приказание выполнил. И забрал у него князь последнюю еду, поделил между собой и Алавивом, сам съел и Алавиву сказал сделать то же самое. Не голодными же, в самом деле, на пир к ромеям являться, чтобы ромеи шутить над ними стали.

Городская стража вождей готских с их охраной долго пускать не хотела, намекала и торговалась - взятку вымогала. Но Фритигерн стоял твердо, и в конце концов, ругаясь, пустили их стражи без всякой мзды. Неровен час от Лупицина придут, оправдывайся потом.

И вошли в Маркианополь готы, Фритигерн с Алавивом и охрана их в двадцать человек. Глядели по сторонам и удивлялись: и что ромеи так за этот городишко трясутся? Тут и грабить-то нечего. Всего богатства, что соленая рыба, да, может быть, в некоторых семьях по ларям какая-нибудь рухлядь припрятана.

У помещения претория их сам Лупицин встретил. Максим рядом стоит, даже улыбаться не пытается - противны ему варвары и все тут. Особенно Фритигерн отвратителен был Максиму.

Несмотря на нужду в хлебе, которую вези испытывали теперь постоянно, князю и в голову не пришло расстаться со своими золотыми украшениями. Носил, не снимая. Еще и встанет так, чтобы солнце на них играло, - стройный человек, обласканный светом, красивый, как архангел Михаил. Доспехи комита Лупицина, хоть и сверкали, начищенные до блеска, но рядом с изысканными украшениями вези из очень хорошего золота - сущая медная кастрюля.

Распорядились охрану варварских князей перед входом оставить. Справа римские легионеры пусть службу несут, слева варварская дружина. Пускай сразу видно будет, что там, в здании, за тяжелой дверью, видные вожди двух великих народов сошлись на богатырском пиру.

Фритигерн распоряжение выслушал, повернул голову и дружинникам своим велел:

- Тут встанете.

И следом за Лупицином в помещение претория шагнул.

При виде изобилия, подготовленного для пиршества, у Алавива вдруг комок к горлу подступил. Замутило его. Чего тут только не было. Перепела и фаршированные яблоки, пропеченная баранина, какие-то невиданные блюда из зерна. Спасибо Фритигерну - догадался, заставил загодя хлеб у дружинника съесть, а то, пожалуй, и стошнило бы Алавива.

Набежали метрески, соблазнительные и почти совершенно голенькие. Два раба с серьезным видом втащили гигантский музыкальный инструмент, сложнейшее сооружение, состоящее из множества труб. Более всего оно напоминало осадную машину. Это была причуда Лупицина, его гордость, которой он намеревался поразить сердца варваров.

Развалился хозяин гостеприимный на ложе в пиршественном зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти неприкрытое воровство - все это еще куда ни шло; а глумление - никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак дураком на ложе развалился - справа метреска, слева какой-то толстый усач.

Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой, пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были, как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался покровительственно - отец родной.

Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже.

И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта утаскивают три дюжих раба - пороть.

Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как ромей его за плечо тронул, - ну и шуточки у ромеев.

Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина, подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете, одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил.

Выпили. Поговорили о ценах на соль.

Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили. Обсудили.

Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за грудь ее потрогает - упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая. Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена.

Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся ценами на соль.

Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем речь.

Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте пьяного варвара.

Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые, похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься.

И чего мы тут сидим и ждем?

Вскочили и к городу отправились.

Ку-у-да-а? Не велено!

Прочь с дороги, мы - вези!

Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на шее.

Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов. Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и убежал, но не потому, что трусом был.

Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не давали.

Точно весть о долгожданном освобождении из узилища услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком на весь глаз:

- Наших бьют!

Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь, только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют?

Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на душе у везеготов.

Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул господина своего, чтобы пробудить. Лупицин заревел:

- Да как ты смеешь!

И снова в сон погрузился.

Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо.

Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, и родича своего Алавива к тому же призвал. Взял мосол и ловко через пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь начеку, родич.

Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так расслышал звон мечей. У стен претория бились.

А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в пользу везеготов - единственно потому, что их-то было всего двадцать, а римлян - значительно больше.

Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот спьяну распорядился дружину варварскую перебить: "как они с н-нами, так и м-мы с н-ними!.." Римским легионерам эти варвары за несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников - все равно что зубы у волка вырвать.

Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили. Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор кровью залили.

Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило.

В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от выхода. Только один звук и донесся - еле слышный звон металла, какой ни с чем не спутаешь.

Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное ожидание.

И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком:

- Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья.

Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен. Ему смеяться хотелось.

А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя.

В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки взять. Только крикнул во все горло:

- Ну, убейте меня! Увидите, что будет!

Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили - что именно будет. Убрали руки.

Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул. И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре какого-то холуя с подносом.

Увидел Фритигерн убитых дружинников своих и побелел. Двое их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился. Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит, лишь бы на него внимание обратили и остановили битву.

И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в неурочную минуту оторвали.

Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн:

- Вас убьют наши вези - те, что за стеной. Я остановлю их. Дайте нам уйти.

Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и одинаково разило от них потом и кровью.

Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры. Остановились. А четверо вези дальше пошли.

Заорали готы от радости при виде князей своих. Фритигерн мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи - первая добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не последняя.

Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души.

Вечером Алавив сказал Фритигерну:

- Я боялся, что они нас заложниками задержат.

Помолчав, признался Фритигерн:

- Я тоже.

И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается.

Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись, не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и местных даков и мезов, давно уже утративших былую воинственность.

Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на ромейской земле и растить пшеницу.

Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте добавил еще гарнизон Одессоса, раздел, можно сказать, город. Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих солдат на растерзание не дам.

Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил безволие и запил.

Выступили из города в конце злосчастной весны. По распаханным полям протопали и на юг двинулись - защитники области, последняя надежда оборонить имущество и домы от грабителей. К вечеру заняли удачную позицию, по выбору Лупицина, - на склоне холма. Выставили караулы; организовали костер. Лупицин ролью полководца не на шутку увлекся; переходил от солдата к солдату, всех отечески распекал, головою качал и всячески бранил проклятых разбойников-вези.

Искать же врага долго не пришлось. Фритигерн отряду лупицинову окопаться не дал. Выскочили из-за холмов везеготы, точно из-под земли; конями разметали палатки римского лагеря и костры; после солдат стали с коней мечами рубить. Слабое сопротивление, какое те сумели оказать, даже и сопротивлением-то не назовешь. Почти все полегли.

Лупицин же, выказав недюжинную смекалку и решительность, еще в самом начале битвы вскочил на коня и умчался в сторону города. Исчез во мраке, только его и видели.

Побросал Фритигерн в костер римские сигна. Победители снимали с убитых доспехи. Всю ночь гремели, спать мешали. Ибо весьма ценили домовитые и хозяйственные вези добротные вещи. Мечи у ромеев дрянь, щиты больно тяжелы, таскать упаришься, но вот кирасы...

Для вези это хороший день был. И предвещал он еще лучшие.

Утро настало мирное, ласковое и уже к полудню жару обещало нешуточную. Роса блестела на остывших лицах мертвецов, на разбросанном повсюду оружии, на густой траве.

Между тел павших пробирался человек. Несмотря на жару, был он одет в римский дорожный плащ с капюшоном и широкими рукавами. Шел не спеша и все-таки довольно быстро. Это был Ульфила.

За ним, поминутно оступаясь, бежал Меркурин - золотистые волосы взъерошены, взгляд со сна ошеломленный: вскочил, не успев проснуться, и в происходящем мало что соображал.

Наконец догнал, схватил за руку, остановил.

Стоят вдвоем среди павших лицом к лицу. Молодой тяжело дышит, старик будто и не дышит вовсе. Впереди холмы, позади фритигернов лагерь. Над головой небо лучезарное. И тихо вокруг, как будто все люди на свете оглохли.

Ульфила выдернул руку.

- Ты уходишь? - задыхаясь, спросил Меркурин. - Один? Куда ты?

- Не знаю.

Никогда прежде не видел Меркурин его таким. Конечно, случалось Ульфиле и раздражаться и гневаться. Мог и прикрикнуть. Но ни разу не помнил епископа злым. Сейчас же Ульфилу трясло от ненависти. Только со стороны и казался застывшим; на самом же деле каждая жилка содрогалась в нем.

И в страхе отступил Меркурин.

Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства - по-гречески, со смешным каппадокийским выговором:

- Все, что я сделал здесь, - напрасный труд. Я опозорил себя.

И голову опустил, стыдясь.

- Что? - переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы только говорил Ульфила, пусть бы не молчал.

- Все было напрасно, - повторил Ульфила по-латыни.

- Почему? - спросил Меркурин. Он растерялся.

Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего епископа - да и кто решится судить побуждения и поступки Ульфилы? - но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был внятный каждому смысл.

Сейчас же Ульфила неожиданно предстал непостижимым. Меркурин угадывал боль, которая рвала его сердце на части, но не мог назвать ее по имени.

- Всю жизнь ты провел среди воинов, - осторожно заговорил Меркурин. - Что так задело тебя сегодня? Разве внове тебе видеть их поступки?

Внезапно Ульфила упал на колени. Меркурин отшатнулся, прижал ладонь ко рту, чтобы не ахнуть.

- Прости меня, - сказал Ульфила глухо, как из-под воды. - Кроме тебя, нет здесь христиан, и некому выслушать меня.

Меркурин, не стыдясь, разревелся.

Как будто и не видел Ульфила этих слез. Заговорил через силу, будто в гору поднимался с тяжелой ношей:

- Возгордился я выше всякой меры, когда позволил себе считать, будто обратил в истинную веру целое большое племя. Вот стою во прахе среди трупов, и спешу уйти, пока они не распухнут от жары. Мои дети сделали это. Как же глуп, как самонадеян я был, думая, что они послушают моих слов.

Заливаясь слезами и шумно всхлипывая, Меркурин схватил его за плечи и потащил, стараясь поставить на ноги, но не смог. Повалился головой Ульфиле на колени. Несколько минут Ульфила смотрел на содрогающуюся от рыданий спину своего ученика, после вздохнул и положил на нее ладонь.

- Ох, - вымолвил он совсем тихо. - Видать, на то и поставлен епископом, чтобы не на кого было перекладывать с души тяжесть. Ведь ты не можешь простить меня, Меркурин?

- Не за что тебя прощать, - пробубнил Меркурин, убитый горем.

Еще раз вздохнул Ульфила, встал, помог подняться парню. Привычно высморкал ему нос, как делал еще в те дни, когда тот был ребенком. Теперь епископ был строг и печален, непонятная его ярость исчезла.

- Напрасно я говорил с тобой так, - сказал он. - Эту боль я должен был нести один.

- Какую боль? - выкрикнул Меркурин. - Ромеи заслужили своей участи! - Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту, валявшемуся под ногами. - Ромеи - они лживы, они воры, они смеялись над нашими бедами. Разве ты не видел, что они делали с людьми Фритигерна? И то чудо, что вези столько терпели их издевательства. Разве не водил я тебя к собачьей яме?

- Фритигерн убийца, - ровным голосом сказал Ульфила. - Алавив убийца. Они будут убивать, пока кровь не проступит сквозь поры этой земли и не отравит колодцы. До конца жизни я запятнан тем, что они сделали и сделают.

Меркурин, который Фритигерном восхищался, - а кто из вези не восхищался героем? - побледнел.

Ульфила повернулся и зашагал прочь своим легким бродяжным шагом, как ходил по земле всю жизнь. И Меркурин побежал следом.

В то утро Фритигерн и Алавив не спали. Радовались победе и богатой добыче, все перебирали снятые с убитых украшения и оружие.

- Больно долго разводили мы сопли с этими предателями, - сказал Алавив. - Раньше нужно было их за горло брать, еще на берегу.

- Мы хранили верность договору, - возразил Фритигерн. Но видно было, что и он доволен тем, как обернулось дело. - Теперь императору не в чем упрекнуть нас.

Алавив только рукой махнул, кольцами сверкнул.

- Император - такое же дерьмо, как его комиты.

Фритигерн плечами пожал. Был он человек осторожный.

- Среди его комитов могут найтись один-два толковых.

Алавив расхохотался и очень похоже изобразил тявканье рассерженной лисицы. На ноги вскочил, потому что веселье рвалось из его груди. Хотелось бегать, кричать, драться. Вдруг прищурил глаза, вытянул шею, приглядываясь.

- От нас уходит кто-то.

Фритигерн тоже встал.

- Где?

- Вон, у холмов. Сейчас уйдут. Два человека.

Фритигерн пригляделся, светлые брови, на загорелом лице заметные, сдвинул.

- Мародеры? - жадно спросил Алавив.

Но Фритигерн головой покачал.

- Это Ульфила со своим певцом.

Алавив метнул на родича быстрый взгляд.

- Я остановлю их.

Фритигерн разом омрачился.

- Если Ульфила решил уйти, тебе его не остановить.

Алавив фыркнул. И без слов ясно было, что означает это фырканье: молодому воину в расцвете силы не составит никакого труда справиться со стариком, каким бы крепким и жилистым тот ни был.

- Ульфилу можно только убить, - сказал Фритигерн задумчиво. - Остановить нельзя.

Алавив обиженно дрогнул ноздрями.

- Раз он такой гордый, что ушел, даже не простившись, - хочешь, я убью его для тебя?

Ульфила и его спутник уже скрылись за холмом. Фритигерн все смотрел туда, где они исчезли.

- Не хочу, - сказал он наконец. - Пусть епископ Ульфила поступает так, как сочтет нужным.

Так ушел от Фритигерна Ульфила.

Вези двигались на юг, во Фракию обещанную и желанную. В небе горело круглое солнце, по хорошей дороге гремели колеса телег и копыта конские. Вперед, за несколько верст, высылались передовые дозоры, дабы избежать неприятных неожиданностей в местности незнакомой.

Вот возвращается один из дозорных, издали видать - улыбается, зубы на загорелом лице сверкают. С князем поравнялся, коня остановил.

Князь подбородком кивнул: ну, что там?

Деревня там, впереди.

Обрадовался князь известию. Рукой махнул, чтобы ромея пленного к нему позвали.

Имя ромея того было Фирмий; захвачен в самом начале готской напасти и в живых оставлен для той причины, что указывал дорогу и сообщал важные сведения о встречаемых поселениях: стоят ли там солдаты, есть ли ходы потайные или засады. За это не убивали его вези, кормили и охраняли. Фирмий сперва за жизнь свою трясся, но очень быстро в новых условиях освоился и даже тучен стал в готской неволе.

И вот князь призывает. Подбежал Фирмий к Фритигерну, пот с лысинки отер - спешил на зов, вот и запыхался. Сейчас отдышусь и отвечу на все вопросы твои, светлейший. Деревня впереди? Не иначе, как Квинтионис. Стало быть, город уже близко. Адрианополь.

Стоит ли внимания деревня сия? И весьма, светлейший! Богатый там люд сидит, хозяйства зажиточные, погреба от тяжести припасов ломятся, едва в аид не проваливаются. Солдат же там нет. Солдаты за тобой, князь, по пятам гонятся.

Улыбнулся Фритигерн. И перебежчик, голову пригнув, робко улыбнулся в ответ - а в животе аж похолодело: не зарубил бы варвар за дерзость-то такую. Но Фритигерн Фирмия молодому вези поручил: приглядывай, ибо от предателя всего ожидать возможно. И увел молодой вези Фирмия.

А Фритигерн уже кричал, приказывая семьям готским на телегах оставаться; воинов же собрал, и двинулись на деревню.

Вылетели из-за поворота дороги - стая всадников, кто в доспехе римском, на солнце как жар горит, кто в лорике кожаной, кто кольчугой разжился. Кони - по полям, сминая зеленые всходы, только комья черной земли летят. Точно огненное дыхание разгневанного божества опалило вдруг деревню. Кричали на скаку вези, гнусаво пели их роги.

К домам выскочили и с налету посекли мечами бегущих ромеев; кто сумел убежать от слепой расправы, за теми гнаться не стали. Спешились. С конями десяток воинов оставили и по домам шарить принялись.

