Постановка проблемы, вынесенной в подзаголовок данной статьи, в наши дни может многим показаться парадоксальной. Впрочем, с каждым годом творчество нашего современника-американца вызывает все более пристальное внимание как со стороны специалистов – литературоведов и философов, так и со стороны серьёзного, вдумчивого читателя. Становится все более и более очевидным, что Стивен Кинг – не просто «король ужасов», но и один из самых блестящих и глубоких прозаиков наших дней.

Мне уже доводилось писать о мотивах и темах книг Кинга, о философско-мировоззренческом их содержании, о христианском потенциале его произведений. Предыдущая моя статья, носящая название «Бог и Король», размещена в интернете на нескольких сайтах, и ее можно без особых проблем отыскать через поисковые сервера. В частности, в той работе уже была намечена тема «Кинг и Достоевский». Так что в данной статье, по мере необходимости, будет присутствовать самоцитирование и самоповторы.

Оговорюсь также, что сама по себе тема слишком глобальна, и для ее более-менее подробного раскрытия необходим труд, сопоставимый с монографией. Поэтому данная статья – лишь набросок исследования, контурная его обрисовка ¹; а точнее – публицистический очерк, мини-эссе, прикосновение (мимоходом и вскользь) к проблеме сходства творчества, внутреннего родства двух великих литераторов, столь, казалось бы, далёких от друга и во времени, и в пространстве, и по содержании своего творчества, и даже по форме написанных ими произведений.


* * *

Впрочем, именно в области формы мы можем обнаружить первое, что роднит россиянина Достоевского и американца Кинга. Оба они создавали свои произведения... в «бульварном» жанре. Да не шокирует и не возмутит это утверждение академичных почитателей Фёдора Михайловича! Давайте посмотрим на его романы глазами их современника. Это мы, берясь впервые (в школе ли, в зрелом ли уже возрасте) за томики Достоевского, уже заранее, априорно знаем: это – классик... великий мыслитель... И настолько настроены на это восприятие глубинного содержания, что не замечаем обычно, в какую форму облечены эти идеи и мысли.

А ведь «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» написаны в форме детектива – жанра весьма легкомысленного и от серьёзной литературы считавшегося далёким. Другие книги русского классика тоже выдержаны в рамках жанров, не почитаемых за «высокие», но широко читаемых: «Записки из подполья» – дневниковые заметки, «Идиот» – любовный роман о р-р-роковой страсти. И размеренная, неторопливая – ЧРЕЗМЕРНО НЕТОРОПЛИВАЯ – манера изложения прозы Достоевского (манера, столь мучительная, трудновоспринимаемая школьниками и студентами эпохи сверхзвуковых самолётов, космических кораблей и интернета) имеет ту же природу: это стилизация под МОДНЫЙ стиль, под то, что было привычно массовому читателю века девятнадцатого. (Собственно говоря, это НАМИ манера Достоевского воспринимается, как медленная. Для современного читателя она представлялась крайне динамичной, как об этом свидетельствует Большая Энциклопедия С.Южакова ²).

Но зачем всё это было нужно Достоевскому?.. Ответ – очевиден и прост: ЧТОБЫ ЧИТАЛИ. Потому что свои книги российский мыслитель адресовал не узкому кругу кабинетных мыслителей и эстетов. Его целью было заставить думать и чувствовать многих, кто до сих пор не задавался такой целью. Взял человек почитать очередной «лёгкий рОман» – да и сам не заметил, как оказался втянутым в размышление, и не над какой-то частной проблемой, а над фундаментальными, сложнейшими, не имеющими однозначного решения проблемами человеческого Бытия. Собственно говоря, так поступали и библейские пророки, и сам Спаситель, облекая высочайшие истины в форму притчи – лёгкой иносказательной истории, напоминающей анекдот.

Закончился век девятнадцатый, прогремел почти целиком двадцатый... Изменилось время, изменилась мода, изменились ритмы и жанры. Теперь пресловутый «массовый читатель» глотает мистику пополам с ужасом да околонаучную фантастику ³. Куда же и идти пророку, как не на это бескрайнее пастбище?

И вот, где-то в Америке...


* * *

По мере чтения романов Стивена Кинга меня всё сильнее интересовало: а знаком ли сам Кинг с творчеством Достоевского, и шире – с русской культурой? Были моменты, когда положительный ответ на этот вопрос казался мне очевидностью. Помимо «достоевских» тем, подходов к событиям и человеку, у Кинга встречаются аллюзии – а порой, словно бы, и почти дословные цитаты из Николая Гоголя (например, в «Кэрри»), Исаака Бабеля (в некоторых рассказах), Александра Грина (в «Розе Марена»). Полноте, откуда у парня российская грусть?.. Несколько раз у меня возникала совершенно параноидальная мысль: а не является ли пресловутый Стив Кинг из штата Мэн, США, хорошо замаскировавшимся русским эмигрантом Степаном Королёвым?..

