В последнее время в отечественной фантастике возникло новое, хотя, в общем-то, вполне предсказуемое событие - на книжных прилавках появились сочинения религиозно-христианской тематики. Поскольку наша фантастика, в отличие от классической русской литературы, по известным причинам не имеет традиционных образцов этой темы, то понимание самой проблематики нового направления очень индивидуально. Отношение читателей - тем паче. Попытаемся в рубрике "Диалог" (ежемесячного журнала фантастики "ЕСЛИ" - примечание) вместе с критиками и писателями разобраться в этом литературном явлении.

Мария Галина: Появление фантастики на религиозную тему приобретает сейчас столь массовый характер, что уже можно даже выделить отдельные "поднаправления": мистико-исторический роман (Андрей Валентинов, Елена Хаецкая, Ольга Елисеева); "теологическая космоопера" (из последних назову "Спектр" Сергея Лукьяненко); даже "мистический технобоевик" ("Полдень сегодняшней ночи" Дмитрия Володихина). И наконец, "альтернативная теология". Только за прошлый год вышли "Золотое солнце" Дмитрия Володихина и Наталии Мазовой, ваши "Круги в пустоте", "Мстящие бесстрастно" Натальи Некрасовой... Хотя первой ласточкой были, пожалуй, давние "Холодные берега" Сергея Лукьяненко.

Виталий Каплан: Все-таки Валентинов был раньше. "Дезертир" - 97-й год, "Овернский клирик" - 98-й. "Небеса ликуют" - видимо, самый характерный для него роман - вышел в 99-м году.

Возможно, следовало бы коснуться термина, введенного Д.Володихиным, "сакральная фантастика". Мне он представляется не слишком удачным. Во-первых, дословно получается "священная фантастика", что неявно заключает в себе претензию на боговдохновенность. Во-вторых, отсутствует четкий критерий жанра, фактически сюда зачисляется всё, что использует мистику не только в качестве художественного приема. Может, лучше подошло бы выражение "теоцентричная фантастика"?

М.Г.: Заслуга Володихина уже в том, что он первым назвал это явление. Но сам термин действительно расплывчат. Здесь, кстати, возникает один парадокс. Тут я солидарна с тезисом Вячеслава Рыбакова: фантастика по сути своей литература религиозного характера, "сакральная", если уж на то пошло. Ведь она выводит человека за пределы физически и физиологически допустимого, за пределы ограничений, накладываемых естественнонаучной парадигмой.

В.К.: А как же быть с "твердой" НФ, где ни чуда, ни бессмертия, ни тем более Творца, а только лишь научное открытие, новейшие технологии или действие, перенесенное в будущее? Все-таки в своем тезисе вы подразумеваете не всю фантастику, а лишь некое ее подмножество. Само по себе это подмножество, конечно, шире жанра "сакральной фантастики" - скажем, и Брэдбери, и Саймак, и наши Колупаев с Крапивиным сюда попадают.

М.Г.: Так ведь и классической НФ давно уже нет. Она закончилась на основателях - Жюле Верне и Герберте Уэллсе. "Аэлита" Толстого - чем не "сакральная фантастика"? Как и все встречи с высшим разумом, все сюжеты с обретением сверхчеловеческого могущества, все, если пользоваться словами Лема, "жестокие чудеса" ("Солярис", кстати, тоже вполне "сакральная фантастика"). Современная фантастика работает с основными религиозными положениями, пусть и замаскированными под науку. Другое дело, что все это очень далеко от какой-либо канонической конфессиональности, но, скажем, "Конец детства" Артура Кларка в этом смысле глубоко религиозная книга. А настоящая "твердая" НФ - это же капля в море!

В.К.: Но в российской фантастике довольно заметная капля. Александр Громов, к примеру. Или произведения в жанре киберпанка/киберспейса. Ранние вещи Тюрина и Щеголева, "Сердца и моторы" Васильева, "Лабиринт отражений" Лукьяненко. Конечно, и здесь, если покопаться, можно открыть что-то метафизическое, но в целом это все-таки НФ. И научная она не потому, что упор делается на звездолеты, а потому, что основана на тех представлениях о мире, которые целиком укладываются в научную - или, если угодно, материалистическую - парадигму.

Интереснее вопрос о каноничности. Я уверен, что это понятие вообще неприменимо к фантастике (да и в принципе к художественной литературе). Разумеется, книга, созданная в той или иной культурной среде, будет нести нечто, характерное именно для этой среды. Но это "нечто" лежит не в области теоретической теологии, а глубже - в характере переживаний, в интонациях, "красках". Тут разница такая же, как между понятиями "мировоззрение" и "миросозерцание". Мировоззрение - то, что человек думает. Миросозерцание - то, что он чувствует. Так вот, конфессиональное окружение автора влияет, скорее, именно на миросозерцание. А на уровне мировоззрения автор чаще всего ни в какие конфессиональные рамки не вписывается. Исключения есть, но редки: Толкин, Клайв Льюис, Орсон Скотт Кард...