Всего набрали: полотен для одежды, украшений золотых и серебряных, посуды красивой, зеркал медных для женщин своих, зерна для сева, сметаны и молока детям. Забрали свиней и коз, чтобы мясом угоститься. Какие ромеи мешать им в том пытались, тех сразу убивали. Насчет прочих думали. Правда, недолго.

Ворвался Алавив в дом, как зверь, по сторонам огляделся и первым делом хозяину голову снес; после старика заметил и зарубил - не нужен старик. Остановился с мечом в руке, на женщину молодую посмотрел в раздумьи. Та и ахнуть не успела, как переступил варвар длинными ногами через труп ее отца, схватил за руку, потащил прочь из дома. Побежала за ним, спотыкаясь; заплакать же времени пока что не было. Вывел ее Алавив на деревенскую улицу, дернув, остановил и ловко руки ей скрутил за спиной; после же сказал, обернув к себе белое ее лицо:

- Спросят - "чья?", говори: "Алавива".

И подтолкнул туда, куда коз, свиней и лошадей, для верховой езды пригодных, уже согнали.

Но в ту пору рабов они захватывали еще мало. За рабами пригляд хороший нужен; кроме того, лишние рты в походе - помеха; пользы же от рабов, пока на землю не сели, немного. Наложниц, однако, брали охотно, ибо женщин, как всегда, не хватало.

При помощи услужливого Фирмия Фритигерн отыскал квестора деревенского. Вытащил его из дома, за горло взял.

Квестор оказался крепким стариком. Прежде в легионах служил. Богатую землю в Квинтионис по выходе в отставку получил от самого императора.

Обида глодала квестора, когда перед варваром стоял, точно должник, и тот жилистое его горло пальцами тискал. Столько биться с алеманнами, столько крови пролить из ран ради земли этой - и все, получается, для того, чтобы в дом к нему вошел этот грязный варвар с сальными белыми волосьями, из-под шлема висящими.

- Руки-то убери, - сдавленно сказал квестор.

Фритигерн освободил его. На Фирмия косой взгляд бросил. С квестора глаз спускать не стоит - хоть и немолод, а воевать еще ох как горазд. Пока убить такого успеешь, немало дров наломать может.

- Точно ли в этой деревне он главный?

Фирмий закивал.

Квестор от гнева багровой краской залился.

- Что ты с предателем разговариваешь, - сказал он на сносном готском. - Мог бы и меня спросить.

Если Фритигерн удивился, то виду не подал.

- Кого хочу, того и спрашиваю. Ты мне вот что ответь, квестор: есть ли в деревне рабы нашего языка?

Квестор указал несколько домов, где такие были. Добавил: куда больше их на руднике.

И с насмешкой спросил Фритигерн у старого солдата:

- Зачем ты мне это говоришь, квестор?

- Хочу, чтобы дом мой ты не тронул, - прямо сказал старик.

И Фритигерн обещал ему.

Дом квестора действительно жечь не стали. Старого же солдата вместе с многими другими зарубили, чтобы в тылу у себя не оставлять.

С рудника народ сам валом повалил, едва только слух пронесся, что вези по Империи безобразничают. Не одни только вези, от нужды в рабство проданные за глоток скверного вина или меру тухлой муки; пришли и прочие рабы и рабочие. И даже десяток солдат ромейских из охраны рудника дезертировали.

Все сильнее становился Фритигерн, все богаче.

Когда встали перед ним стены фракийского города Адрианополя, что на реке Тонеж, запретил предусмотрительный Фритигерн своим вези на эту добычу замахиваться - а те уж в азарте хотели на город броситься. "С крепкими стенами у меня крепкий мир", - сказал им князь.

И увел южнее - продолжать победоносную войну с хижинами.

Дела говорят громче слов о поступках человеческих. Страшные следы оставлял за собой Фритигерн весной и летом 377 года и на пути своем не раз Ульфила шел по этим следам.

Старик-бродяга и с ним парень - не то сын, не то слуга. Выглядели они ромеями, уроженцами Дунайских провинций. Взять с них было нечего; потому шли, не встречая помехи. Когда приходили к человеческому жилью, находились для них ночлег и хлеб. Никто не спрашивал, откуда они идут и куда направляются. Тем летом много таких скиталось по ромейским дорогам и фракийскому бездорожью - бездомных, обеспамятевших от горя.

Меркурин только об одном мечтал: поскорее домой вернуться. Но Ульфила, как нарочно, кружил по разоренной готским нашествием Фракии, все смотрел и смотрел, точно хотел вбить в свою больную память все содеянное Фритигерном, за которого поручился перед Богом. И Меркурин не решался оставить его, хоть и страху натерпелся и нужды хлебнул.

Раз чуть не столкнулись с Фритигерном нос к носу. Ночевали в лесу, набросав на сырой мох и папоротники веток, чтобы не промокнуть.

На рассвете разбужены были запахом дыма. Ульфила поднялся, умылся водой из ручья, обтер лицо рукавом. Меркурин спящим притворялся; только разве проведешь епископа такой нехитрой хитростью? Ульфила даже и разговаривать не стал. Толкнул ногой и сунул кусок хлеба из тех небогатых запасов, что при себе носил рядом с книгой.

Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к деревне вышли.

Грабители уже собирались уходить, пожитки грузили. Наваливали на телеги добро, зачерпывая, как песок, с земли, где оно было сгружено в беспорядке, - видать, из домов повытаскивали да так и набросали в кучу.

Проворно и ловко сгоняли захваченных в рабство людей, точно скотину. Горело несколько домов.

Рослый парень в куртке мехом наружу подхватил горящую головню и бросил в раскрытую дверь одного из ближайших домов. Почти мгновенно запылала соломенная крыша.

Ульфила стоял на краю деревни.

Смотрел.

Всадник, прекрасный, как архангел Михаил, разметав по плечам длинные волосы, шагом ехал по деревенской улице. Справа рассвет озарял его золотом; слева пожар красил лицо багрянцем. Будто из огня он появился.

- Фритигерн, - еле слышно прошептал Меркурин. Глядел влюбленно.

Ульфила губу прикусил.

Всадник сказал что-то своим, улыбнулся. И тотчас обоз тронулся по дороге в сторону леса, откуда Ульфила с Меркурином вышли.

Путники едва успели спрятаться в овраге за кустами. Гордые вези по сторонам не глядели и по кустам взором не шарили.

Прошли их кони, унося воинов. Первым Фритигерн ехал. Телеги прогремели. Следом полон потащился.

Ульфила больно стиснул руку Меркурина.

- Смотри, - сказал он шепотом. - Видишь этих людей, пленных? Так и родичей моих пригнали вези из Садаголтины Каппадокийской, с веревкой на шее, со связанными руками. Два поколения сменилось, пока рана эта болеть перестала.

- Но если бы не случилось этого, не было бы и тебя в готской земле, - осторожно возразил Меркурин. - Кто бы тогда читал готам Священное Писание?

- Не нам судить Промысел Божий, - согласился Ульфила. - Он благ и не постижим для человеков. Но мы - просто люди и, по неразумию своему, страдаем.

Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках живых.

Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-то припасы спасенные вынес для общей трапезы.

Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать погорельцам, кто с ними делит трапезу.

Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот лишний раз - один останется.

Выискался доброволец колодец очистить, ибо кто-то видел, как вези бросили туда нескольких - кого убитыми, кого еще живыми.

Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за подмышки прочной веревкой.

Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, - и сам не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к лицу липнут - утопленница.

Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил трупом и крикнул снизу глухим голосом:

- Да берите же ее скорее, держать скользко.

Опомнились, подхватили тело.

- Там еще есть, - сказал тот же замогильный голос. - Опускайте меня снова.

Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ.

- Вроде бы, всех поднял, - сказал тот человек. - Дайте выпить. Неужели вина не сберегли?

На месте сгоревшего дома расчистили пепел, на горячую еще землю постелили ветки. От листьев поднимался парок. Ночевали, тесно прижавшись друг к другу, - десяток человек, слишком уставших, чтобы горевать.

Утром выкопали большую яму, собрали по деревне тела убитых. Но трупов отыскали мало, ибо почти все погибшие сгорели в домах.

Ульфила не стал дожидаться конца похорон. Поблагодарил за еду и ночлег и прочь пошел.

Когда они с Меркурином были уже в нескольких верстах от деревни, тот решился наконец спросить:

- Почему ты не сказал им ни слова в утешение?

Не оборачиваясь, ответил Ульфила:

- Мне нечего им сказать.

Валент все на свете проклял, слушая эти вести. Льстецов, что присоветовали внять просьбам Фритигерна с Алавивом, давно уже казнил; но легче не становилось. Спешно послал вместо себя в Персию магистра конницы Виктора, чтобы тот переговоры вел (хоть от персов бы на время избавиться!). Сам же вынужденно обратился вниманием на запад, к этим вези.

Пока император из Антиохии выступить собирался, пока двор императорский от подушек тяжелую задницу отрывал, выслал вперед себя войска, поручив командование господам Профутуру и Траяну.

Оба эти господина в мыслях заносились весьма высоко и мнили себя выдающимися, но вряд ли того довольно было, чтобы бешенство вези обуздать.

Легионы, выведенные из Сирии, браво протопали весь путь от Константинополя до гор Гема. Наскочили на вези и без труда прогнали дикие полчища за горы (со стороны Фракии эти горы обрываются почти отвесно, так что и захочешь, не проскочишь). Сами заняли узкие проходы, как бы замуровав супостатов в теснине.

И вот, весьма довольные собою, сидят Профутур с Траяном (и сирийские легионы при них), точно коты у мышиной норы. Ждут, пока варвары перемрут, ибо из этой западни не вырваться.

А из Паннонии к ромеям уже помощь спешит. Владыка Западной Римской Империи Грациан оторвал от забот своих паннонские и трансальпинские когорты.

Между рейнскими и дунайскими легионами особой приязни не было. Скорее, наоборот. Неприязнь между ними была. Рейнские считали дунайских за второсортную армию; дунайские же ярились и все доказывали, что вовсе не так это.

По причине ли старой неприязни или же и вправду слабая человеческая природа взяла верх над доблестью, но полководца, что из Паннонии подкрепление вел, хватила подагра.

Пока подагру лечили, пока подошли, пока взаимопонимание воздвигли между собой полководцы - время прошло. От Гема снова к северу передвинулись и стали недалеко от торгового города Томы, что в устье Дуная.

Вези тотчас же из ловушки выскочили и ромеям на пятки наступать стали. По пути обрастали шайками разбойников, беглыми рабами, дезертирами и местными крестьянами, которых так задушили налогами, что впору хозяйство бросать и идти грабить. Полей перепортили тьму, домов пожгли и того больше.

И ведь не один только Фритигерн разорял Фракию и Нижнюю Мезию той весной 377 года. То сходясь с везеготами, то действуя самостоятельно, ходили по этим землям остроготы и аланы с вождями их Алатеем и Сафраком.

Под городом Томы так сложилось. Ромейские военачальники все поладить между собой не могли. Пока что хоронились за стенами. Легионеры и паннонские солдаты горожанам на шею тяжким камнем сели. Скрипели те шеи, но люди старались не жаловаться: не кто-нибудь уселся - защитники.

Вези невдалеке от Том лагерь разбили. Телеги по кругу поставили, воздвигли как бы свою стену. "Табором" потом такую защиту назовут; готы же называли ее по-своему - "каррайо" ("обоз"). Была эта стена достаточно крепка и надежна, чтобы ромеи сочли нужным жить с нею в мире. А готам только того и надобно, чтобы их не трогали; жгли свои костры, жарили мясо - и не собачье, а свинину да баранину, наисвежайшее, с кровью. Пили вино и пиво. Женщины были сытые и ласковые и многие носили детей.

Что плохо в таборе, так это теснота. И чем больше народу прибывало, тем теснее становилось, так что вот-вот должна была взорваться эта сила - от избытка и от ярости ее.

Римляне поначалу выжидали. Все надеялись: вот надоест варварам за телегами сидеть, снимутся с места, и тогда можно будет в мягкое брюхо им ударить, пока не защищено, перебить как можно больше варваров, отнять добычу.

Но сколько выжидать можно? Пока измором варваров взять пытались, те только мощью наливались.

И вот настала ночь, когда жажда боя и скука взяли верх над осторожностью. Все громче кричали за своими телегами вези, и Фритигерн кричал вместе со всеми. Был ли еще так счастлив, как в ту ночь? Полна голосов была темнота. Костры готского лагеря ревели, устремляясь в небо. И знал Фритигерн, что побьет завтра ромеев без счета - и не беззащитных поселян, каких убивать-то неинтересно, а легионеров и солдат вспомогательных паннонских когорт.

И дрожали за городскими стенами ромеи, слушая клики своих врагов и следя за красным отсветом их костров.

Всю ночь ели и пили вези, песни горланили и вострили мечи. Едва рассвета дождались, чтобы в бой кинуться, так не терпелось им.

Римляне, сами не спавшие от тревоги, лишь только солнце встало, затрубили к бою. На что надеялись? Варваров чуть ли не в два раза больше было.

Выстроились у стен томских. И сперва тихо, потом все громче нарастал их боевой клич, нестерпимый, как морской прибой у скал. Варвары в ответ свое вопили на разные голоса, кто в лес кто по дрова; после же в атаку бросились.

Жуткое дело - в сомкнутом строю стоять, пусть даже за тяжелым щитом, "черепахой", и смотреть, как конница на тебя несется.

(Будто бы готы того не знали! Сами испытали подобное, как с гуннами столкнулись; теперь же страх тот избывали, ромеев всласть пугая.)

Фритигерн еще до начала боя сказал, что главное - строй ромейский прорвать. Сильны легионеры, пока плечом к плечу стоят; чуть упадет один, нажать нужно, чтобы брешь расширить. И вот уже с боков можно грызть и терзать ромейских солдат, покуда не побегут; как побегут, так добивать в спину, чтобы не встали больше.

И летели в легионеров дротики и палицы из обожженного дерева, камни из пращей и ножи. Навалились на левое крыло во главе с Алавивом; себя не помнит в бою Алавив, от радости кричит - тосковало тело его по битве, а душа по смертельной опасности; теперь же на волю из заточения вырвались.

Ромеям та радость неизвестна. Скучный народ. Сражаются как на службу ходят. Хоть побить их бывает непросто, дисциплиной берут.

Едва смял Алавив их левый фланг, как резервный отряд подоспел, заполнил бреши вместо погибших. Лучники под прикрытием тяжелых римских щитов пытались стрелами ошеломить варваров, и отчасти удалось им это. Но вези волна за волной накатывались на римский строй и в конце концов сломали его. А сломав, устроили грандиозную свалку.

Кто победил, трудно сказать. Настала ночь, только она и развела бойцов. В беспорядке разошлись противники. Никто никого не преследовал. Вези ушли в свой табор; ромеи в свой лагерь.

Среди легионеров ядовитым цветком расцвело уныние, ибо ничего хорошего для себя они впереди не видели. Наутро подобрали на поле боя тела нескольких своих офицеров и похоронили на скорую руку; прочие трупы бросили на милость стервятников и мародеров. Много лет спустя можно еще было видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми, насекомыми и ветром.

Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали, отсыпались.

Римляне спешно свезли все имевшееся в округе продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада.

Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть сердца римские.

Испытанные в боях, закаленные ветераны были захвачены врасплох, когда разбивали лагерь. По свежей насыпи пронеслись кони - откуда только выскочили? - снесли палатки. Варвары набросились на солдат, уставших после дневного перехода. Легионеры, привыкшие к неожиданностям (не первый поход!) оправились от потрясения быстро и бросились навстречу врагу с оружием в руках. Легкая кавалерия прикрывала тяжелых пехотинцев, как в правильном бою. Впрочем, особой тяжести в пехотинцах нынче не наблюдалось, поскольку толком снарядиться для боя времени не было. И то чудо, что сопротивление оказывать могли. Так что пали со славой - вези истребили их до последнего человека, а после ограбили.

Римские командиры, жалея солдат и не желая их бессмысленной гибели, отвели войска от Гема.

