Йене шел впереди, я следом - пряча в рукаве нож. Не было у меня веры Йенсу, да и быть, не могло. И уж если предаст, то первым и погибнет.

Коридор был пуст, дверь, ведущая в часовню, заперта. Я, увидев, что Йене слегка склонил голову, сложил руки святым столбом и мысленно возблагодарил Искупителя. За то, что строгий взгляд отвел в сторону, за то, что шанс мне дал.

Никогда ведь такого не бывало, чтоб человек из церковных застенков сбегал!

Отпускали - бывало. Миловали высочайшим указом, например, если в повинном военачальнике нужда у Державы возникла - тоже случалось.

Но чтобы человек убежал - никогда не слышал!

- Сейчас будут три поста, - сказал вдруг Йене. - Первый пройдем легко.

Только не говори ни слова.

- А второй и третий?

- Третий тоже пройдем. Если второй пропустит. Думаю я, не мешай.

Когда меня вниз тащили, постов я и не приметил. То ли моих конвоиров хорошо знали, то ли вниз пройти легче, чем наружу выйти...

- Шаг мельче и ровнее... - напомнил Йене. - Остановлюсь - тоже стой. Пойду - иди следом.

Первый пост был так неприметен, что я бы точно мимо прошел, сразу подозрения охраны вызвав. Это была ниша в стене коридора, и там, за маленьким столом, без всякого света, сидели трое монахов. Перед двумя на столе лежали арбалеты: с тупыми стрелами, которые обычно не убивают, а оглушают.

Перед третьим лежал лист бумаги и самописное перо, что почему-то еще страшнее казались, чем оружие.

- Мир вам, братья... - сказал Йене, остановившись. Стражники убрали руки с арбалетов.

- И тебе мир, датчанин, - сказал монах с пером насмешливо. Словно происхождение Йенса какой-то повод для шуток давало. - Как дела? Смирно твои сидят? Побегов не замышляют?

Все трое заулыбались.

- Замышляют, каждый день, - сдержанно ответил Йене. - Кто сегодня на кухне?

Охранник скорчил недовольную рожу:

- Пьер... можешь не спешить...

- Храни нас Святой Себастьян от желудочных колик... - сказал Йене.

Все три монаха заржали.

- Ты сегодня в ударе, Йене! - сообщил охранник, что-то выписывая на бумаге. - Давай топай...

Следом за Йенсом я пошел дальше по коридору. Как только мы удалились от поста шагов на пятьдесят, тихо спросил:

- За кого они меня приняли? Почему не спросили ничего?

- Дальше по коридору, за тюрьмой, кельи для провинившихся монахов, - ровно сказал Йене. - Они наказаны на различные сроки обетом молчания и одиночеством... но не так строго, конечно, как... как мои подопечные. Мне позволено брать кого-то из них в помощь, когда я иду за пайками. Я беру... всегда, даже если могу унести корзину один. Для них это в радость.

- Понятно... а второй пост?

Йене остановился. Повернулся, кивнул:

- В том-то и дело. За второй пост им выходить нельзя.

- Сколько там человек?

- Пятеро. Ильмар, я не позволю тебе убивать своих братьев.

- Тогда придумай, как пройти без крови!

Он думал. Действительно думал. Знать бы еще, о чем...

- Ильмар-вор, ты знаешь галльский?

- Да.

- Хорошо?

- Никто не жаловался.

- Пошли...

Мы прошли еще по коридору, остановились возле уходящего вбок прохода. Йене сказал:

- Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там людей, знающих Пьера.

Я покачал головой:

- Нет, Йене. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного. Рискнем.

- Тогда пошли на кухню... - без всякого удивления сказал Йене.

Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И он мне не понравился.

Стукнув в дверь, Йене вошел на кухню. Я - следом. Там было светло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. За разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Пьер - крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверх рясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него был похож разве что ростом.

- О! Йене! - радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат, то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. - Ты рано, Йене! Еще не готова похлебка!