М.Г.: Я бы еще Честертона добавила. Но это все - там, за рубежом. А у нас в этом смысле была ситуация уникальная. При всем государственном твердолобом атеизме потребность в вере осталась. И мы верили - в науку. Казалось, она все сможет, не сейчас, так вот-вот. Наука со всеми ее грядущими чудесами заступила место религии именно в плане возложенных на нее метафизических надежд, а фантастика в этом смысле была еще действенней - за счет "художественности", степеней свободы... Отчасти именно скрытым религиозным "посылом" и объяснялась бешеная популярность фантастики в безрелигиозном обществе. Я бы назвала тогдашнюю фантастику - причем, именно "научную" - теологией позитивистов.

В.К.: Согласен. Душа человеческая тянется к потустороннему, просит чуда - и не находя естественных форм удовлетворения этой духовной потребности, сублимируется и в науке, и в искусстве, и в социальном строительстве.

М.Г.: Дедушка Фрейд совсем другое говорил касательно природы сублимации... Но, если серьезно, человек и впрямь тоскует по чуду. Дело даже не в том, что "если Бога нет, то все позволено". Дело в том, что если Бога нет, то все бессмысленно. Человек как индивидуум, в принципе, хотя и мучительно, но может жить с таким ощущением. Литература - нет. Кризис "большой литературы" тому доказательство.

И снова парадокс - сейчас, когда все запреты сняты, особого прорыва в "теоцентричной", пользуясь вашим термином, фантастике все-таки не наблюдается.

В.К.: Так ведь по большому счету не так уж много времени и прошло. Чтобы появились сильные образцы "религиозной фантастики", нужно, чтобы сначала очень многое продумалось, прочувствовалось, проговорилось, испыталось в новых условиях жизни. Я не жду ничего серьезного и глубокого на волне ажиотажа, бума. Только-только религиозная жизнь входит в более или менее спокойное русло. Подождем еще лет десять-пятнадцать...

М.Г.: Как вы сами отметили, даже на Западе, где существует вполне давняя и почтенная религиозная традиция, заметные фантастические произведения на религиозную тему можно пересчитать по пальцам. И даже с Толкином не все так просто. Он среди перечисленных вами примеров самый спорный - и одновременно самый знаменитый. То есть опять парадокс. Если фантастика, как мы согласились, по определению обладает неким религиозным посылом, то сохранится ли этот посыл при обращении к религии впрямую? Не к онтологической проблематике, а именно к тому или иному конкретному верованию?

В.К.: В каком смысле - "обращение"? Если автор сознательно ставит перед собой задачу миссионерской проповеди и использует художественные приемы лишь в качестве средства, то соглашусь: тогда фантастика перестанет быть литературой, и очень быстро. Она станет беллетризованной формой проповеди. Собственно, в этом нет ничего ужасного - те же "Письма Баламута" Клайва Льюиса являются именно такой литературной проповедью. В отличие от его же "Пока мы лиц не обрели". Просто это разные жанры.

Следовательно, если автор переходит некую границу - начинается неизбежная профанация. Профанация эта до поры до времени может быть замаскирована чисто литературными средствами, но рано или поздно шило вылезет из мешка.

М.Г.: Вот именно. Боюсь, мы сейчас и имеем дело с такой профанацией - по большей части. То, что можно делать с научными истинами в пределах художественной литературы (экспериментировать, дополнять, "поправлять"), нельзя проделывать с истиной религиозной, в особенности человеку верующему. Яркий пример тому - "Пелагия и красный петух" Бориса Акунина. А с другой стороны, я как-то плохо представляю себе фантастику, строго ограниченную религиозными догмами. Мало того, я очень сомневаюсь, что такую "душеспасительную" фантастику с восторгом встретит непривычный к ней читатель.

В.К.: Многие встретят это отрицательно. Но писатель не должен слишком уж сильно тяготиться этим обстоятельством. "Каждый пишет как он дышит". В конце концов, тот же Вячеслав Рыбаков своим романом "На чужом пиру" вызвал массовый читательский гнев. И что с того? Человек написал (и талантливо!) то, что думает. Писал кровью сердца, а не ради тиража. Все равно ведь найдется читатель, которому эта проповедь средствами фантастики окажется близкой. Тут важна прежде всего искренность текста. Если автор дышит верой и пишет об этом, потому что не может не писать, и если вдобавок он еще и умеет писать - получится талантливая вещь. И это будет литературой. Может, даже Литературой.