И снова по Фракии пошли грабежи и поджоги. Что не могли сожрать на месте или взять с собой, будь то съестное, вещь, скотина или человек, то уничтожалось.

Мирное население умывалось кровавыми слезами; зато армия ромейская была спасена.

В свою деревню, к "меньшим готам", вернулись Ульфила с Меркурином в разгар осени 377 года.

На распутье, где тележная колея одной отвороткой в Македоновку вела, остановились. Ульфила Меркурина к отворотке подтолкнул: ступай.

Меркурин споткнулся. Поглядел в недоумении. Что, прогоняет его от себя епископ?

Ульфила улыбнулся ему, но не было в той улыбке ни теплоты, ни сердечности, как, бывало, прежде. Так, тень какая-то, а не улыбка. Даже не по себе сделалось Меркурину. Поежился, переступил с ноги на ногу.

- К отцу своему ступай, - велел Ульфила. - Покажись ему, что жив. Небось, оплакал тебя уже.

- Станет он по мне плакать, - проворчал Меркурин, опустив златокудрую голову.

- Он отец тебе, - сказал Ульфила. Страшноватая мертвая улыбка исчезла с его лица, и он снова стал таким, каким был все эти месяцы: холодным, каменным.

- А после что? - решился спросить Меркурин. - Потом я могу к тебе вернуться?

Ульфила пожал плечами и повернулся, чтобы идти в свою деревню.

- Как хочешь, - пробормотал он.

Из "меньших готов" Силена первым Ульфилу увидел. И не потому, что каким-то там особенным был или благодать его осенила - просто на крыше сидел, к зиме латал, вот и увидел издалека, как идет знакомый человек. С крыши, не торопясь, спустился. Не в юношеских уж летах Силена, чтобы бегать.

И к своему епископу двинулся.

Ульфила остановился.

Рукотворным раем предстала ему эта деревенька, в горах затерянная. Все здесь было тихо и благолепно, истинная гавань для растерзанного сердца. И Силена навстречу идет, широкоплечий, как богатырь, мозолистые руки в смоле, - уютный, домашний.

У иных душа как огонь: прикоснешься - обожжешься. Атанарих таков был. У других - как вода родниковая, утолит жажду, остудит жар. А у Силены душа была как теплое одеяло: завернись и отдыхай, пузыри пускай и благодари Бога за то, что чудо такое сотворил и на землю послал нам в утешение.

Подошел Силена к Ульфиле, улыбнулся во весь рот как ни в чем не бывало, облапил и к себе притиснул. После долго руки от плаща ульфилиного отдирал - приклеились.

- Видишь, как прилепился я к тебе, - радостно говорил при этом Силена. - Где только носило вас с Меркурином Авдеевым? Мы тут не знали, что и думать. Больше года никаких вестей. - И вдруг покраснел и глаза потупил. - Служить-то некому было...

Ульфила смотрел на него, точно издалека.

- Хорошо-то как, что вернулся ты, - продолжал Силена, - а то я читать-то не умею. Все больше на память говорить приходилось. А память, как и все, что от человека, - несовершенна. Тут и до ошибки недалеко. И советы, как ты, давать не умею...

И совсем растерявшись, руками развел:

- Теперь вот два епископа в одной деревне...

Постепенно подробности проступили. Христианская община на то и называется таковой, что нужен ей пастырь. Ульфила, уходя к Фритигерну, обещал вскорости вернуться, да с тем и сгинул. Обстоятельства ли его заставили, погиб ли в пути, но жить без причастия и без напутственного слова ульфилины "меньшие готы" не собирались.

На сходках посудачили, покричали и сошлись на одном: нужен епископ. И не пришлый какой-нибудь, а свой. Насели на Силену: ты дольше всех трудом этим занимался, тебе и епископом быть.

Долго уламывали дьякона и наконец погнали его в Новы, к Урзакию.

У Урзакия же, на удачу, неугомонный Евномий гостил; так вдвоем и слепили из Силены епископа.

Евномий, по обыкновению своему, экзаменовать готского дьякона вздумал. Мудреные вопросы ему задавать. Силена отчаянно потел и страдал: как бы ему перед ученейшим Евномием не опозориться. Урзакий в соседней комнате от смеха давился, тайком разговор их слушая.

И вопросил, наконец, Евномий, глядя на Силену пристально и строго:

- Ну хорошо, Силена. Скажи мне, како мыслишь: Дух Святой от кого исходит - от Отца или от Отца и Сына?

И брякнул Силена-гот, от отчаяния дерзким став:

- Не моего ума это дело. От кого надо, от того и исходит!

Евномий нахмурился, видимость задумчивости показал. На самом же деле от души любовался он этим Силеной, который знал, что Бог есть Бог, а в подробности не входил.

Долгое молчание истомило Силену. Взмолился:

- Либо делайте, что собирались, либо прочь меня гоните, но только мучительство это оставьте!

- Да как же мы тебя прогоним? - спросил Евномий удивленно. Бровь изящно дугой изогнул.

- Да как?.. - проворчал Силена, ибо видел, что все пропало: и здесь опозорился, и перед общиной стыдно. - Взашей... - И прибавил: - Мне тоже хворобы меньше будет.

Не хотел Силена епископом становиться. Нагляделся уж на Ульфилу, спасибо. Того заботы порой выше головы погребали.

Тут Евномий улыбнулся.

- Ведь ты вези, Силена?

- Наполовину, - сказал Силена.

- Чтобы всех нас перерезать, и половины гота хватит, - сказал Евномий, усмехаясь. - Вон что твои вези по всей Фракии творят. Стонами Дунай полнится. Обидишь тебя, а ты...

Шутка пришлась очень некстати. Силена побагровел, как свекла, запыхтел, кулаки стиснул.

- Нам Ульфила завещал в мире жить, - угрожающе сказал он.

Евномий платочком обмахнулся.

- Да будет тебе, - сказал он, ничуть не испугавшись. - Это я к слову сказал. Веруешь ты правильно, так что народ свой вести достоин.

Напоследок угостил одной из своих проповедей. Говорил Евномий превосходно, блистал остроумием, легко порхал с мысли на мысль, как бабочка с цветка на цветок. И, как всегда, был неожидан, блестящ, оригинален. Слушая, Силена едва не расплакался при мысли о собственном несовершенстве.

Кое-что из речей Евномия запомнил и в первое время довольствовался этим. Человек Силена был усердный, честный и практический, поэтому очень быстро с евномиевых идей перешел в своих проповедях на рассуждения о сроках сева и о том, что негоже из-за межевого камня морды македоновским квасить, как то кое за кем замечено было.

В общем, "меньшие готы" довольны были своим епископом, хотя, конечно, по Ульфиле скучали.

И вот стоит Силена перед Ульфилой и моргает в смущении. Не знает, как Ульфила к самовольству такому отнесется.

Ульфилу же, похоже, история эта даже не заинтересовала должным образом.

- Ты все правильно сделал, - сказал он. Прикрыл на секунду глаза, перевел дыхание. - Я спать хочу, Силена.

Силена Ульфилу домой отвел, молока ему дал и спать уложил, заботливо закутав.

Как дитя малое стал суровый готский пастырь, лицом истончал, скулы и нос заострились. Диковатый желтый свет в глазах погас. Что такого видели эти глаза, что в них такая боль засела?

И ведь не спросишь. Промолчит или так отбреет - сам не рад будешь.

А пусть бы и отбрил. Хоть убедиться, по крайней мере, что прежний Ульфила это, а не тень его.

Повздыхал Силена тихонько и снова полез крышу чинить.

Осенью 377 года император Валент наконец решился расстаться с теплой Антиохией и ее целебными источниками и медленно двинулся на запад - куда призывал его долг.

Ехать не хотелось, ибо чувствовал: не распутать ему того клубка, что во Фракии сплелся. Военачальники римские осторожничают, а если проявляют отвагу, то и гибнут на месте. И варвары повсюду - везеготы Фритигерна, остроготы Алатея, аланы Сафрака. А еще наскакивают более мелкие племена того же языка со своими предводителями. И местные разбойники.

По последним донесениям, аланы Сафрака нашли общий язык даже с этими нелюдями, с гуннами, так что среди нападающих на ромейские селения нет-нет да мелькнет страшная раскосая рожа, обезображенная шрамами.

Это уже в голове не укладывалось. Ведь готы бежали от этих самых гуннов, как от чумы. Сами рассказывали, будто гунны эти демоны или зверочеловеки, но отнюдь не люди. И вот - делят с ними еду и все опасности и радости грабительских набегов.

В Константинополе Валент остановился передохнуть. Дело предстояло ему нешуточное: над дикими полчищами блестящую победу одержать. Такую, чтоб другие владыки от зависти съежились и в росте умалились.

Собственно, Валент собирался спасти свой мир от Апокалипсиса, не больше не меньше, ибо варварское нашествие такой сокрушительной силы рассматривалось в Империи не иначе, как конец света.

Но передохнуть ему толком не дали. Едва только прибыл в Восточную столицу, как константинопольский плебс - на радостях, что ли? - бунт устроил.

Это отравило Валенту одно торжественное событие, а именно: приняв на себя роль избавителя Империи, государь решился окреститься в ту самую веру, которую провозглашал и насаждал повсеместно. Смешно сказать: грабитель Фритигерн христианин, а он, император, еще нет.

Был нанесен визит патриарху. Пока разговаривали епископ и император, за прочными стенами базилики бушевала толпа. Требовали, во-первых, хлеба, а, во-вторых, зрелищ. Предотвратить конец света никто не требовал, ибо не было в Константинополе пострадавших от нашествия.

Патриарх намерение Валента одобрил и императора окрестил. Впоследствии же хвалился, будто свет на лике Валента видел и багровый отблеск рока на челе его и что по вдохновению свыше окунул его императорское величество в купель, так что не почил тот без креста. А ведь запросто могло случиться и так, что ушел бы Валент из жизни некрещеным, как часто случается с теми, кто откладывает крещение до последнего.

На самом же деле - какие там роковые отблески на лице Валента, рубленом, солдатском? Видел епископ константинопольский перед собою насмерть перепуганного человека, который ужасался последствиям принятого некогда решения допустить везеготов в пределы Империи.

Валент честно старался быть государем; но выше головы, как известно, не прыгнешь. Что советников своих колесовал - то не помогло. Ну, самую малость, может быть. Одна надежда только и оставалась - в бою варваров разбить.

А поскольку трусил Валент, то в базилику побежал и на колени бухнулся: видишь, Господи, какой я хороший? Так помоги же мне.

- Поможет, поможет, - успокаивал Валента патриарх. - Теперь уж точно.

И поцеловал император патриарху руку, а тот благословил его и вдруг, расчувствовавшись, обнял - и заплакали оба.

После того император перебрался на свою загородную виллу и велел военачальникам своим, над которыми главным был поставлен комит Себастьян, устроить смотр войскам.

Вид легионов, сотрясающих мерной поступью окрестности государевой виллы, действовал успокаивающе. Ибо покуда вознесены в небо орлы легионов, стоит Империя.

Пыль клубилась столбом, точно Везувий под Константинополь перекочевал и извергаться вздумал. Горели на солнце шлемы, щиты, кирасы. Горделиво возносились в лазурные выси золотые сигна и аквила центурий и легионов. Выли трубы. Под волчьими шкурами обильно потели трубачи-буккинаторы.

И говорил со своими войсками император, расхваливая их доблесть. Заискивал и льстил без меры. Руку к сердцу прижимал, а сам в глаза засматривал: мол, как, не подведете императора своего? Уж постарайтесь, ребятушки. Чтобы искренность речей своих подтвердить, выдал двойное жалованье (казну разорил; заодно и плебс наказал, лишил хлеба и зрелищ).

Затем приказ по войскам зачитан был от имени его императорского величества Валента. Суть приказа сводилась к призыву: "Вперед, на врага!" Мол, сокрушим супостата железной поступью, размечем кости готские, да послужат удобрением полям нашим.

И двинулись легионы во главе с Себастьяном во Фракию - врага крушить. Император же следом ехал. По дороге еще несколько раз застревал. Все дела у него находились в разных городах.

Тем временем вези толклись в окрестностях Адрианополя. Долина реки Тонеж ломилась и трещала по швам, не в силах вместить такое количество добычи, какое обременяло варварские обозы. Теперь хватало готам еды - и сами кормились, и рабов своих кормили, и наложниц. Год минул, считай, с той поры, как под стенами заносчивого Маркианополя сидели и с отчаяния дохлятину ели.

За этот год Фритигерн раздался в плечах, заматерел, замашки богатырские обрел. И при том оставался все тем же хитроумным Фритигерном, который умел ловко создавать видимость "и вашим и нашим", а на самом деле - ни вашим ни нашим, а только себе, князю Фритигерну, да так искусно, что все вокруг оставались довольны.

Засел на пологих склонах Гема, что обращены к Иллирику, жил не тужил. И веру христианскую, между прочим, хранил. В том смысли, что вспоминал иногда, как Ульфила его молиться учил. Особенно в трудных ситуациях.

Со стен Адрианополя смотрели, как по полям движется значительная армия. Кирасы и щиты, вроде бы, римские. Но сейчас такое время, ни за что ручаться нельзя. Эти звери, вези эти, они же, как известно, забирают у убитых доспехи. Нравится им, смотри ты. А ихний Фритигерн, Фридерикс или как там его - такой уж он пройдошливый лис. Что только не надумает, чтобы только своего добиться.

Можно подумать, уроки брал у самого... как его у вас зовут-то, Бальхобавд?

Бальхобавд, крупный пожилой человек, вместо шлема носивший широкую кожаную ленту на седых (а некогда рыжих) волосах, ответил: отца хитрости Локи зовут. А Фридерикс, похоже, с этим Локи и вправду знается. С него, Фридерикса, станется - вырядить свое воинство в римские доспехи, чтобы только заморочить бедную доверчивую гарнизонную службу Адрианополя.

Между тем подозрительное воинство приблизилось и стало. Головы к стене задрали, ждут. Дождетесь, пожалуй что, смолы кипящей, ублюдки. Только не сегодня. Завтра. Потому как ночь на пороге, и мы тут ко сну отходим.

Вышел вперед глашатай того воинства, с ним рядом командир. Плащ на командире красный, на груди золотой лев сияет, закатное солнце на нем играет, за горизонт заходить не хочет.

Прокричал глашатай:

- Вот комит Себастьян, соратник славного Юлиана в персидских походах, храбро сражавшийся за Рейном в Германии, отличившийся в Паннонии!

Стоявший рядом немолодой человек не мигая смотрел на городские стены. У него было открытое лицо, широко расставленные спокойные глаза, прямой рот. Ждал.

Внезапно над стеной показалась голова одного из солдат гарнизона. Седая, с кожаной лентой на лбу. Рявкнула в ответ голова:

- Почем нам знать, кто вы такие?

- Я Себастьян, - сказал командир в красном плаще.

- Что ты Себастьян, сомнений нет, - ответствовала голова. - Но может быть, они тебя в плен захватили? Может, вынудили тебя тут стоять и делать вид, будто ты их командир? А сами дурное замыслили. Им бы только за твоей спиной в город прорваться...

Явно довольная своей проницательностью, голова скрылась.

- Проклятье на вас! Говорят вам, комит Себастьян войска привел из Антиохии!

- Да кто сомневается, что это комит Себастьян! - Солдат, говоривший от имени всего гарнизона, не сдавался. - Но доверия вам нет. Предательство любые ворота открывает.

Так, остерегаясь ловушки, до глубокой ночи препирались солдаты гарнизона с Себастьяном. Ночью то ли озарение на них снизошло, то ли нашелся в гарнизоне командир, готовый взять на себя ответственность, только ворота в конце концов были открыты и отряд допущен.

Ни словом не попрекнул Себастьян гарнизонную службу, но и благодарности не выказал. Попросил дать на всех зерна и мяса и предоставить удобный ночлег, ибо на рассвете хотел выйти навстречу варварам. И съели из солдатского котла все, что там еще оставалось; после повалились вновь прибывшие по постелям и мертвым сном заснули, ибо устали и сытно поели.