- Да мы не за похлебкой, брат... - виновато сказал Йене. Посмотрел на меня, спросил:

- Голос запомнил? Я кивнул. Йене резко развернулся и огрел Пьера кулаком по лбу.

- Ой-ля-ля... - грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел, чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать. Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятие выкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни - шиш!

Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит...

- Крепкий... - Йене тоже был удивлен. - Ой-ля-ля, крепкий...

Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро стянули с Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту - не то погаснет огонь, и отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.

- Рот можно не затыкать, - решил Йене. - Все равно никто воплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может задохнуться от кляпа.

Закончив переодеваться, я спросил:

- Похож?

Йене с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:

- Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и то в темноте.

Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со лба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую напоминали.

Сказал:

- Ты рано, Йене!

Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:

- Голос похож... Не знаю. Пьера перевели к нам недавно, в наказание. Может быть, и не узнают.

- На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь... давай-ка еще...

Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик, но не совсем уж мерзкий.

- Где здесь помойное ведро? - выплескивая половину кастрюли в медный котел с тушащейся капустой, спросил я.

- Вот...

- Лей доверху.

Сморщившись от отвращения. Йене поднял крепкое дубовое ведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого супчика - с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-то совсем странного - блевать хотелось.

- Господи, пару раз он что-то такое и подавал... - прошептал Йене.

- Пойдешь впереди, - велел я. - Ну и ругайся...

- Понятно.

Едва мы вышли в основной коридор, как Йене возвысил голос:

- Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!

- Ой-ля-ля! - воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный выкрик Пьера. - Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!

- Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! - ревел Йене. - Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас! Для своих братьев! Никто не будет такое есть!

- Это можно есть! - отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. - Горячий суп! В Галлии все едят такой суп!

- Никто не станет это есть! Тут помои! - Йене потряс котелком, выплескивая горячую жижу на пол. - Пусть брат Луиджи посмотрит на это!

В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькое шествие.

- Посмотрите, что он сварил! Душегуб! - яростно закричал Йене, брякая котелок на стол перед охраной.

- Спаси Сестра, - прошептал один из монахов, складывая руки лодочкой. - Какой кошмар...

Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йене поднял ее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его позеленело, он схватился за горло и бросился вон - в маленькую дверку в нише.

- Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! - крикнул Йене. - И пусть Пьер сам съест свои помои!

Сообразив, что зря перевел внимание на меня, монахи начали было поднимать головы, Йене крикнул:

- Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!

Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе - новость оказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх, попробовали бы каторжной баланды...

- Я сам все объясню брату Луиджи! - крикнул я и быстро пошел вперед. - Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!

- Нет уж, мы пойдем вместе! - завопил Йене и бросился за мной.

Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.

Когда мы ушли от поста, Йене хрипло сказал:

- Тебя спас этот котелок... тот брат, которого стошнило, прекрасно знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал...

Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда сзади донесся топот и послышался крик:

- Постойте, братья! Йене, Пьер, стойте!

Нас догонял один из монахов. Но именно один...

- Что? - спросил Йене, поворачиваясь.

- Надо же расписаться! - Монах помахал бумагой. - Давайте...

Йене поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха спиной - тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на роспись Пьера - ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.

- Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! - злобно пожелал монах, поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. - Отравитель...

Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с пулевиками, мечами и прочим смертоносным оружием.

И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил бардак.

Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака, Йене - от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгой записей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части Урбиса.

Не удержавшись - все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которые увлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую Церковью игру "корова".

Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось - на выходе из Урбиса пропусков не спрашивают.

Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были монахи, но встречались и мирские люди - то ли работающие в Урбисе на какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы, тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе собор - Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая исключительно библейские постановки, на весь мир славится.

И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в западне.

Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса - и все. Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.

- Спасибо тебе, Йене, - сказал я. - Куда идти теперь?

- Пять минут до ворот Святого Патрика. - Йене кивнул. - Идем.

- Значит, решил? Бежишь тоже?

- Бегу, - кивнул Йене.

Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со снятыми братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йене негромко сказал:

- Самому не верится... что вышло.

- Думал, схватят?

- Уверен был.

- Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йене? Он ответил не сразу:

- Нет.

- Запрещено?

- Сам не рвусь...

Впереди уже были видны ворота - широко, приветливо открытые, у которых дежурили стражники и монахи. А за воротами - вроде бы такая же точно улица... только это уже Рим.

- И куда пойдешь, Йене? - спросил я.

- Не знаю.

- В Данию, на родину, отправишься?

- Нечего мне там делать.

Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене. Что сказать - я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал - снова в родной стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.

- Ты мне помог, что уж говорить, - быстро сказал я. Не хватало чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников - Теперь снова за мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.

- А от ада тоже скроешь? - Губы Йенса дрогнули в презрительной усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.

- Все там будем. А пока ты - живой. И сын твой не пострадал. Зачем раньше времени горевать?

Мы миновали ворота - никто на нас и не глянул, тревоги пока не объявляли.

- Зачем горевать... - задумчиво сказал Йене. - Не в том дело. Мне уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того... и я, и сын...

Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как дело серьезно встанет - об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им дорог, - всю мораль забывают. Но только опасность проходит - снова за старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это так выходит - кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть - а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, - бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил - дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к тому шло.

Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то миг выплеснуть из себя благородный поступок?

Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что корка осыпается.

Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора, грязь и мирт вперемешку! По душе его?

Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечные льды попадет?

- Не знаю я, Йене, - сказал я. - Ничего я не знаю и ответить не могу.

Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот, зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.

Он посмотрел на меня - в глазах теперь не было мертвой пустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:

- Если бы я знал...

- Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на земле не делается.

- Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь делать?

- Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз долой убрать - схватили бы в воротах.

- Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...

- А что ее преподавать? Ей жизнь учит.

Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком. И никто за нами не гнался.

- Йене, я знаю тут одно местечко... - начал я. - Надо нам переодеться. В мирское.

- Идем... - согласился Йене. Ему явно делалось все хуже и хуже - среди людей, среди открытых пространств.

- Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь? Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.

- Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? - удивился Йене. - Тайна это. Человек десять - двадцать, пожалуй, знают. Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.

- Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом прикинувшийся.

- Теперь так оно и есть, - согласился Йене. Рим я знал плохо, но все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся. Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся: одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих, руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях ставить, на радость голубям, но с другой - ведь тогда Одиннадцать Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с Искупителем.

- Вон тот дом, - указал я Йенсу. - На первом этаже, там актерская лавка, и костюмы любые, и грим...

- Откуда деньги? - горько усмехнулся Йене.

- Вместо денег скажешь - да любому, хоть продавцу, хоть хозяину: "Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на той неделе делал".

Йене недоуменно посмотрел на меня.

- Хозяин - сам бывший вор, - объяснил я. - Платят ему - и немало - за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.

Мне показалось, что бывшего - чего уж греха таить, и впрямь бывшего - монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия - одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?

- Тебя спросят только об одном, - продолжил я. - "Какой заказ?" Ответь... как считаешь, кем нам нарядиться лучше?

Йене неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго с ним пробыть!

- Скажешь... - Я заколебался. - Скажешь, что костюмы для купца и приказчика.

- Теперь я и впрямь твоим слугой буду, - пробормотал Йене.

- Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно щеки надувать и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется. Иди, Йене.

Он все еще медлил.

- Если нас схватят, - слегка надавил я, - то будут пытать. Меня-то уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не спас ты своего сына, не спасся сам и меня угробил. К чему тогда было из подземелий выбираться, беднягу Пьера по башке бить?

- Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню... - пробормотал Йене. И двинулся к лавке довольно уверенной походкой.

Я вздохнул и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет...

Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа. Плохой нож.

Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.

Дорога от Рима к Лиону - без малого тысяча километров. Но дорога хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык, по ширине - даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где, когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен новомодный асфальт.

Что бы делала Держава без хороших дорог?

Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой станции меняют, занимает меньше полутора суток. А попробуй верхом это расстояние одолеть?

Денег у нас было немного. Три стальные марки, что Йене в своем тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой, отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в Лион.