М.Г.: Как раз "На чужом пиру" мне кажется во всех смыслах вещью неудачной. В том числе неудачей художественной, литературной. Вот я и хочу спросить: не уподобится ли фантаст-неофит, весьма упрощенно и напористо втолковывающий читателю "Благую Весть" в своем пересказе, пропагандистам советских времен, сочинявшим истории о "настоящем пионере Васе"?

В.К.: Тут ключевое слово - "пропагандист". Агитатор пишет не потому, что это для него естественный (да, пожалуй, и единственный) способ дышать, а потому, что отрабатывает социальный заказ. Пускай даже не из меркантильных соображений - но все равно у него превалирует некая "внешняя" задача. Советскому пропагандисту, даже идейному, пионер Вася был сам по себе безразличен. Но он понимал, что детей надо воспитывать на "положительных примерах", и гнал километрами пионерогеройский текст. То же самое возможно и в случае религиозного пропагандиста. Будет километрами гнать благочестивые рассказы, в большинстве своем глубоко вторичные.

М.Г.: Страшно не то, что это будет плохая литература - это просто грустно. Страшно то, что такая литература порою бывает весьма опасна. Не знаю, искренне ли верил советский пропагандист в "инженеров-вредителей" и "врачей-убийц" или просто цинично зарабатывал на своих опусах. Но известно, к чему это привело. Это, конечно, крайний пример, но любую, самую гуманную, самую замечательную идею можно так чудовищно исказить, что от нее ничего не останется. Как бы и в теоцентричной фантастике не появились авторы, которые станут рисовать новый "образ врага", реанимировать старые и сочинять новые зловещие мифы - вплоть до пресловутой "крови христианских младенцев". И все это - многотысячными тиражами. А учитывая, что "массолитовский" читатель в этом вопросе клинически безграмотен, результат может быть самым непредсказуемым. Я боюсь, что "миссионерский пыл" в совокупности с требованиями к массовому роману может породить самые чудовищные химеры. Причем, химеры агрессивные.

В.К.: Я подобных текстов не читал, за исключением разве что Григория Климова, который, впрочем, никогда и не проходил по разряду фантастики. Тексты его чудовищны в равном отношении как с художественной, так и с богословской точки зрения и популярны лишь в среде явных маргиналов.

М.Г.: Речь не об отдельных одиозных фигурах - Климове или, скажем, Петухове... Я говорю о другом. Мне, человеку нерелигиозному, и то обидно видеть упрощение христианства, сильного именно своей невероятной сложностью, противоречивостью. Упрощение вплоть до уступок наивному язычеству, когда ради пущей занимательности единого Бога представляют себе просто как самого могучего из многих, а адепты "истинной веры" сплошь и рядом прибегают к магии.

Кстати, именно отсутствие магии и является одним из критериев, отличающих "сакральную фантастику" от фэнтези. Ведь что такое магия - это система ритуалов, вынуждающих некие высшие силы к определенным реакциям, в то время как все монотеистические религии - христианство, ислам, иудаизм - полагаются не на магию, а на Чудо. А оно "неконтролируемо". Требовать Чуда может только доктор Фауст, и сами знаете у кого. А многие авторы, кажется, вовсе не делают различия между магией и Чудом... Их герои смело берут на вооружение магические атрибуты как базуки. И мало кто уповает на крест и молитву.

Для неофитов такие представления если не типичны, то вполне естественны, но ведь все это преподносится, как откровения посвященных!

В.К.: Но опять же - где примеры из нашей современной фантастики? (Я говорю именно о "теоцентричной" фантастике, а не о книгах, допустим, Перумова.) Кстати, в церковной среде отношение к фантастике как к литературному жанру довольно настороженное, и неофит, возжелавший проповедовать средствами литературы, скорее всего, обратится к реалистическому методу. Хотя лично мне такие неофиты-реалисты неизвестны. Зато мне известны авторы-реалисты, которых неофитами назвать никак нельзя. И они далеки от ваших упреков. К примеру, Максим Яковлев - писатель талантливый, но совершенно неизвестный вне церковной среды. Или ранние рассказы Николая Байтова, "Из записок "Прихожане" Ирины Поволоцкой.

М.Г.: В том-то и дело, что ваши примеры - из другой области. А здесь сам жанр диктует вполне благонамеренным авторам свои законы. Вот и стараются они закрутить сюжет потуже. В результате в "Золотом солнце" Д.Володихина и Н.Мазовой Бог не столько Единый, сколько самый "крутой".

В.К.: Это только с точки зрения героев - Малабарки и Ланина, которые не сразу и не вдруг начинают понимать, чем их новый Бог принципиально отличается от старых. Психологически такая их реакция совершенно естественна. Им еще предстоит понять, что Господь - не в буре, не в громе, а в тихом дуновении ветра.