Утром комит Себастьян действительно из города ушел. Двигался быстро и незаметно, как ходили римские легионеры еще во времена Гая Мария. Сейчас поискать таких.

Что до Себастьяна, то не был он отмечен ни удачливостью, ни печатью гения - один только большой опыт да трезвомыслие были ему подмогой. Спокоен был и рассудителен; страстям же вход в сердце свое преградил. Потому одерживал частые победы и среди солдат пользовался любовью.

К вечеру того дня, как оставил Адрианополь, вышел со своим отрядом в долину небольшой речки, к лету обмелевшей. Следы тяжело груженых телег обнаружили, вокруг кони топтались - недавно прошли здесь вези.

Себастьян задачу свою видел просто: истребить как можно больше разбойников. Холмистая местность была весьма подходящей для того, чтобы устроить засаду. Так и поступили. Рассыпались и засели по кустам, однако же так, чтобы не терять друг с другом связи.

Врага увидели вскоре после того, как схоронились.

По другому берегу речки лениво шли вези. Расслабленно переговаривались, только на пленных покрикивали иногда. И телеги их неспешно катились по высокой траве, приминая ее тяжелыми деревянными колесами с железными ободами. По всему видно, хозяевами в этой земле себя чувствовали. Вот один рукой махнул, за холмы показывая, туда, где город Адрианополь. И несколько их засмеялись.

Себастьян выжидал - терпеливый, как те варвары, с которыми всю жизнь воевал. Вот и закат догорел и луна взошла над долиной. Костры готские запылали на берегу. Доносились голоса женщин, когда за водой пошли. Из ночного мрака то высокое тележное колесо выскочит, то оружие блеснет в свете костра.

Дождавшись, пока луна из огромной и багровой станет далекой и холодной, комит поднял руку с мечом, чтобы все сидевшие в засаде видеть могли. По этому сигналу бесшумно выбрались на берег, перешли поток по перекату, где шум воды заглушал шаги, сняли пост и неожиданно обрушились на лагерь. Разгромили все. Погибли почти все вези, захваченные полусонными, и многие пленники, зарубленные в горячке боя по недоразумению - у римлян в темноте не было времени разбирать, на кого руку поднимают.

Себастьян резню не останавливал. Позволил своим убивать, покуда не пресытятся. Бежали всего несколько вези - сгинули в темноте. Их искать не стали. Съели римские солдаты, сколько могли, из того, что вези для своей трапезы приготовили. Воспользовались женщинами, какие в живых остались. Безразлично им было, готские ли жены или пленницы-ромейки насилие претерпевали. Добычу же из захваченного обоза поделили между собой.

Те из вези, кто спасся, бежали к Фритигерну с недоброй вестью. Перед самым рассветом князя подняли, в самый сладкий сон ворвались: беда, князь! Были беглецы в крови, по колено грязью забрызганы, из глаз близкая смерть глядит.

Задумался над их рассказом Фритигерн. Слишком долго, видать, везло его вези. Посылали навстречу готским отрядам военачальников сплошь трусливых да глупых; ныне образумились ромеи (либо по случайности так вышло), поставили толкового человека. Не ожидал Фритигерн от имперцев такой прыти.

Если не Фритигерн изобрел поговорку "против лома нет приема", то, во всяком случае, был усердным ее почитателем. И потому со свойственной ему осмотрительностью повсюду разослал гонцов к мелким готским и аланским отрядам, которые орудовали по всей Фракии: объединяемся и отходим, ибо у ромеев завелся некто, у кого на плечах голова, а не ночная ваза.

И даже взгрустнулось ему о Лупицине.

Не любил Фритигерн трудных путей. Ужасно не любил.

Терпеть не мог.

"Меньшие готы" жили замкнуто. Беспорядков, повсеместно чинимых неистовыми вези, сторонились. То есть, не сами, конечно, сторонились - их Ульфила железной рукой держал.

Как вернулся в деревню от Фритигерна, Ульфила поначалу не хотел даже из дома выходить. Силене наказал гнать всех, кто сунется. Совались же многие, ибо Ульфилу любили и радовались его возвращению. А тут еще слух, что болен. Как не навестить?

Силена объяснял, что нешутейно болен епископ. На ромейском наречии сия хворь "скорбь мировая" именуется. Что это означает, толковать не брался, ибо передавал лишь слышанное от самого Ульфилы, а тот в объяснения вдаваться не соизволил. Добавлял от себя, что от учености, видимо, бывает, поскольку необразованным людям такая болезнь неизвестна.

Вези Ульфилу жалели и уходили, головой покачивая. И македоновские - те тоже жалели.

Авдеев сын, Меркурин, от отца возвратился через день после встречи и при Ульфиле опять осел. Новостей из родительского дома принес немного. Авдей пил больше прежнего. Старший брат, Валентин, кормил всю семью и до сей поры не нашел времени жениться, хотя уже давно было пора.

Пока Ульфила в доме таился и молчал, Меркурин по обеим деревням взахлеб рассказывал обо всем, что перевидал. О горячем Алавиве, о хитроумном и отважном Фритигерне. О подлом предательстве начальников ромейских и о том, как были наказаны ромеи. И об ульфилином подвиге: окрестил целое племя с обоими вождями его.

Хоть и молод Меркурин, а слушали его, точно почтенного человека. И многие уже заразились восхищением меркуриновым и к Фритигерну идти хотели, если выпадет случай.

Тогда Силена, прознав про то, решил епископа своего от странной его болезни пробудить. Как-то раз поутру, когда поесть принес, взял и бухнул в сердцах:

- Пока ты тут валяешься и света белого не видишь, чтец твой, Меркурин-то Авдеев, народ мутит.

Ульфила словам своего бывшего дьякона внял и в воскресный день в церкви показался. Встретили его криками и радостным смехом: исцелился Ульфила!

Поглядел пастырь на стадо свое прежним звериным взглядом. Выждал, пока притихнет. После спросил негромко:

- Что кричите?

- Тебе рады, - за всех ответил один.

Ульфила углом рта дернул: сейчас я вас обрадую.

Заговорил совсем не о том, чего ждали. Полчаса мучил разговором об обязанностях жены и об обязанностях мужа. Терпели "меньшие готы", ибо чуяли: припас для них Ульфила что-то, а сейчас испытывает.

И точно. Проповедь оборвал, как отрубил, разве что вслух не произнес: "Ну, будет с вас; надоело". И Меркурина выкликнул.

Тот побледнел.

- Я здесь, - сказал он.

Ульфила с ним взглядом встретился. Съежился Меркурин: как на чужого смотрел на него епископ.

- Выйди отсюда, - велел ему Ульфила.

Глазами людей обвел: не смеет ли кто возмущаться?

Меркурин закричал:

- За что?

Не повышая голоса, повторил Ульфила:

- Выйди.

И тут отцовские чувства в Авдее пробудились. Ухватил отпрыска своего за плечи и заревел:

- Не позволю с сыном моим так поступать!..

Ульфила и бровью не повел.

- Сына своего ты мне отдал, Авдей. А что я его при себе оставил - на то моя добрая воля.

Авдей покраснел так густо, что казалось, еще немного, и светлая борода его расплавится от жара. А Ульфила в третий раз и все так же спокойно проговорил:

- Авдей, сегодня он уйдет отсюда.

Тут уж другие заволновались. И хотя объяснений требовать не смели, видно было: решение ульфилино никому не по душе.

Силена Ульфилу за рукав потянул.

- Ты хоть скажи им, за что так с парнем...

Не Силене, а всему приходу ответил на это епископ Ульфила:

- Если не поняли вы еще, значит, и в самом деле оглохли и ослепли сердца ваши. Хвалил убийц Меркурин, превозносил их преступления, будто это какие-то подвиги. А вы его слушали. И многие из вас уже мечтают к Фритигерну податься и убийцами стать. Лучше я отрублю больную руку от здорового тела, чем увижу, как все вы погубите себя.

И пригрозил отлучением любому, кто к фритигерновой шайке примкнет. Так грозно пригрозил, что поверили сразу. Лишиться общения с епископом Ульфилой для многих было бы настоящей бедой. И скорая расправа с Меркурином устрашила многих.

Объяснять Ульфила ничего не объяснял. Только одного и добились от него: "Если я ваш епископ, то сделаете, как я велю". К Силене пытались подобраться, но тот Ульфилу во всем поддерживал. И отступились "меньшие готы".

Меркурина только через две недели простить изволил. И то еще долго с ним сквозь зубы разговаривал.

Между тем вези в их разбойничьих наскоках то приближались к тем местам в горах Гема, где ульфилина деревня стояла, то снова отходили. В деревне их пока не видели. Только слухи доходили. То пастухи огни заметят. То беглецы мимо пройдут. У многих брови, ресницы, волосы на голове опалены. От пережитого страха много не рассказывали. Принимали милостыню и дальше шли, в деревне не оставались, ибо боялись готской речи. Кое-кто потом осел в Македоновке, но и те первое время от "меньших готов" шарахались и в церковь поэтому не ходили - такого ужаса нагнал на них Фритигерн.

И вот одним ясным осенним утром - гром копыт, молодецкие выкрики: десяток всадников ворвались в деревню, и с ними сам князь Фритигерн. С коня соскочил, поводья дружиннику бросил, шлем с волосы белокурых снял, по сторонам огляделся. Странно как-то: людей не видать.

- Попрятались, что ли? - недоуменно сказал дружинник. - Они вези, как и мы; чего им нас бояться?

Фритигерн подумал немного, прикинул так и эдак.

- С Ульфилы станется. Если врагами нас сочтет, то и военную силу против нас выставит, - сказал другой дружинник. - Еще и засаду припасет.

- Да нет, в церкви они, небось, - сказал Фритигерн. Усердным слушателем ульфилиных объяснений в свое время был. И потому быстрее других сообразил: воскресенье нынче, вот и вся загадка.

И в церковь вошел посреди службы.

Стоял, с любопытством озирался. Церковка такой и оказалась, как Ульфила ему описывал в долгих беседах, еще там, на левом берегу Дуная. Понравилось здесь Фритигерну с первого же взгляда. Как будто домой вернулся после долгой отлучки.

Стоит князь у входа, за его спиной белый день в разгаре. Дымом костров от князя пахнет, волосы у князя от грязи серые, на поясе длинный меч в ножнах. Кожа на ножнах потертая, старая, а пластинами украшена золотыми. Князь Фритигерн, убийца. Кто бы ни сказал, увидев его: вот человек, который по-настоящему счастлив.

А на него никто и не смотрел. Даже досадно как-то. Но Фритигерн быстро освоился. Перестал вертеться и охорашиваться, себя показывая: вот я каков. Общему настроению покорился. Слушают все Ульфилу - хорошо, послушаю и я Ульфилу.

И снова голос ульфилин его слуха достиг. Понял вдруг Фритигерн, что не хватало ему этого спокойного, глуховатого голоса. Даже и скучал, пожалуй, по Ульфиле. Но не было теперь в речах готского епископа прежнего озорства. Одна только усталость.

Постепенно стала князя досада разбирать. Чему может научить этот старик? Столько воинов его слушают, пропитываются стариковской его тоской.

И утвердился князь в своих мыслях. Благое дело замыслил, когда явился сюда забрать у Ульфилы людей, увести их в поход против предательского ромейского племени. Пусть узнали бы настоящую жизнь. Не то прокиснут здесь, так и не попробовав вкуса победы.

А Ульфила, хоть и болен душой был в эти дни, говорил, как прежде, сильно. И снова услышал Фритигерн про то, что щеку левую надлежит подставить после того, как по правой тебе врезали.

И тогда не понимал, и сейчас душа наизнанку выворачивается.

Слушал Фритигерн, но не так, как в первые дни их знакомства с епископом. Не отстраненно, будто лично его, князя, все это не касается; будто для него, князя, исключение будет сделано. Нет, сегодня всем сердцем слушал Фритигерн, ибо к нему проповедь была обращена. Против него, князя, вся эта проповедь и говорилась. Сухой, ломкий голос пытался сокрушить живую и жадную плоть, сталью препоясанную.

Возмущалось сердце князя.

А Ульфила только под конец высокого гостя заметить соизволил. Скучным тоном велел покинуть храм. Руки за пояс заложил (служил Ульфила в той же одежде, в какой работал). Ждал, пока уйдет князь.

И сказал ему Фритигерн при всех - громко, на всю церковь:

- Слышали мы уже слова твои. Еще на левом берегу Дуная. Втолковывал ты нам, что врагов своих любить мы должны.

И шаг вперед сделал, к алтарю.

Ульфила ему навстречу пошел.

Люди расступались, дорогу давали. И сошлись посреди церкви рослый воин и щуплый старик епископ.

- Помню и я, как учил вас, - сказал ему Ульфила. - Моя вина. Плохо я научил вас, Фритигерн.

И засмеялся Фритигерн прямо в лицо Ульфиле.

- Разве ты забыл, Ульфила, как до последнего держали мы слово, которое дали Валенту? Не своими ли глазами видел, как издевались над нами ромеи? Разве не морили они нас голодом? Не брали в рабство наших детей?

- Видел, - сказал Ульфила. - Их грех, им и отвечать перед Богом. Не бери на себя лишнего, Фритигерн.

- И кто вырвал у тебя глаз, вырви у того два, - насмешливо сказал Фритигерн. И голову набок склонил: как, что скажешь на это, Ульфила?

- Мне жаль тебя и тех людей, которых ты погубил, - сказал Ульфила.

- Да кто ты таков, чтобы судить меня и мои поступки? - вскипел князь.

- Я не сужу, - возразил Ульфила. - Сам грешен. Я сожалею.

Пристально посмотрел Фритигерн на собеседника своего. Всего взором обласкал, с головы до ног. А после поднял руку и с размаху по лицу Ульфилу ударил - только звон прокатился.

От удара покачнулся Ульфила. Упал бы, если бы не подхватили его. В глазах потемнело, в ушах звон. Тяжелая рука у князя.

А Фритигерн - вот он, стоит напротив и улыбается.

Тряхнул головой Ульфила, щеку потер. На бледной коже пятерня отпечаталась.

Тихо в церкви. И ожидание сгустилось, как сметана.

Ульфила сказал прихожанам своим (знал, что многие и в церковь с оружием ходят):

- Пастырского слова слушайте и заветы выполняйте, но помните: сам пастырь не всегда есть достойный образец для подражания.

А после что было силы влепил Фритигерну между глаз.

У того аж искры посыпались.

За лоб схватился.

И захохотал. От души захохотал. Даже слезы потекли.

- Прав ты, князь, - сказал ему Ульфила. - Не мне судить тебя.

Фритигерн обнимать его кинулся, но Ульфила отстранился.

К вечеру деревня уже на все лады толковала эту историю. Говорили, будто святейший Ульфила князя-убийцу прямо в церкви до полусмерти избил. Будто бы Фритигерн на жизнь его покушался. И вот уже нашлись такие, кто видел, как Ульфила получил чудесную силу прямо от архангела Михаила, чтобы супостата сокрушить.

- И правильно сделал, - прочувствованно говорил Авдей у себя в Македоновке. - Тот изверг - он епископа-то нашего до смерти извести хотел. Шутка сказать: руку поднял на такого человека. Теперь у него рука-то отсохнет, у Фритигерна. Точно говорю.

Многие возражали: князь заставил Ульфилу собственные заповеди прилюдно нарушить, что верно, то верно. Но убивать епископа - того и в мыслях не держал.

Как бы то ни было, а не нашлось из всего прихода ни одного человека, кто не считал бы поступок Ульфилы совершенно правильным. Ибо чрезвычайно практический народ были эти готы. Заповеди всепрощения для воскресного разговора были весьма хороши и уместны; с удовольствием внимали им в церкви и всякий раз душой умилялись. Однако жизнь чаще поворачивала так, что пригоднее для нее оказывалось совсем иное.

Фритигерн все-таки сманил с собой несколько человек из "меньших готов"; но их было значительно меньше, чем он надеялся.