Одно радовало - в третьем классе никто, кроме нас, не ехал. Вся крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на двадцать человек, была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог наш разговор слышать.

А говорить хотелось. Кутаясь в плащи - у меня попроще, у Йенса - побогаче, пусть и ношеный, сидели рядышком, словно закадычные друзья. И рассказывал я своему бывшему надзирателю... да, считай, все рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка есть Слово, и на том Слове - кинжал, для бегства необходимый. Как бежали мы с Печальных Островов... как ушел в одиночестве Маркус, воспользовавшись тем, что я подвернул ногу... а я лишь потом понял - моим товарищем был принц Дома.

Йене слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя. Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.

Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг... попутно еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йене рефлекторно сложил руки святым столбом.

- Вот потому я и решил. Йене, - сказал я, - что помогать Маркусу - мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.

- Почему же Церковь ловит его? - спросил Йене. - Или ты хочешь сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?

Быстро схватывает...

- Нет, Йене. Наверное, они считают, что Маркус - самозванец. Или хуже того - Искуситель.

- Храни нас, Господь... - прошептал Йене. - Если так... Что ты сам думаешь?

- Я не знаю. Теперь уже и не пойму.

- А что решил делать?

- Найти Маркуса. Быть рядом. Понять... и попытаться его остановить, если и впрямь...

Я не договорил.

- Ты и впрямь верующий человек... - с легким удивлением произнес Йене. - Не простой вор...

- Я вор. И кровь на моих руках есть. Но я верую, и я не хочу, чтобы Искуситель пришел в мир с моей помощью!

- Как ты поймешь, кто он на самом деле? - спросил Йене. - В прошлом толкователи считали, что имя Искусителя должно составить число зверя - шестьсот шестьдесят шесть. Но гематрия себя не оправдала. А по делам своим Искуситель будет выглядеть достойно и добро. Ты лишь запутаешься еще больше, Ильмар!

- Да, наверное... - уныло признался я.

- А где ты собираешься искать Маркуса? Я усмехнулся. Йене спросил:

- Не веришь мне?

- Конечно, не верю. Может быть, и побег наш - подстроен. И ты на самом деле - очень ловкий агент Церкви, святой паладин, навязанный мне в спутники.

Йене кивнул и сказал:

- Вот видишь, Ильмар? Ты даже во мне, простом человеке, разобраться не можешь. Кто я такой, добро тебе несу или зло. А хочешь разобраться в Маркусе, который либо наш мессия, либо его заклятый враг. По силам?

Я молчал.

- Лучше бы ты остался там, в яме... - вдруг изрек Йене. - Честное слово, легче бы тебе было.

- Можешь вернуться и сам в нее забраться! - огрызнулся я. - Она тебя ждет.

Монах замолчал, сгорбился, кутаясь в плащ. Лица под капюшоном видно не было, и о чем он думает, я даже догадаться не мог.

- Без тебя мне в пути легче будет, - жестко добавил я. - Вздрагивать во сне не стану. Но я тебя не гоню... как-никак, а ты помог выйти. Одного же тебя схватят вмиг. Ты хоть домой податься можешь? Есть у тебя родственники, друзья?

- Были. Сейчас нет... наверное.

Он долго молчал. Дилижанс несся по дороге, лишь редко-редко щелкал в воздухе бич - глухо, мокро. Луч мощного карбидного фонаря метался по дороге, высвечивая бесконечную череду капель.

- Ты был прав тогда, вор, - сказал вдруг Йене. - Мать моего сына была шлюхой. Обычной шлюхой. И не в монастыре она... а где-то на улицах, как и прежде. Если бы мальчишка не вырос таким похожим на меня - я бы и не поручился, что он мой сын.

Вот так... Я даже не нашелся, что ответить.

- Она подкинула младенца к дверям типографии, - продолжил Йене. - Я работал в типографии Мореплавателя Ионы, набирал тексты. Это очень важная работа, Ильмар. Стоит лишь одну буковку поставить не на место - и исказишь святые тексты... Но... среди нас не было настоящего смирения. Мы с друзьями порой уходили в город... и грешили. Многие. Не повезло лишь мне одному.