М.Г.: Пока что они любят его потому, что он дает даром то, что у остальных богов надо выкупать. А в володихинском "Полдне..." ангелы и вовсе вооружаются гранатометами. В "Шарманщике" О.Марьина (Сб. "Сакральная фантастика" 4) темные силы умиротворяются добровольной человеческой жертвой. В рыбаковском "На чужом пиру" уже действуют "враги народа", тайно доводящие лучшие умы России до состояния полного идиотизма.

В.К.: "На чужом пиру" - роман политический, но не теоцентричный. Мистика там играет откровенно второстепенную роль.

М.Г.: Ну, а кто тут его в пример приводил только что?.. Кстати, в этом смысле "Спектр" С.Лукьяненко - роман по-своему "богоискательский". Это редкий образец такта и именно теологической взвешенности. Его можно во многом упрекнуть, но только не в бестактности. Впрочем, есть и другие удачи...

В.К.: Можно назвать и повесть Владимира Хлумова "Прелесть" - необычная фантастика, по художественным особенностям во многом близкая к постмодернизму. Или повесть Далии Трускиновской "Ксения" о Святой Ксении Петербургской. Вспомним произведения А.Валентинова - "Овернский клирик", "Небеса ликуют", "Дезертир", "Ола". Эти романы, сделанные на материале реальной истории, действительно религиозная фантастика, вся пронизанная духовными исканиями и мистикой. Такое писать сложнее. Требуется не только глубокое знание истории, но и умение "минимизировать" свою фантазию, обращенную в сторону божественного.

М.Г.: Да. Как ни странно, лишние степени свободы вредны - и для "просто" фантастики, а для теоцентричной и подавно. Чтобы не наломать теологических и прочих дров, нужны какие-то ограничения, и если у автора нет ограничений внутренних, то срабатывают внешние - обусловленные, скажем, историческим правдоподобием, фактологией. Недаром основные удачи теоцентричной фантастики намечаются в основном в области мистико-исторического романа. Тот же Валентинов, Хаецкая, Елисеева...

В.К.: Заметим, все они - профессиональные историки. А профессия накладывает свои требования.

М.Г.: Тут как раз сочетаются и требования, налагаемые профессией, и требования, налагаемые фантастикой. А она (опять парадокс!) не меньше, даже больше, чем реалистическая литература, требует правдоподобия. Говорящие тюлени Хаецкой (в "Голодном греке") именно из-за того, что они вполне вписываются в рамки средневекового сознания, кажутся гораздо естественней володихинского спецназа Светлых Сил с базуками в руках... А с другой стороны - без "прорыва", отступления от канонов, не существует фантастики как таковой.

В.К.: Я бы так сказал: важно понять, что в фантастике является приемом, а что - сутью. Вся разница между теоцентричной и обычной фантастикой - в той границе, что разделяет явный авторский вымысел и авторскую картину мира. У Володихина ангелы и бесы - не вымысел, не прием. Это суть, он верит в реальность потусторонних сил. А вот то, что они с гранатометами бегают - это как раз вымысел (другой вопрос, удачный ли). Но если этого явного вымысла не будет, если автор будет писать только в рамках своих представлений о реальности, то выйдет произведение, которое к фантастике, строго говоря, уже не относится. Для самого автора и его единомышленников это будет реалистическим произведением, для всех остальных - мистическим. К примеру, небольшая повесть Ивана Шмелева "Куликово поле", где в обыденные реалии скромным, неприметным образом входит чудо: в 1920-х годах прошлого века, в разгар большевистских гонений, является и помогает людям преподобный Сергий Радонежский. И для верующих людей это не вымысел. Мы верим, что так бывает. А вот в говорящих тюленей, в ангелов с гранатометами или в цепочку параллельных миров ("Кругов") - не верим. И если используем - то именно в качестве художественного приема. Порой удачного, порой - увы.

М.Г.: Вот именно. Религиозная литература по своему характеру предполагает явление Чуда. Но это не значит, что она - "сакральная фантастика". А что до приема... Вся Литература (по большому счету) - один сплошной прием. Но одну условность я принимаю, а встречая другую, сразу вспоминаю фразу Станиславского... Ангелы и бесы многих авторов, по-моему, такая же условность, как базуки - ну, сделал бы он их аватарами индуистских богов, как у Желязны в "Князе света", что бы изменилось? Во что верит автор, это дело его личное, глубоко интимное. Тут никто не вправе вмешиваться и указывать пальцем. Но если ты выпустил сочинение тиражом в 10 тысяч экземпляров, тут уж дело другое. Я хочу в связи с этим вспомнить одну еврейскую притчу. Как-то ребе Исмаил спросил ребе Меира: "Чем ты занимаешься, сын мой?". "Перепискою священных книг", - ответил тот. "Сын мой, - сказал учитель, - будь чрезвычайно внимателен к своей работе: пропустишь одну букву или прибавишь букву - и может произойти переворот в умах во всем мире". Хороший совет любому писателю.