Второй раз Фритигерн наведался к Ульфиле в начале августа 378 года. Ульфила встретил князя неприветливо. Но на то и был хитрым лисом Фритигерн, чтобы к любой твердыне правильные пути отыскать.

- Зачем явился? - спросил епископ, видя, что князь один, без дружины (а раз один, значит, точно - хитрость какую-то затевает).

- Повидать тебя, - не обращая внимания на хмурый вид Ульфилы, приветливо ответил Фритигерн. - Передать, что все твои, что с нами ушли, живы и здоровы. Только Эохари ранен, но скоро и он будет здоровехонек. - С любопытством, почти детским, на епископа поглядел. - А ты что, действительно их всех отлучил, как грозился?

Хорошо же знал Фритигерн епископа своего, если с первых слов сумел этот лед растопить.

Ульфила проворчал:

- Не хватало еще, чтобы они умерли нераскаявшимися грешниками. Вот вернутся, тогда покажу им.

Вошли в дом, где Ульфила жил. Жилье было тесным и бедным, и князь сразу поежился: в ловушке себя почувствовал. Нарочитая эта бедность была вызовом, и Фритигерн, на лету ловивший любые намеки, понял и этот.

Без спроса Силена заглянул - посмотреть, как там ведет себя Фритигерн. Мало ли что. В последний раз не друзьями расстались.

Ульфила Силене кивнул: все в порядке. И скрылся Силена.

Фритигерн улыбнулся.

- Любят тебя здесь, - заметил он Ульфиле. - А ведь не за что любить тебя, Ульфила. Скучный ты человек. Только и делаешь, что бранишь людей и туда не пускаешь, где интересно и весело.

- Что я делаю и за что любят меня - не твоя забота, князь, - отрезал Ульфила. Сидел, настороженный, точно в одной клетке с опасным зверем оказался.

Фритигерн без приглашения на лавку против Ульфилы уселся. Надоело стоять, пригнув голову под низкой крышей.

- Хочу понять тебя, - сказал князь. - Договорить недоговоренное. - И вперед подался, в тесной комнатке на епископа надвинулся. - Скажи мне, почему за мир так держишься? Почему народ свой воевать не пускаешь? Живете в бедности, а могли бы жить в роскоши. Да и мы не такие уж разбойники, епископ. Не чужое отобрать хотели, своего добивались, того, что наше по праву. Зачем тебе дружба с ромеями? Неужто дороже тебе имперцы родичей твоих?

И спохватился Фритигерн: Ульфила-гот не готом был вовсе.

Но Ульфила про то и не вспомнил.

- Мне ромеи чернила присылают хорошие, - сказал он. И пояснил, с удовольствием заметив, что князь смутился: - Я ведь Книгу перевожу. Для такой работы мир нужен. Когда кругом война, трудно другими делами заниматься.

И непонятно было, серьезно ли говорит, ибо угрюм был и ни тени улыбки на лице.

Фритигерн, чтобы недоумение свое скрыть, за новую тему ухватился.

- Любо было нам слушать твою книгу, - сказал он.

И попросил показать, из какой глины перевод этот вылепливается.

Ульфила вытащил из холщового мешка восковую дощечку - черновик. Фритигерн взял, повертел в руках, твердым ногтем по воску провел, оставив полоску. Буквы, как жуки, по всей поверхности, а что за ними спрятано? Ничего не понял.

А Ульфила и не собирался ничего объяснять. Насмотрелся? Это тебе не мечом махать, здесь иное умение потребно, тебе недоступное. И забрал Ульфила дощечку, обратно в мешок спрятал.

Молча на князя уставился: ну, что тебе еще нужно?

Растерялся князь; а растерявшись, многословен стал.

- Валент из Антиохии прибыл, - сказал он наконец. - Армию привел большую. Наши конники уже ходили мимо, считали их орлов.

- И много насчитали? - спросил Ульфила.

- Достаточно, - честно ответил Фритигерн. Поморщился. - Если по значкам судить, набрал Валент себе воинство с бору по сосенке. Думаю, лучшие резервы выгреб, чтобы только нас извести.

- Вполне понимаю, - холодно сказал Ульфила.

Фритигерн пропустил это замечание мимо ушей.

- Ульфила, помоги мне. Ты встречался с Валентом, говорил с ним. Где он уязвим более всего? Как легче взять его?

- Валент мой государь, - сказал Ульфила. - Я не помогу тебе убить его. Если ты только за этим приехал, то убирайся.

- Твой государь! - яростно прошептал Фритигерн. Серые его глаза вдруг засветились зеленым огнем. - В прошлом году он и пальцем не шевельнул, пока мы разоряли его земли и грызли его людей похуже Черной Смерти. Сидел себе в Антиохии, задницу парил, будто нас и на свете-то нет. Где он был тогда, твой государь, когда мы кровь его подданных лили, будто воду?

Гневный огонь медленно угасал в зрачках Фритигерна.

- Так скажи, Ульфила, с чего бы Валенту вдруг срываться с места и сюда бежать?

- А сколько можно на твои бесчинства любоваться?

- Не в этом причина. - Фритигерн головой покачал. - Из всего, что я слышал о его императорском величестве, следует один очень простой вывод.

Он поманил Ульфилу пальцем, точно собирался поведать ему какую-то тайну. Но Ульфила не шелохнулся.

А Фритигерн и без того ему все раскрыл, что знал.

- Зависть, - сказал Фритигерн. - Вот что ему покоя не дает. Зависть пересилила все, даже природную трусость. Вот он и рвется в бой.

- Зависть? - переспросил Ульфила. Против своей воли почувствовал жгучий интерес. Ох, как непрост князь Фритигерн! Умеет втягивать в свои дела. Только что гнать хотел взашей - и вот сижу слушаю, чуть не рот раскрыв. Жду: что еще надумал этот проныра?

- И кому же завидует император Валент?

- Многим. Например, комиту Себастьяну, - быстро ответил Фритигерн. И прямо в глаза Ульфиле посмотрел, ибо собирался сказать нечто важное. - Этот Себастьян нас наголову разбил. Один отряд уничтожил почти под корень. Кто уцелел, говорят: серьезный командир, у ромеев таких мало.

- Значит, и на тебя нашлась управа?

Фритигерн юлить и вертеться не стал, ответил прямо:

- Похоже, так.

Ульфила губы сжал. Посмотрел неприязненно.

- Погубишь ты народ свой.

- Этого-то я и не хочу. Если у Валента найдется хотя бы еще один такой Себастьян, нам придется туго.

- Но ты, конечно, тоже не сидел сложа руки, пока Валент к тебе шел.

- Ну... - Фритигерн мимоходом плечами пожал. Скромник. - Ничего особенного. Обычные меры. Перекрыл дороги, по которым провиант для этой армии подвозят. Они, конечно, быстро прознали. Желудки донесли им новость быстрее всякой разведки. Один пост я потерял, зато выиграл время. Они против наших выслали стрелков под прикрытием кавалерии. Вот уже несколько дней мы медленно отходим. Мне совершенно не нужно, чтобы нас загнали в ущелья. На этот раз так просто будет не уйти, перебьют нас там.

И противен был Фритигерн Ульфиле. И дела фритигерновы были в глазах епископа преступлением. А обаянию князя противиться не мог.

Во всем, что делал Фритигерн, холодный трезвый расчет проглядывал. И вся забота Фритигерна была о вези. И все подлости совершались Фритигерном ради вези. Да и подлостями-то это не было в полном смысле слова. А что убийца - так кто в ту пору убийцей не был? Разве что святые, да еще незадачливый Прокопий...

И вот уже Ульфила кивает одобрительно.

А Фритигерн продолжает, доверяя епископу Ульфиле все больше и больше подробностей.

- Сейчас мы стоим в дневном переходе от Адрианополя. Валент под самым городом. Землю роет.

- Что он делает? - От удивления Ульфила едва не поперхнулся.

Фритигерн пренебрежительно отмахнулся.

- Ну, лагерь строит. Выкопал ров, возвел вал земляной, палок натыкал частоколом. Думает, это ему поможет.

И язык прикусил. Лишнее сгоряча брякнул.

Ульфила спросил:

- А ты что думаешь, Фритигерн? Поможет ему палисад?

Опасный голос у епископа. До "пошел вон" один шаг остался.

- Я хочу покончить с этой войной, - сказал князь. - Помоги мне, Ульфила. Мне не нужно большое сражение. Может быть, мы и побили бы Валента, но слишком много наших погибнет. Я не могу заплатить такую цену. Не стоят того ромеи.

Он говорил прямо и открыто. Лучшая из хитростей фритигерновых. Доверие такого сильного вождя подкупало лучше угроз и посулов.

И Ульфила поддался.

- Хорошо, - сказал он. - Если ты действительно хочешь мира, я помогу тебе. Что тебе нужно от меня?

Фритигерн сжал кулак. Пора!

- Валент тебя знает. Пойди к нему. Я хочу, чтобы ты вел мои переговоры.

Ульфила встал. Фритигерн тоже поднялся на ноги, понимая, что разговор окончен.

- Я подумаю над твоими словами, - сказал Ульфила. - Иди пока отдохни. Меркурину скажи, что я велел тебя накормить.

Раздумывал Ульфила недолго. Фритигерн не успел молоко допить, которым Меркурин его потчевал, как епископ уже явился. Дощечки вощеные принес.

Сели вдвоем на берегу речки и начали послание к императору ромейскому составлять.

Его императорскому величеству, повелителю Римской Империи, Валенту от Фритигерна, дукса и судьи, вождя великого народа вези, союзника, друга и федерата ромеев, - привет.

Начало Фритигерну очень понравилось. Растянулся на траве и говорить начал, кулаком по земле рядом с собой стуча, точно вбивая каждое слово в рыхлую эту почву.

- Напомни государю о прежнем договоре, который тот заключил с народом вези. Когда постигло бедствие как везеготов, так и остроготов, и алан, мы к нему, Валенту, обратились. В те дни, изгнанные с родных земель воинственными дикими полчищами гуннов...

- Не гунны ли с твоими родичами теперь в одной шайке римские земли разоряют? - перебил Ульфила.

Фритигерн голову приподнял, на епископа глянул.

- Гунны с аланами вместе ходят, - сказал он нехотя. - Откуда мне знать, что Сафрак затевает. Среди моих вези никаких гуннов нет. Мы их за врагов считаем. Ты дальше пиши. - И снова глаза прикрыл, чтобы лучше думалось. - Напиши: когда пришла беда, обратились вези к могущественному Риму, и была обещана нам от Рима провинция Фракия. Но злой рок, видимо, хотел разлучить и поссорить дружественные наши народы...

Ульфила на мгновение перестал писать. Мир, подумал он. Мне тоже нужен этот мир. И снова принялся выводить буквы.

- Объединившись, римляне и готы превзошли бы могуществом весь остальной мир. Никто не посмел бы посягнуть на нас! Но не все злым силам торжествовать. Презрим былые обиды. Немало людей полегло с обеих сторон; преградим же путь крови. Совместно оплачем погибших и воздвигнем им памятник лучше колонны или кургана: пусть это будет тишина и согласие.

Ульфила записал. Посмотрел на Фритигерна: подставил князь лицо солнцу, рот приоткрыл, будто выпить хочет. Богато одарил Всевышний человека этого; безрассудно расточает Его дары Фритигерн. Едва не сказал вслух то, что подумалось: не обмани на этот раз, Фритигерн! Пусть слова твои будут правдой.

А князь, не открывая глаз, заключил:

- В обмен на прочный мир и верную службу со всевозможным смирением просит-де князь готский обещанную прежним договором Фракию со всеми ее пашнями и хлебом, с пастбищами и скотом. Только Фракию и ничего сверх того; но и не менее.

Это было хорошее послание, исполненное достоинства и вместе с тем миролюбивое.

Фритигерн ласкал пальцами нагретую солнцем траву. Он полюбил эту землю, где пролил столько крови, и очень хотел ее для себя. И получит ее, ибо отступать отсюда ему некуда. Зиму он рассчитывал прожить на тот урожай, что вырастили нынешним летом фракийские крестьяне. Даром, что ли, настаивал в договоре на том, чтобы отдали ему пашни и хлеб. А весной начнется, наконец, новая жизнь для всех вези.

- Напиши второе письмо, Ульфила, - вдруг сказал Фритигерн.

И сразу почувствовал, как насторожился епископ.

- Кому? - поинтересовался Ульфила. - Царю персидскому? На случай, если Валент откажет?

- Нет, тоже Валенту. Но не от лица всех вези, а приватно от меня. - Он сел и усмехнулся. - От государя к государю.

И заговорил задумчиво:

- Напиши ему от меня, что хочу быть Валенту настоящим другом и союзником. И сейчас, как будто мое желание уже осуществилось, считаю долгом остеречь его. Мне ведомо, что многие мои соплеменники не захотят с ромеями мира. Мой родич Алавив, которого я люблю и которого полюбит и Валент, когда узнает его близко, может разбить ромеев. Он горяч, Алавив, эта мысль кружит ему голову. Мне трудно вразумить его. И не остановить мне воинственного порыва многих друзей моих, если сам Валент не поможет в том, проявив добрую волю.

Фритигерн повернул голову, посмотрел на Ульфилу. К щеке князя травинка прилипла.

- Почему ты губы кривишь, епископ?

- Противно слушать тебя.

- Я не злоумышляю против своих, если ты об этом, - невозмутимо возразил Фритигерн. - Я никогда не предам вези. Веришь?

Этому Ульфила вполне верил. Не понимал только цели второго послания, от которого за версту разило предательством.

Фритигерн объяснил:

- Если Алавив на Валента наскочит и цапнет его (а Алавив на такое способен), то после второго послания даже эта выходка не сорвет мирных переговоров. Я всегда смогу доказать, что Алавив действовал против моей воли.

- А если ромеи потребуют, чтобы ты выдал им Алавива?

Фритигерн широко улыбнулся.

- Ах, Ульфила. Ведь ты меня хорошо знаешь.

- Я тебя знаю, - согласился Ульфила. - Я знаю, что никогда нельзя заранее знать, как ты поступишь.

- Я сумею уберечь от них Алавива, если дело повернется так, как мы говорили. В крайнем случае, скажу, что он убит. Ведь ты спрячешь его у себя, правда? - И засмеялся. - Если от меня не знаешь, чего ждать, то что говорить о тебе!

- Главное - мир, - сказал Ульфила. Ему не нравилось, как обернулся разговор.

Фритигерн уловил недовольство епископа и сразу ушел от скользкой темы.

- Да, главное - получить от них мир.

Сказал: "мир", а подумал: "Фракию".

- Дальше диктуй, - сказал Ульфила.

И потекли дальше сладкие речи Фритигерна. Лучше с лукавой змеей знаться, чем такого союзника иметь!

- Чтобы избежать неприятностей от чрезмерно войнолюбивых родичей моих, приватно советую тебе показать им силу твоего войска. Не вступая в битву, пройди перед ними горделиво, вознеся орлов. Это зрелище лишит их задора, а имя твое устрашит их. Тогда они охотно прислушаются к моим словам и заключат мир с тобой.

- А заодно получат хорошую возможность оценить боевую силу ромеев, - сказал Ульфила.

Фритигерн махнул рукой.

- Не ищи подвоха там, где его нет. Мне не нужна эта битва, где мы понесем слишком большие потери. Неужели я еще не убедил тебя? Я хочу купить мир не кровью, а хитростью. Второе письмо обезопасит переговоры от случайностей. А кроме того... - Он посмеялся. - Оно изрядно польстит Валенту. Как все трусы, император любит думать, что одно только его имя наводит страх.

Ульфила отложил дощечки.

- Откуда ты столько знаешь о характере Августа Валента?

Фритигерн выглядел очень довольным.

- А что, я неправ?

- Прав.

Фритигерн вскочил на ноги. Протянул руку Ульфиле, больше из вежливости, ибо и в пожилых летах был тот легким на подъем.

Вместе пошли к дому.

Помолчав, сказал Фритигерн:

- Мне про Валента один человек рассказывал - а тот хорошо его знал.