Он задумался, потом предположил:

- А может быть, повезло? Мой род не прервется... если, конечно, в послушании сын пойдет в меня. А та женщина... подкинула младенца и оставила записку - чей он сын. Это большой грех, я ведь давал обет безбрачия, когда только обратился к вере, и уверен был в своих силах. Разбирались долго... потом решили, что я буду отбывать провинность, работая в подземной тюрьме. Почти что узник... сам. И даже позволили видеться с сыном. И потом позволили ему стать послушником и помогать мне. Нельзя сказать, что наказание очень жестоко, ведь правда?

- Да, Йене... наверное... - пробормотал я.

- Наказание справедливо, и я не роптал никогда, - твердо сказал Йене. - Но вот когда понял, что мой сын навеки окажется в каменной клетке... Я сломался, Ильмар. Ты меня сломал. И обрек на адские муки, Может, мне и стоило ему правду сказать: "Да, ты обречен". Только есть такая правда, что хуже лжи. И я сказал убедительно, сам себе начиная верить:

- Разве, Йене? А если то, что ты мне помог сбежать, - Господня воля?

- Ничто не делается без его воли, - тихо сказал Йене. - Но выбор мы вершим сами. И он может быть не правильным. Неужто о попущении тебе объяснять надо?

- Не надо, Йене. Но что нам сейчас важно? Найти Маркуса и понять, кто он - Искупитель или Искуситель. Если первое - помогать. Если второе - остановить. Не для того ли я угодил в застенки, чтобы это понять? И не для того ли ты меня вывел и сейчас рядом?

Йене задумался. Сказал:

- Да, это может быть правдой. Если только ты, Ильмар, не стал уже верным слугой Искусителя.

- Тогда зачем мне брать тебя с собой? Воспользовался - и выбросил.

Йене пожал плечами.

Да, не повезло с попутчиком. Нельзя мне с ним ехать - рано или поздно не выдержит груза сомнений, скрутит во сне - или огреет по голове дубиной да и потащит обратно.

Но и бросить просто так - жалко...

- Как же ты найдешь Маркуса? - вновь спросил Йене. И эта настойчивость меня настораживала: вдруг и впрямь, весь мой побег подстроен, и Йене ловкий агент Церкви, и даже сын его - умелый не по годам лицедей. Хотя трудно поверить, что смог бы ребенок так талантливо играть, и вниз в камеру упасть бесстрашно, и дальше...

- Есть один человек, - неохотно открыл я часть правды. - Умный человек.

Однажды он уже помог мне, найти Маркуса. Может быть, сумеет помочь снова.

- И долго нам того человека искать?

- Нет, не долго. Завтра к ночи в Лионе будем, там переночуем... деньги я найду.

Йене горестно вздохнул и свел руки, молясь. Дал понять, что знает, как я деньги добуду.

- Ну а послезавтра будем в гостях у умного человека, - закончил я. - Если жив он, конечно.

- Так долго ехать... - задумчиво сказал Йене. - Я уже сейчас весь... словно избитый.

- Брось, Йене. Здесь дорога хорошая. Вот дождик... но что поделать.

Постарайся уснуть, утром все по-другому будет.

Я оказался прав - утром все было по-другому. Во-первых, дождь кончился, словно и не бывало. Небо стало чистым и прозрачным, в последней попытке отвернуться от осенних туч. Даже потеплело малость. Во-вторых, к нам на крышу зачастили пассажиры - из окрестных деревень и городишек. Кому нужно было проехать десяток километров, а кому и сотню. К полудню я уже был при деньгах - причем честных, выигранных у какого-то мелкого чиновника и богатого крестьянина в буру. Причем играл без всякого шулерства. Что ни говори, наша, воровская игра, сколько времени за ней проведено - и в тюрьмах, и отсиживаясь по тайным убежищам.