Ульфила молчал, желанного вопроса "кто?" не задавал - нарочно князя мучил. И не выдержал князь, назвал без всякого вопроса:

- Атанарих.

Валент, его императорское величество, положительно не знал, что ему предпринять. Нервно расхаживал по форуму своего лагеря под Адрианополем. Лагерь был великолепен, совершенное создание римской фортификационной мысли. Войска отборные, полководцы - один другого опытнее, враг свиреп. Осталась сущая малость: отдать приказ и ударить по полчищам Фритигерна.

И вот на это-то Валент никак не мог решиться.

Спросил мнения командиров. А те возьми и не сойдись во взглядах.

Комит Себастьян после победы над готами в долине речки Гебр, раздул павлиний хвост. И Августа Валента к тому же призывал. Нельзя упускать случая, твердил он. На войне слишком быстро все меняется. Слишком быстро, чтобы можно было позволить себе такую роскошь: сидеть и ждать у моря погоды. По последним донесениям разведки, везеготов не более десяти тысяч. Это работа для одной хорошо обученной когорты. Конечно, если с умом взяться.

Благодарение Провидению, его императорскому величеству служит немало офицеров, которые как раз в состоянии взяться за это дело. И именно с умом.

Слушая Себастьяна, Валент так и закипал нетерпением. И правда, довольно уже прохлаждаться и тратить свои дни в бездействии, когда слава воинская - вот она, рядом, только руку протяни.

Но тут вступал в разговор магистр конницы Виктор, тот самый сармат, который лет десять назад переговоры с Атанарихом вел. Человек он был весьма осторожный. Да и недавняя победа не кружила ему голову. Не лучше ли подождать, пока приспеет подкрепление из Галлии, от императора Западной Римской Империи, Грациана? Вот комит Рикимер, от Грациана присланный, говорит, что помощь уже близка.

Валент вновь начинал сомневаться. Может быть, и впрямь не стоит мчаться навстречу Фритигерну очертя голову. Может быть, имеет смысл подождать...

Но тут со всех сторон набежали льстецы (после того, как казнил прежних, тотчас же новые появились, еще и лучше старых). Зашептали государю в оба уха: не довольно ли с Грацианом славой делиться? Совсем зазнался Грациан, на него, Валента, дядю своего, свысока смотреть начал.

- Зазнался, еще как! - говорили наиболее догадливые (сообразили, какая тоска Валента поедом ест: племянник-то алеманнов героически в капусту крошит, а он, Валент, только парады принимает).

Его величество Валент, с его-то мудростью, с его-то могучей армией, с такими прославленными офицерами... Эх, да что говорить! Сам все знает его величество.

И мнилось Валенту: вот где истинная правда. Ибо страшно хотелось ему, чтобы уговорили его атаковать. Хоть бы одну большую битву выиграть по-настоящему.

Пока судили и рядили, время шло.

В одно прекрасное утро у ворот лагеря встречено было посольство от Фритигерна. Солдаты проводили посланцев к императорской палатке, государю представили. Валент, втайне ликуя, снизошел: так и быть, выслушаю.

Сам же, как восторг улегся, в недоумение пришел. Не знал, как выбор послов оценивать надлежит. Польстить ему Фритигерн хотел или оскорбить.

С одной стороны, явился тот готский клирик, о котором и патриарх константинопольский хорошо отзывался. Говорил, будто праведный это муж.

Свита при праведном муже - несколько готских воинов и все незнатного рода. Но тот же патриарх и общину готскую хвалил; стало быть, сопровождающие клирика - добродетельные христиане. Его, Валента, единоверцы.

Но...

С другой стороны, разве с таковыми должен вести столь важные переговоры великий владыка? Кто таков этот клирик? Вот на патриарха константинопольского глянешь - плечи под тяжестью шитого плаща аж ломятся - сразу видно: достиг человек высот немалых. А этот - сухощавый беловолосый старик с острыми чертами лица и тяжеловатым взглядом темных глаз. И одежда очень простая, пропыленная. Без единого золотого украшения.

Офицеры в мнении касательно особы посланца были единодушны: "притащился какой-то отбтрюханный поп..."

Ульфила Валенту письма передал, какие они с Фритигерном на берегу речки составили. Валент любезно ознакомился. Задал несколько вопросов. Ульфила отвечал, немногословно, но вполне удовлетворительно.

Можно ли Фритигерну доверять? Можно, только с оглядкой, ибо у варваров свои понятия о чести.

Не нарушит ли князь уже подписанный договор?

На этот вопрос Ульфила ответил после паузы, странно поглядев императору прямо в глаза ("Какой хам!" - верещали потом придворные):

- Нет, если его снова не обманут.

Ответ этот, разумеется, никого не устроил. Ты нам вынь да положь: можно Фритигерну доверять или нет?

Присутствовавший при этом разговоре Себастьян так и спросил:

- Можешь ли ты, обратившись к своей совести, ручаться за него?

- Однажды я поручился за него и был жестоко наказан, - сказал Ульфила. - Но и после этого скажу: я охотно обменял бы свою чистую совесть на прочный мир.

И опять слова Ульфилы никому не понравились, потому что были искренними и не содержали лести.

Пытались выспрашивать у посла подробности касательно того, какими силами располагает Фритигерн, где сейчас находятся Алатей с Сафраком, остались ли до сих пор с аланами отряды гуннов. Ибо наиболее дальновидные из римских командиров предполагали, что в минуту большой опасности остроготы присоединятся к везеготам, и для армии Валента это будет весьма неприятно. Проще сказать, при таком повороте событий шансы на блестящую победу, которую уже ковала и покрывала позолотой фантазия Валента, резко уменьшались.

Но церковник ничего не знал ни о численности варварских полчищ, ни об их расположении. Только и сказал:

- Вот точные слова Фритигерна, которые он говорил мне, когда просил прийти к тебе с посланиями: "Я могу разбить Валента, но это будет стоить мне слишком больших жертв".

Валент так откровенно обрадовался, такой радостный взгляд на Себастьяна бросил, что льстецы поняли: битва будет.

Ульфила поднялся, сочтя свою миссию выполненной.

- Я еще раз прошу тебя подумать над этими письмами. Пожалей свой народ, император. Если даже все вези полягут под стенами Адрианополя, останутся остроготы и аланы, останутся гунны, и они утопят твою Империю в крови.

Два дня после этого Ульфила жил в римском лагере, ждал ответа. Валент обещал написать Фритигерну и выразить свое мнение.

Легионеры, пришедшие с Валентом из Сирии, не питали пока что к готам враждебных чувств. По их мнению, вези были куда лучше персов. Со свитой ульфилиной играли в кости и пили неразбавленное вино. О посланнике фритигерновом расспрашивали. "Что, получше никого не нашлось?" Но вези отказались обсуждать личность Ульфилы; сам же Ульфила почти не показывался.

На третий день Валент объявил ему, что ответа не даст, ибо письма Фритигерна весьма двусмысленны и непонятно, как следует отвечать на них.

С тем посольство и отбыло, сопровождаемое насмешливым свистом легионеров. Те-то уже знали, каким будет ответ.

Солнце переходило в знак Девы; настало 23 августа 378 года. И подобно тому, как Солнце покидало один свой дом и перебиралось в другой, двинулась римская армия из надежного, обжитого лагеря навстречу неизвестности.

Весь обоз, припасы, скарб - все было оставлено под стенами Адрианополя. Охранять лагерь назначили две центурии Сирийского легиона - довольно, чтобы удерживать такое хорошее укрепление, если придется.

Казну, придворных льстецов, императорский пурпур и прочие драгоценности предусмотрительно переправили за городские стены, сочтя их лучшей защитой, чем лагерный палисад.

И выступили.

Валент верхом на крепкой лошади возглавил армию. От сверкания орлов в глазах больно. Пыль оседала на придорожных кустах и траве. Вдыхал этот запах Валент, и от восторга сжималось его сердце. Началось! Он ступил на путь славы, о которой мечтал почти пятьдесят лет.

Когда солнце достигло зенита, жара сделалась невыносимой. Пот ручьями стекал по лицам. Но ноги шагали, будто сами собой. Легкие отказывались принимать пропитанный пылью и запахом конского пота воздух. Но разве им оставлен выбор? Велено дышать, вот и дыши. И без рассуждений!

Дороги здесь неудобны. То и дело карабкались в гору, а потом неловко спускались с горы. Но легионы шли налегке и потому не был для них труден путь.

И вот впереди, в дрожащем знойном воздухе, показались выбеленные солнцем готские телеги, выстроенные табором. Высокие колеса из цельных спилов щетинились осями.

Из-за ограждения понесся яростный вой, будто там бесилась стая диких зверей. Кто бы поверил, слушая эти вопли, что их издают люди, окрещенные в кроткую веру Христову?

Пока вези бесновались и грели в себе злобу, римские полководцы торопились выстроить войска в боевой порядок. Как обычно, непробиваемый строй тяжелой пехоты прикрыли на флангах конницей.

Проклятье на этого Виктора и его кавалерию! Не конники, а черепахи. Когда они, наконец, доберутся до места? Комиты орали до хрипоты, подгоняя солдат. Далеко растянулись по всей длине дороги, насколько видит глаз.

Сармат Виктор, утратив свою знаменитую выдержку, рычал звероподобно, грозя распять каждого десятого за преступную медлительность.

С грохотом мчались вперед по дороге всадники, обгоняя друг друга. Лязгали доспехи. Луженые глотки легионеров исторгали хриплые звуки; щиты сталкивались со щитами. Ромейские солдаты тоже пугать умели.

Варвары и испугались. Высунули нос из-за телег и попросили о перемирии. Разве наш духовный пастырь не ходил к вашему императору, не умолял пощадить нас?

Валент грудь колесом выпятил, подбородок квадратный выставил. Да, говорил я с вашим пастырем; неужто у Фритигерна никого получше не сыскалось? Что он присылает мне для переговоров людей такого низкого происхождения, чуть не рабов? Они и решить-то ничего не могут, ибо нет у них на то прав.

Вот ты (это он к тому готу обратился, который из-за телег вышел и от имени своих товарищей речи повел) - кто ты таков, что я должен тебя слушать? Кандак твое имя? И что это такое - "Кандак"? Как это я, повелитель огромной державы, с каким-то Кандаком говорить стану?

Облил презрением с головы до ног и прочь отослал. Если князья ваши действительно хотят, чтобы я жизнь им оставил, пусть кого-нибудь более достойного пришлют.

Пока его императорское величество гордость свою тешил и требовал к себе знатных вези для переговоров, с другого конца готского лагеря (ромеи и не видели) совсем другие послы ускакали. И не к ромеям, а в горы - поторопить Алатея с Сафраком.

Опасную игру Фритигерн затеял. Все эти разговоры для того нужны ему были, чтобы время потянуть. И он подкрепления ждал, и Валент. Как бы исхитриться и так попасть, чтобы своего союзника дождаться, а Валентова опередить? Да еще заранее себе пути для отступления проложить? Если сорвется дело и не удастся ромеев побить, свалить беду на неуемных родичей своих (мол, против его, фритигерновой, воли битву развязали) и попытаться купить жизнь тем, кого еще можно будет спасти.

Широкая равнина, простиравшаяся в предгорьях, и без того выжженная за лето солнцем, пылала. Повсюду зловредные вези разложили огромные костры, чтобы сделать жару еще более невыносимой. Себя при этом, понятное дело, тоже не щадили; будто черпали они прохладу из жажды врагов своих, из слабости ромеев силы набирались.

Потянулись странные часы напряженного бездействия. Давно уже миновал полдень, но до вечера еще нескоро. Ревело пламя больших костров. За деревянными стенами телег бесновались варвары.

Долгий марш, пыль и жара сделали свое дело: римляне стали задыхаться. Стояли в строю перед лагерем готским, от жажды изнемогая, и свинцовыми казались им доспехи.

Валент же наслаждался. Хоть и его мучили голод и жажда (любимое иллирийское пиво в лагере осталось), а радостно ему было. Чистую правду написал в том, приватном, письме Фритигерн: одно только имя государево врага устрашает. Наступили лучшие часы его жизни и сейчас медленно истекали.

Нервничали лошади. Конь - он не человек, ему не втолкуешь, почему его морят голодом и жаждой и в чем высшая цель такого мучительства.

А Фритигерн нового посланца для переговоров к Валенту направляет (и опять невидного, в бедной одежде, - чтобы в заложники не взяли). Дескать, берется Фритигерн соплеменников своих от бесчинства удержать. У него дружина сильная; при помощи этой самой дружины совладает он, Фритигерн, с самыми горячими головами из везеготов. Не допустит их до битвы. Только вот гарантии от ромеев нужны. Он-то сам, Фритигерн, Валенту верит на слово, как брату, но остальным той веры недостаточно. Вот если бы от ромеев заложник был ему, Фритигерну, дан... А за сохранность жизни того заложника можно не опасаться.

Собрались высшие валентовы офицеры. Обсуждать начали. А ну как лукавит вези, с него станется!..

Торжествует Валент: сам Фритигерн перед ним, Валентом, страх испытывает! А Виктор с его советами Грациана дожидаться - просто трус. Вот еще, славой делиться. До полной победы один шаг остался. Сейчас быстренько дадим Фритигерну заложника, а там глядишь - целое племя под нашу руку пойдет и послужит нам еще верой и правдой на зависть Грациану, который только и горазд, что алеманнов без толку истреблять и с аланами якшаться.

Кого же послать?

Тут всяк стал глаза отводить. Да Валент и сам понимает: тот недостаточно знатен, этот в армии нужен, мало ли что. И ткнул палец государев в Эквиция: с одной стороны, настоящий римский патриций, с другой - толку с него, если битва все-таки завяжется, куда меньше, чем от прочих.

Эквиций из розового зеленым сделался. Не был бы патрицием, так и повалился бы в ноги солдафону недальновидному: помилуй, государь-батюшка!

Оттолкнул его комит Рикимер, грацианов человек, который от молодого государя к Валенту прислан был. Сам был германец и трусости в других не выносил, считал ее за позор и чуть ли не болезнь. "Я пойду", - сказал. И вместе с тем незнатным готом в сторону табора направился.

Медленно шли, чтобы вези какого-нибудь подвоха не заподозрили и стрелами не истыкали. Да и время дать нужно вези, чтобы как следует разглядели красный плащ комита, богатые доспехи, знаки отличия. Не простой, стало быть, он человек и для императора ценен.

До оврага уже дошли, который вези расширили и углубили, используя для защиты лагеря. А солнце палит нестерпимо. Когда же вечер?..

И вдруг - вопли, звон оружия... Кому-то жара в голову стукнула.

Стрелки передового римского отряда, выстроенные перед рядами тяжелой пехоты, слишком бурно препирались с передовым готским постом, и вдруг один сорвался, пустил стрелу. Командир римских стрелков, испанец Бакурий, решил, что самое умное после такой выходки - это в атаку пойти. Нервы у всех на пределе; услышали, как он ревет: "За мной!" и побежали.

Как наскочили на готов, так и отскочили; вези-то из-за прикрытия стреляли, а ромеи по чистому полю шли.

Рикимер остановился, в сердцах себе под ноги плюнул и на родном своем языке душу отвел. А после сказал тому незнатному готу, что с ним вместе к табору для переговоров шел:

- Иди-ка ты к своим, брат. Видно, судьба нам с тобой нынче убить друг друга.

Хлопнул его по плечу; на том расстались. Рикимер к ромейским позициям отошел. В ледяном бешенстве был. Валенту что-то совсем уж невежливое рявкнул.

А тот вдруг побелел, вот-вот сознание потеряет. Глаза расширил, будто дьявола перед собой увидел. Но не на Рикимера смотрел - куда-то за спину ему.

Рикимер резко повернулся, сапогами пыль взметнул:

- Что?..

И увидел.

С крутых гор неслась, грозя смести все на своем пути, аланская конница - лавиной, неостановимой, громкокипящей.

Алатей и Сафрак пришли.

Обтекли табор с двух сторон и на передовые центурии римские понеслись. Следом из табора - осами из гнезда - пешие выскочили. В громе копыт все утонуло - и крики людей, и звон оружия. Небо, и без того нестерпимое, наполнилось сверканием металла.

И дрогнули перед этой бурей передовые центурии, оборотились спиной к неминуемой смерти своей, бежать вознамерились. А куда бежать-то, в теснине? Заметались, себя не помня.

Остановил их комит Себастьян, а как - того никто не понял. И сам Себастьян не понял; но только стрелки Бакурия снова лицом к неприятелю стали. У одного кровь из разбитой губы вытекает - наградил комит щитом по подбородку, чтобы от страха исцелить.

Но ни одна из римских стрел, казалось, цели не достигала. Все так же неостановимо летели на римский строй аланы, и огромные их кони будто не касались земли, ибо тонули ноги в клубах пыли. В облаках мелькали оскаленные морды лошадей, страшные, яростные лица алан.

В давке, где люди начинали терять сознание от духоты, не уследить было, откуда приходит смерть. Она вылетала из луков, выскакивала из-за завесы пыли и дыма, хватала за горло, впивалась в грудь, била по шлему, секла по плечам. Ни уклониться, ни повернуться - для маневра не было места. Точно скот домашний, на убой приведенный, стояли ромеи, теснясь плечом к плечу и закрываясь своими тяжелыми щитами, от которых немели уставшие руки. Поднимешь меч - толкнешь стоящего рядом. А враг - вон он, поди успей сразить его, если не развернуться, ни двинуться. Удалось удар на щит принять и радуйся тому.

Эти варвары неуязвимыми представлялись. Бессмертными. Вроде и пал из них кто-то, но врагов от этого не убывало. Ни боль от ран, ни слабость от кровопотери, ни жара, ни давка - ни самая смерть - ничто их, казалось, не цепляло, будто вовсе не люди они. Умирающими - и то из боя не выходили. Чудилось ромеям, что и мертвыми будут рубить их аланы и вези. Страх душил солдат Валента, как едкий дым готских костров.

Себастьян на левом фланге бился. Конники Виктора прикрывали его. Когда аланская кавалерия с гор понеслась, римские всадники только-только успели подтянуться туда, где уже центурии стояли. И теперь на Виктора была вся надежда.

Сармат Виктор страшен лицом стал: в пыли весь, редкие усы и борода от крови слиплись, лоскут кожи у виска сорван. Погоняя лошадь, с гортанным криком вперед вырвался.

Глядел Себастьян, как кони мчатся, унося на алан всадников Виктора, и понимал: сейчас повернет битва. Вот уже кавалерия римская пробилась сквозь толпу варваров, к табору бросилась. Еще несколько минут - и опрокинутся телеги, а аланская конница будет зажата между римскими алами и пешими центуриями.

Закричал Себастьян от радости и на тех варваров бросился, что перед ним были. И убил еще одного, из-под щита удар ему в бок нанеся, прежде чем зарубили комита двое конных алан.

Умирая, знал Себастьян, что победил Валент под Адрианополем. Немногим не дожил до того, чтобы увидеть, как падет табор готский...

Так, радостный, умер комит Себастьян.

Но табор не пал. Случилось иначе.

Алатею мгновения довольно было, чтобы замысел Виктора понять. Крикнул что-то Алатей, внимание к себе привлекая, коня на дыбы поднял. Те аланы, что подле Алатея были, голос его расслышали; прочим же и приказ не нужен был - и без того все видели и знали.

Не обладая дисциплиной, как римляне, аланы иной тайной побеждать владели. Точно заботливая мать дыхание сонного ребенка, чутко слушали они дыхание большой битвы. Вот замерло оно... и вдруг понесся долгий протяжный выдох - отступление.

Легионеры еще понять не успели, что произошло, а аланы уже поспешно отходили к табору. И вот набросились дикие конники на кавалерию Виктора. И смяли Виктора, уничтожив в короткое время лучшие его силы. Аланы, численностью превосходившие римлян в несколько раз, затопили их и растоптали.

А после вновь к центуриям повернулись.

Пехота стояла теперь нагая, лишенная прикрытия с флангов. Новая атака аланов и вези на римский строй грозила стать последней. Стиснутые со всех сторон врагом (Боже Всевышний, кто это говорил, будто варваров всего десять тысяч?), римляне не то что маневрировать - даже отступить не могли.

Падали, оскользнувшись в кровавой луже или споткнувшись о трупы, ослабев от раны или потеряв равновесие от духоты. Тех, кто не удерживался на ногах, затаптывали. Короткий римский меч - плохое оружие против длинных мечей варварских конников. Знаменитые римские копья, пробивающие плоть и застревающие в костях мягкими наконечниками, все уже разбиты или израсходованы; но врагов не стало меньше.

Правильный строй манипул давно был расстроен; никто из солдат не понимал, что ему делать; никто из офицеров не взял на себя невозможный труд командовать этим светопреставлением.

Легат Эквиций хватал воздух ртом. В глазах у него было темно. Лицо налилось багровой краской. Закрывался высоким тяжелым щитом римского пехотинца от стрел и сыпавшихся отовсюду ударов длинных мечей. Левая рука болела от напряжения.

В этой безумной сече, где не оставалось надежды даже для самых умелых, где трус сравнялся в шансах с храбрецом, Эквиция охватило одиночество. Ибо враги были повсюду и врагами были все, даже собственные его легионеры, которые похищали воздух для дыхания, пространство для маневра.

Варвары сомкнули кольцо вокруг римлян и принялись их истреблять. Уйти от ударов можно было разве что только под землю. И вырваться из ловушки невозможно.

Одному разве Себастьяну под силу было бы организовать прорыв. Но Себастьян мертв уже более часа, и его изуродованное, разбитое копытами тело лежит в пыли под ногами.

А солнце все не садилось, и жара становилась все страшней.

Эквиций успел заметить длинное копье, занесенное в воздух над его головой, и повернуться так, чтобы новый удар пришелся на середину щита. Но стоявший рядом римский пехотинец, отбиваясь от рослого алана, в это самое мгновение отвел руку с мечом назад для удара, и сильно толкнул легата. Тот не удержал равновесия и покачнулся, оставив левый бок незащищенным. Длинное копье, выскочив из облака пыли, впилось в тело, пройдя между пластинами доспеха. Чье-то лицо мелькнуло совсем близко, окатив жаром дыхания, - докрасна загорелое, со светлыми прядями, липнущими к потному лбу.

Эквиций рухнул под ноги своих солдат. Он умер под их сапогами, истекая кровью и глотая густую пыль. Смертоносное солнце в последний раз ужалило его бледную розоватую кожу и погасло для него навсегда.

- Легат убит! Убит легат Эквиций!

Горестный вопль прокатился по манипуле и стих, не добравшись до соседней.

Совершенно расстроив ряды, легионеры ввязались в безнадежные поединки с варварами - а тем только того и надо.

После ожесточенной схватки некоторым из римлян все же удалось вырваться, и они в беспорядке рассыпались по долине.

За бегущими с криками понеслись конники, убивая их на ходу. Но теперь, после решительного разгрома, варвары больше забавлялись, чем всерьез добивали противника.

Римской армии больше не было. Сирийский легион был вырезан до последнего человека.

Где был император Валент во время битвы, с кем сражался? Ни Себастьян, ни Виктор не видели его рядом с собой. Диво, что ему удалось вырваться из окружения вместе с другим, слепыми от ужаса, оглушенными, полузадохнувшимися.

Он едва различал перед собой дорогу. Варварские конники были повсюду, везде вилась пыль и гремели копыта. Сбросив доспехи, которые жгли его, Валент бежал с поля боя вместе со своими солдатами.

Дважды падал он, неловко взмахивая руками. Он был голоден и истомлен жаждой, но забыл об этом.

Мимо пробежало несколько солдат; Валент хотел окликнуть их, чтобы они помогли ему, но горло у него пересохло, и он едва сумел хрипло каркнуть. Его не услышали.

Уворачиваясь от конника, пролетавшего поблизости (тот не за ромеями гонялся, а носился по долине, радость избывая), Валент налетел на груду мертвых тел - конский труп, придавивший всадника, и несколько убитых пехотинцев. Поскользнулся в луже крови и, пытаясь не упасть, схватился руками за тело неподвижно лежавшего пехотинца. Человек был еще жив и слабо дернулся, смертельно испугав императора.

Валент побежал дальше, наступив умирающему на руку и даже не заметив этого.

Комит Виктор выпрямился в седле. Стоявший рядом с ним Траян (тот самый, который много о себе думал), протянув руку, коснулся его плеча.

- Смотри.

Виктор прищурил глаза.

- Еще один несчастный ублюдок уносит ноги.

- Это Валент, - уверенно сказал Траян. Он хорошо знал императора, поскольку много времени провел при дворе. - Проклятье, где его свита? Они что, бросили его?

Прямо на них бежал десяток солдат; за ними гнались четверо конных. Всадники были еще далеко, но сомнений не было - догоняли именно их.

- Стойте! - закричал Виктор бегущим солдатам, когда те поравнялись с ним. - Вот вам командир, - он подтолкнул вперед Траяна, - постарайтесь спасти себя и его.

А сам погнал лошадь вперед, вслед императору.

Но Валент уже исчез, растворился в потоке бегущих солдат. Выругавшись, Виктор поскакал по дороге в том направлении, откуда пришла римская армия.

Лошадь переносила его через завалы трупов. Ни одного резервного отряда Виктор не нашел, хотя знал, что один из них был оставлен совсем неподалеку.

Искал Валента среди отступающих, но не сумел разглядеть ни одного лица. Густо покрытые пылью и кровью, они были неотличимо похожи друг на друга.

Назад, к Траяну, возвращаться не стал, ибо в этом не было смысла, а вместо того поехал назад, по долине реки Тонеж, к городу Адрианополю - утолить, наконец, жажду, снять тяжелые, налитые солнцем доспехи, смыть пыль с лица. Для своего императора он, Виктор, сделал все, что мог, а теперь настала пора и о себе позаботиться.

Траян же, получив в свое распоряжение дюжину ромейских солдат, недолго командовал ими. По некотором размышлении он решил, что самой безопасной тактикой при имеющемся положении дел будет сдаться врагу.

Когда налетели сумасшедшие вези, бросился перед ними на колени, протягивая им свое оружие. Два или три солдата последовали примеру своего командира.

Не останавливаясь, вези снесли Траяну голову, зарубили прочих сдавшихся, после к тем обратились, кто захотел сразиться за свою жизнь, и убили их с такой легкостью, будто те лежали перед ними в пыли, беззащитные, как новорожденные щенки.

Солнце, наконец, село. Ночь настала темная - было новолуние. Шли больше наугад. Сзади беглецам чудилась погоня, но уйти с дороги боялись - заплутать в этих местах означало стать еще более легкой добычей варваров.

Среди этих измученных людей брел и Валент, никем не узнанный, - один из многих. В последний день своей жизни снова стал император тем, кем был на самом деле, - обычным солдатом.

Когда он оступился, один из его спутников протянул руку, чтобы поддержать его, и почувствовал, что ладонь стала мокрой.

- Ты не ранен? - спросил солдат. У него был чистый латинский выговор, и Валент вдруг ощутил к нему доверие.

- Не знаю.

- Точно, ты ранен. Это кровь у тебя.

- Странно, - сказал Валент, - мне совсем не больно.

- Скоро заболит, - уверенно произнес солдат и вздохнул. - Так заболит, зверем взвоешь. Куда они тебя, в бок?

Впереди крикнули, что спасение близко - здесь деревня. Утром, проходя по этой дороге во главе великолепной армии, Валент не заметил никакой деревни. Что ему, повелителю половины цивилизованного мира, какая-то деревушка? Сейчас же она казалась самым желанным, самым прекрасным местом на земле.

В темноте немногое можно разглядеть; сельчане услышали шум, лязг оружия, голоса и предположили вторжение разбойников. Слышно было, как кто-то пробежал от дома к дому. И вдруг большие вилы уперлись в грудь идущему впереди легионеру.

- Эй, - вымолвил тот, останавливаясь.

- Кто идет? - спросил голос из ночного мрака. Крестьянин не боялся; он успел прикинуть количество пришельцев; их было немного. Меньше, чем жителей деревни. К тому же, чужаки плохо знали местность.

- Валент, - ответил солдат.

Он имел в виду - "римская армия", но назвал имя императора, потому что так было короче.

Валент рядом с ним вздрогнул.

- С нами раненые, - продолжал тот же солдат.

Крестьянин помолчал, посопел. Слышно было, как он задумчиво чухается. Потом сказал:

- Днем, вроде, битва была.

- Да.

- Кто победил-то?

- Варвары.

Крестьянин звучно плюнул.

- Стало быть, они действительно непобедимы. А может быть, Бог за них, вот и все объяснение. - И крикнул в темноту: - Это наши притащились. Проклятые вези побили их так, что теперь и от земли не видать.

Римский солдат - тот, с чистым выговором, - схватил крестьянина за плечо.

- Есть у вас какая-нибудь лекарка? Мой товарищ истекает кровью.

Крестьянин недовольно высвободился. Показал большой дом, возле которого стояли.

- Есть одна баба. Если только ее муж позволит.

Подошли к дому, у дверей кричать начали. Долго кричали. Наконец отворили им, и показался широкоплечий детина, бородища как сноп, волосья как стог, глаза как красные угли. Чего орете?

Хоть свет увидели (он лампу глиняную держал) - и то радость в этом кромешном мраке.

- Хозяйка твоя, нам сказали, ловко раны лечит.

Оглядел гостей своих крестьянин тот, лампой подвигал. Солдаты перед ним все на одно лицо, от пыли седые, от усталости серые. Один совсем плох, за бок держится, вот-вот упадет. Кровь по ноге сползает на сапог.

Повернув голову, закричал хозяин в сонную тишину дома:

- Меланья!

Была эта Меланья смуглой и проворной, малого роста. Из Александрии Египетской привез ее муж, когда служил в легионах. Лопотала больше по-своему, глазами огромными в полумраке блестела.

Повытаскивала из закутков разные травки, повязки, настойки, примочки, кривые костяные иглы. Здоровых солдат спать вповалку уложила, напоив их чем-то горьким, от чего горячо в животе сделалось. Раненых перевязала и сама села рядом. Сложила на коленях маленькие черные руки.

Она была очень терпелива, эта Меланья. Могла ночь напролет просидеть у постели больного, покачиваясь и бубня себе под нос.

Ночь тянулась и тянулась, и темноте не было конца, как не было конца испепеляющему дню 23 августа.

Валент провалился в тяжелый сон, и было ему в этом сне очень жарко, и снова душили его пыль и копоть готских костров.

"Бог! - кричал он в этом сне. - Почему ты не помог мне, Бог? Ведь я старался быть хорошим! Ведь я был хорошим!"

И грозовая туча над головой ответила раскатом грома: "Недостаточно хорошим, Валент, недостаточно".

И маленькая черная ладошка стирала с его лба пот, тоненькие черные пальцы, смоченные в вине, обводили его губы, чтобы сделать их влажными. И в полусне сосал Валент эти пальцы, как дитя сосет пальцы матери, думая добыть молока.

В середине ночи ворвались в деревню аланы и вези. С визгом, с воплями, с горящими факелами. Хохот, гром копыт, треск выбитых ворот!..

С воем выбегали из домов женщины, прижимая к себе детей. Двоих или троих мужчин, заподозрив у них оружие, аланы убили. После, согнав пленных в кучу, грабить принялись. Выпотрошенные дома поджигали.

Все остановиться, видно, не могли после того, как закончилась битва. Все зуд в руках не унимался.

Меланьин муж дом запер. Если обнаружат аланы солдат наверху, плохо им всем придется. Поднялся туда, где жена его раненых сторожила, и заговорил с нею на той смеси наречий, которую только они двое и понимали:

- Бежать нам с тобой нужно, жена. Бросай этих людей. Ушли от смерти, а она сама за ними пришла.

Взял ее за руку, повел за собой. И выбрались через оконце, а там тайной тропой в лес ушли.