Как только проигравшиеся сошли - мрачно, не прощаясь, будто им было кого винить, кроме себя, я карты бросил. Оставил играть по мелочи четырех пареньков, ехавших до Милана, в ремесленный цех поступать, а сам прошел к передку кареты, пихнул кучерского помощника, сунул ему пару марок и купил еды. Конечно, оно дороже, чем в придорожном трактире, да и хотелось горяченького, но терпеть больше сил не было. Кучер удивленно глянул на пассажира третьего класса, неожиданно раскошелившегося на еду, и даже выбрал бутылку поприличнее, хорошего года.

Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекие помидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее. Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущим ремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо, со вкусом.

- Знаешь, Ильмар, - негромко сказал мне Йене, - что самое слабое в твоем плане?

- Найти... мальчика.

Говорили мы вполголоса, услышать нас никто не мог, но на всякий случай я имен называть не стал. Йене вроде бы тоже это сообразил.

- Допустим, мы найдем его... Я отметил это "мы". Уже хорошо.

- Надо - найду. Не в первый раз.

- Как ты поймешь, кто он?

- Пока не знаю.

- Это самое главное. Я над этим думал... всю ночь. Покосился я на Йенса - глаза красные, невыспавшиеся. Может быть, и впрямь думал...

- И что надумал?

- Тебе эту загадку не решить. И я тут не помощник. Я ждал. Молча.

- Это должен решать кто-то, поумнее нас, - ободренный моим молчанием продолжил Йене.

- Пасынок Божий?

- Возможно! Либо конклав кардиналов. Может быть, всех богословов надо собрать и задать им эту задачу!

- Хорошо придумал, Йене, - пробормотал я. - Приволочешь обратно и Ильмара беглого, и Маркуса. Тут тебе все грехи простятся...

- Нет! - Йене энергично замотал головой. - Нет и нет! Я не о том думаю.

Клянусь тебе!

- Они, в Урбисе, все уже решили, - отпивая вино из глиняного стаканчика, сказал я. - И ничего заново решать не станут. Слово у мальчишки - выпытают... если сумеют. Не сумеют - убьют. Вот и все.

- Пасынок Божий Юлий, что бы ты ни думал о нем, человек справедливый! - горячо сказал Йене.

- Верю. Иначе меня не в застенки бы бросил, а в землю зарыл. Но против всей Церкви даже Пасынок Божий пойти не рискнет. Да и не только он такие дела решает.

Йене замолчал. Либо согласился с моим мнением, либо понял, что спор вести бессмысленно.

- Давай возьмем еще вина? - предложил я.

И вот по этому вопросу у нас противоречий не возникло.

Удивительное дело - как сближают самых разных людей общий проступок, дорога и вино!

Подъезжая к Лиону мы с Йенсом уже сидели обнявшись, и то предавались воспоминаниям детства - как-то так оказалось, что и в городках мы похожих росли, и беды у нас были близкие, и мечты... только он по духовной части пошел, а я по воровской; то начинали горланить песни, которые с удовольствием поддерживали будущие подмастерья.

Остановился я лишь тогда, когда сообразил: деньги кончаются, скоро и на ночлег не останется, а в таком состоянии я малое дитя в карты не обыграю и у глухого разини кошелек не украду.



***



Мы ввалились в первую же попавшуюся гостиницу - грязную, дешевую и с подозрительным народцем в коридоpax. Какой-то постоялец уж слишком доброхотно начал помогать Йенсу по лестнице подняться, сам руку к карманам примеряя - я его в бок толкнул легонько и показал старый-престарый знак, означавший: "Уйди, я его пасу!" Воришка скривился разочарованно, но против обычаев не пошел - скинул Йенса мне на руки и удалился другого пьянчугу поджидать.

А мы, завалившись в комнату, попадали на кровати и уснули. Йене еще порывался спеть песенку о богобоязненной девчонке, которую в монастырь не приняли, но свою любовь к Церкви она щедро, как Сестра заповедала, дарила святым братьям. Припев у песенки был такой веселый, что даже мне показался фривольным. Проорав очередной куплет, Йене затих, будто патефон с лопнувшей пружиной, и мгновенно заснул.

ДАЛЬШЕ >>>