Вези запертую дверь пнули раз, толкнули другой, а она не поддавалась. Ломать не стали, лень. От награбленного уже оси тележные гнутся. Не хотят добром выходить - пусть в доме своем навсегда остаются. В оконце факел бросили горящий. И коней повернули.

За спиной у вези ярко осветило дорогу зарево. Два или три легионера успели сигануть в то окно, через которое Меланья с мужем ушли; остальные же сил не имели и погибли в пламени.

В ноябре зарядили дожди. Небеса словно пытались смыть следы крови с больной земли, остудить горячечные белокурые головы варваров. Хлюпая по раскисшим дорогам, потянулись телеги на северо-запад Империи.

Дерзкая осада Константинополя, куда сгоряча бросились победители прямо из-под Адрианополя, закончилась пшиком. Да и не нужен был варварам град Константинов.

Аланы с остроготами остались в Паннонии, в долине Дравы. Говорили потом, будто епископ города Мурса Амантий обратил их в христианскую веру; но проверять никто не брался, сам же Амантий о том никаких свидетельств не оставил.

Фритигерновы вези пошли еще севернее и зазимовали в предгорьях Юлийских Альп, в городах Эмона и Навпорт, где расположились совершенно по-хозяйски.

Сам Фритигерн устроился в Эмоне, в доме зажиточного римлянина Флавия Евгения, бесцеремонно вытеснив хозяина в верхние этажи. Семейство Евгения держалось поначалу тише воды ниже травы - шутка сказать, такая беда на голову свалилась! - но потом пообвыклось. И оказалось, что вблизи не так уж и страшен князь Фритигерн. С мужчинами был сдержан и вежлив; ромейских женщин не трогал, когда нужно, своих доставало.

Правда, служанкой обзавелся такой, что дочь Евгения тихо плевалась у нее за спиной. Но варвар - он и есть варвар, даром что князь; что ему перечить?

Служанку свою подобрал грозный Фритигерн на улице маленького этого провинциального городка зимней ночью - мерзла в исподней рубахе, босая, пританцовывая на ступеньках храма. Ночь была на исходе; на востоке занималось понемногу утро. Снег то переставал, то снова принимался валить из тяжелых облаков.

Возвращался князь Фритигерн домой с богатырской попойки, весел был и добродушен. Снег сыпался на его длинные волосы, на плечи, мокрые хлопья повисали на ресницах, смотреть мешали. И все-таки разглядел он нечто странное возле храма. Остановился, проморгался. Нет, не чудится. Точно. Полуголая девица.

- Ой, - сказал князь, дурачась. - Дай же мне руку, девушка, чтобы поверил.

- Чему? - сипло спросила девица.

- Да ты и вправду тут стоишь?

- Ну, - огрызнулась девица.

- Так это, вроде бы, храм веры Христовой.

- Вот именно.

Нашла место, вот дура!..

Фритигерн засмеялся.

Она с ненавистью смотрела, как он смеется. Здоровый, свободный человек. Мужчина.

- Ну, пойдем со мной, - сказал Фритигерн добродушно. - Мне как раз нужна такая, как ты.

- Я не потаскуха, - просипела девица. - Гляди, не ошибись.

Но Фритигерн, не слушая, уже тащил ее за собой. Только в доме разглядел свою находку как следует. Разглядел и ужаснулся. Девица была почти совершенно раздета, будто ее из постели вытащили. Худющая, все кости наружу; угловата, как табурет. Растрепанные мокрые волосы цвета соломы липнут к щекам и тощей спине. И беременная.

Фритигерн не сдержался - охнул. Повалился на свою постель как бы в бессилии. Девица, злющая, перед ним стояла, выпятив живот, еще более заметный под сырой одеждой.

- Так ты не потаскушка?

- Я же говорила, - хриплым разбойничьим шепотом сказала она.

- А что ты делала на улице?

- Священника ждала. Меня отец из дома выгнал. - Она хлопнула себя по животу. - Из-за этого. Из-за ублюдочка моего.

- Почему же ночью, голую?

- Как заметил, так сразу и выгнал, - пояснила девица и глубоко вздохнула. Видно было, что она ничуть не осуждает своего сурового родителя. - Можно, я у тебя тут переночую? Я утром уйду.

- А хоть и насовсем оставайся, - неожиданно сказал князь. Эта неунывающая девица чем-то глянулась ему. К тому же он был пьян. - Обрюхатил-то тебя кто?

- Да из ваших кто-то, - объяснила она. - Я и лиц-то в темноте не разглядела. Несколько их было.

- Ладно, родится дитя - по роже определим, - милостиво сказал Фритигерн.

Она глаза прищурила.

- А не ты это, часом, был?

- Упаси Боже, - сказал князь. Захохотал.

- Тебя как звать, если что понадобится? - деловито спросила девушка.

- Фритигерн, - ответил князь. Бросил ей одеяло. - Мокрое с себя сними, одеяло мне не пачкай. И не храпи ночью, поняла?

До девушки только через несколько дней дошло, что подобрал ее сам грозный князь. Но, похоже, это ее не очень устрашило. Фритигерн нарек ее Авило (Соломка); о настоящем имени спросить не потрудился. А девушке, похоже, было все равно - Авило так Авило.

Вот у этой-то Авило за спиной и плевалась добродетельная дочь Флавия Евгения.

К Рождеству Фритигерну преподнесли неожиданный сюрприз. Князь готский едва костью не подавился, которую грыз на зависть сторожившей у скамьи собаке, когда ему сообщили, что его немедленно желает видеть человек от епископа Медиоланского.

О Медиолане - что это за город, где расположен и стоит ли того, чтобы ограбить, - князь знал довольно мало. На весну раздумья такие оставил. Какое дело у духовного лица может быть к нему, варварскому вождю, - о том только гадать приходится.

Фритигерн удивился бы еще больше, если бы достоверно узнал, что для того миланского епископа и сам он, князь Фритигерн, и вероучитель готский, святейший Ульфила, - не настоящие христиане, а злостные еретики. Ибо кафедру в Медиолане вот уже четыре года как занимал бывший губернатор, Аврелий Амвросий. Начал с того, что разогнал сторонников арианской ереси и принялся везде насаждать никейский символ. После грубого и невежественного Авксентия, который и языка своей паствы не знал, а с непонятливыми через военного трибуна объяснялся, этот Амвросий, римлянин из хорошей семьи, был как глоток свежего воздуха после заточения в затхлой темнице. И многие ради него оставляли свое арианство.

Всего этого Фритигерн, разумеется, и ведать не ведал.

Вытер выпачканные жиром руки о собаку, поспешно проглотил подогретое разбавленное вино, которым трапезу запивал. Кликнул служанку, кости убрать велел. За служанкой собака преданно побежала.

И уселся князь на скамье поудобнее, кулак в бедро упер: зови!

В дом вошли двое, оба в насквозь мокрых от снегопада плащах. Губы от холода посинели. Немудрено - плащи-то на рыбьем меху (князь мгновенно стоимость их одежки определил наметанным глазом: невысока).

На Фритигерна с одинаковым угрюмством уставились.

А Фритигерн, от души забавляясь - вот спасибо за потеху нежданную! - поднялся со скамьи, улыбкой им навстречу просиял.

- Бог ты мой, неужели мои паршивцы вас даже вином не угостили?

Руки распростер, точно обнять хотел, но в последний момент отстранился - больно уж мокрые. Позвал девушку, велел горячего вина с гвоздикой гостям приготовить.

И снова к посетителям своим повернулся, умоляя принять его искреннее гостеприимство и хотя бы сменить мокрую одежду на сухую.

Гости мрачно отвечали, что дело их спешное и не могут они драгоценное время расточать на такие мелочи, как забота о теле - этом недостойном вместилище бессмертной души.

Фритигерн насторожился.

- Господа, - на всякий случай сказал он, - как и вы, я христианин, но считаю непозволительной роскошью преждевременную смерть вследствие небрежения своим здоровьем.

Изрек и сам удивился.

Гости же дружно нахмурились. Не понравилось им, что этот арианин себя с ними, истинными кафоликами, на одну доску ставит.

Фритигерн решил в богословие не вдаваться и перешел к делу.

- Мне передали, будто вас епископ Медиоланский прислал.

С плащей упрямцев уже натекла здоровенная лужа, в которой они и топтались грязными сапогами. Вошла служанка с кувшином, задела гостей заметным животом, на лужу поглядела недовольно. "Кому гордость блюсти, а кому потом прибирать", - проворчала себе под нос.

Фритигерн поддержал ее.

- Моя служанка дело говорит. Негоже вам, раз уж у меня вы в гостях, мерзнуть или терпеть какие-либо иные неудобства. - И служанке: - Приготовь господам все сухое. А пока переодеваются, стол накрой, пусть подкрепятся.

И, взяв у нее кувшин, самолично вина поднес посланцам.

Авило вразвалку удалилась. Посланцы смотрели на нее недобрительно.

Пока послы переодевались, пока пили, пока трезвели - день к закату перешел. Только к вечеру разговор у них с Фритигерном получился и продолжался до глубокой ночи.

Начали официально.

Преисполненный любви, шлет привет и пастырское благословение свое князю готскому Фритигерну епископ Медиоланский Амвросий.

Фритигерн мгновенно ощутил себя христианским государем до мозга костей и благословение принял с подобающим достоинством. Посланцы памятовали, конечно, что собеседник их - злостный еретик; но Амвросий настрого наказал им быть мудрыми, как змии, и о еретичестве даже не заикаться. Фритигерн же, который очень смутно понимал, в чем состоят различия в вероучениях, о подобном даже и не задумывался.

Дело Амвросия, в двух словах, было таково. Просит он князя отдать ему, епископу, пленников из числа римских граждан, сколько возможно. Ибо стало ему достоверно известно, что готы во время последних недоразумений своих с Империей захватили немалое количество свободнорожденных мужчин и женщин и сделали их рабами.

Слушал Фритигерн и таял. Нравиться начинал ему этот Амвросий. Вот как изящно выразился - "недоразумения с Империей". А мог бы прямо брякнуть: "грабительский набег". Но ведь не брякнул же!..

- Да, это верно, - вежливо подтвердил Фритигерн. И вина себе налил, а к вину печенья взял. (Авило стряпуха была изрядная).

- Епископ Амвросий глубоко скорбит об участи этих людей. Он хотел бы выкупить хотя бы часть из них, ибо полагает, что они заслуживают лучшего.

- Возможно, - неспешно согласился с этим Фритигерн. - Не мне судить. Почти любой из нас заслуживает лучшего.

Тут один из посланцев метнул на князя короткий, злобный взгляд. Явно сказать хотел, что кто-кто, а Фритигерн как раз живет много лучше заслуженного.

Князя это насмешило.

Но тут же перестал усмехаться, ибо нечто важное услышал.

- Его святейшество предлагает тебе крупный выкуп, - сказал посланник.

И назвал немалую меру золота, которую доставят из Медиолана, как только епископ будет извещен об успехе переговоров.

Фритигерн прикинул в уме. Сделка обещала быть выгодной. А если он, Фритигерн, удачно поторгуется с этими несчастными святошами, - то очень выгодной.

- Разумеется, я согласен, - быстро сказал он и хлопнул ладонью по столу.

Авило, подслушивавшая за занавеской (от любопытства уже извелась), приняла это за требование подать еще выпивки. Выскочила из своего укрытия, услужливо с кувшином сунулась. Фритигерн ее спать отослал, чтобы думать не мешала.

Стали они с теми клириками детали обсуждать. Говорил больше один из посланных; второй только князя злыми черными глазами сверлил да помалкивал. Фритигерн очень быстро убедился в том, что торгуются ромейские клирики не хуже готов и нахрапом их не возьмешь.

...И измором, как выяснил через три часа, тоже. (Амвросий нарочно таких выбрал - знал, с кем предстоит дело иметь). Оставалось одно: вести переговоры честно и даже немного себе в убыток.

- Ладно, - сдался Фритигерн, - давайте сперва определим, какие именно пленники нужны вашему Амвросию. У нас их... много. Видимо, прежде всего его интересуют природные ромеи. Мезы, фракийцы - те не нужны...

- Прежде всего христиане, - сказал посланник епископа.

Но тут молчаливый его товарищ вдруг вмешался в разговор.

- Прежде всего те, кому не вынести тягот рабства, - сказал он резко. - Неважно, христиане они или язычники. Язычники тем скорее отвратят сердца свои от ложного учения, чем большее милосердие будет им явлено.

Фритигерн побарабанил пальцами по столу. Мысленно обратился к Ульфиле: какой совет дал бы ему сейчас его епископ? Но ничего не ум не шло. Думать, как Ульфила, Фритигерн так и не научился.

Поглядел на второго посланника. Вздохнул. Честно признался:

- Таких, что не вынесут тягот рабства, как ты говоришь, мы не брали.

Клирик вскинулся, рот открыл - но тут же осекся. Голову повесил.

А Фритигерн нашел решение.

- Поступим так, - предложил он. - Я скажу завтра моим вези, что появилась возможность хорошо продать кое-кого из рабов. Они рисковали жизнью, захватывая этих людей в плен, пусть они ими и распоряжаются. - Руками развел покаянно. - Придется вашему епископу довольствоваться теми, кто меньше всех нужен в хозяйстве везеготов.

Переглянулись посланники, кивнули.

Спать отправлялись довольные - уломали-таки варвара. А Фритигерн гостеприимство свое простер до невозможных пределов. Заглянул в спальню, когда гости уже под одеялами грелись, поинтересовался, удобно ли им. Предложил дать на ночь женщин.

Клирики в ответ зашипели, как змеи. А князь тихонько хихикнул и к себе ушел. В отличнейшем настроении.

Через несколько дней торжественно провожал гостей своих в Медиолан. Амвросию велел кланяться. Говорил, что ждет дорогих гостей скоро назад. И с золотом, как договаривались. А он уж полон подготовит к передаче. И улыбался от уха до уха.

Так и случилось, что сразу после Рождества обменял Фритигерн почти тысячу из захваченных готами рабов на золотые слитки, нарезанные прутьями золотые и серебряные листы, на дорогую церковную утварь и расшитые одежды.

Выкупленные рабы себя не помнили от радости. Хоть готская неволя не так страшна была, как, скажем, римская, а все же много найдется людей, которые в рабстве чахнут и быстро сходят в могилу. Пусть голодны были и неустроены, а все же счастливы, когда перешли Юлийские Альпы и увидели Медиолан - город своей свободы.

Амвросий Медиоланский выбил из местных военных властей целую манипулу для конвоя - на пути к Фритигерну охранять золото, на обратной дороге в Медиолан - охранять людей, чья жизнь, по мнению епископа, куда дороже золота.

Деньги на выкуп собрали прихожане медиоланские. Но основную сумму и все золото внес от имени Церкви сам епископ.

Святой Амвросий Медиоланский собственноручно обобрал все церкви у себя в приходе. Снял все, что только нашлось там драгоценного. Никто и пикнуть не посмел, не то что епископа ослушаться - железная воля была у этого человека. Сказал как отрезал: "Таинства совершаются и без золота, потому что не благодаря золоту". Что тут возразишь?

Слух о поступке Медиоланского епископа нескоро дошел до готской общины в горах Гема; когда же узнал о том Ульфила, то невольно согрешил - отчаянно позавидовал Амвросию.

В том году немалое число везеготов было принято на военную службу Империи; они были расквартированы в азиатских провинциях. Предполагалось использовать их в войнах с персами. Разумеется, эти вези ни сном ни духом в безобразиях, чинимых Фритигерном и Алавивом, не участвовали; то были преимущественно люди из племени Атанариха.

Главнокомандующий военными силами в Азии, носивший знаменитое имя Юлий, с тревогой внимал известиям о бедах, которые одна за другой обрушивались на Фракию и Мезию. По счастью, все высшие командные должности в подчиненной ему армии занимали природные римляне, что было в ту пору большой редкостью, ибо везде проникли наглые и вонючие варвары. По распоряжению Юлия, все готские федераты в один день были приглашены в одно из предместий для раздачи первого жалованья. Там вези были захвачены врасплох и перебиты все до последнего человека без шума и промедления.

ДАЛЬШЕ >>>