Однако в один прекрасный момент все догадки и иллюзии развеялись. В одной из теоретико-публицистических книг Кинга (их у него две больших – «Пляска смерти» и «Как писать книги», не считая статей и предисловий ко многим поздним романам; вместе этот корпус представляет собой довольно чёткую параллель «Дневникам писателя», выходившему из-под пера петербургского гения) писатель размышляет о том, какие именно изображаемые им детали могут вызывать ощущения завороженности и страха. Рассуждал он при этом примерно так. Пугает и приковывает внимание, в частности, какая-либо гипертрофированная, увеличенная во множество раз деталь, взятая в отрыве от целого: например, огромный человеческий глаз, существующий сам по себе. Но это не всегда срабатывает. Так, отдельно взятый гигантский нос неспособен вызвать у читателя ничего, кроме недоумения, – и именно поэтому НИКТО И НИКОГДА НИЧЕГО НЕ НАПИСАЛ об отдельно взятом носе...

Прочитав этот пассаж, я однозначно понял: Стёпа Королёв отменяется. Есть только американец Стивен Кинг. И с русской классикой он незнаком ни в коей мере.

Значит, мы имеем дело не с заимствованием и цитированием, а с интуицией гения. Гения, который заново ставит глобальные вопросы бытия и нащупывает возможные ответы, не зная о том, что более ста лет назад такие же вопросы ставил и сходным образом на них отвечал другой писатель на противоположной стороне земного шара.

Собственно говоря, удивляться тут нечему. В конечном счёте, объекты исследования у Кинга и Достоевского – общие: это мир и человек.

И еще, – значит, Соединённые Штаты сейчас стоят на той же отметке самоосознания, к которой подошли Россия и россияне после реформ Александра II. Чтобы этот акт глобальной рефлексии состоялся, необходим гениальный писатель, который стал бы, по сути, органом, при помощи которого данная рефлексия осуществляется и воспринимается. И гений неизбежно появляется, потому что иначе – и быть не может.


* * *

Что мы помним из скучных строк школьного учебника, «кратко излагающих взгляды Ф.М.Достоевского»?..

Ну, прежде всего, – это так называемое «почвенничество». Действительно, укоренённость в родном народе, в русской почве – одно из основополагающих обстоятельств в творчестве Фёдора Михайловича, без которого (обстоятельства) это творчество попросту не состоялось бы. Однако в саму идею «почвенничества» писатель вкладывал гораздо более обширный и сложный смысл, по сравнению с обычным патриотизмом. Одной из важнейших целей его художественного исследования был поиск всего лучшего, что есть в нации, а также возможности примирить между собой расколотые её части – а если сказать точнее, то примирить русскую нацию, раздираемую крайне противоположными и даже взаимоисключающими тенденциями, – примирить ее саму с собой.

И если идеальному человеку, князю Мышкину так и не удается привиться на реальной российской почве, то в других случаях примирение все же оказывается успешным. Вопреки словам поэта о коне и трепетной лани, соединяются навсегда, казалось бы, несовместимые по сути своей Родион Раскольников и Соня Мармеладова – неизбежно переродившись, каждый по-своему, в процессе этого слияния судеб. Именно этого воссоединения мучительно ищут и братья Карамазовы – в какой-то миг начинает казаться, что это не четыре человека, а одна личность, причудливо расщепленная, разорванная – причём не по «линиям разрыва», не по каким-то личностным свойствам, а по живому. Каждому досталось и тьмы, и света: кому-то (Алёше) – больше одного, иному (Смердякову) – другого, а у Ивана и Дмитрия всё перемешано мучительнейшим образом... В исторической перспективе для Достоевского (в соответствии со славянофильской традицией) причиной «русского надлома» является, несомненно, эпоха петровских реформ. Именно эта рана спустя полтора столетия остаётся открытой, проходя не только по телу народа, но и по каждой личности, по каждому русскому человеку, несущему в себе два мало совместимых цивилизационых начала.

...А теперь протянем руку к книжной полке и возьмем оттуда книгу Кинга «Сердца в Атлантиде». Весь этот роман (или сборник, потому что композиционно он состоит из нескольких, внешне почти не связанных друг с другом произведений) посвящен очень схожим проблемам, только относящимся к другому народу. США тоже является почвой для своей недавно сформировавшейся нации, и Кинг – один из писателей, которых можно смело именовать «американскими почвенниками».

Глубокий моральный кризис – и общественный, и личный, – в состоянии которого Соединённые Штаты подошли к началу нового тысячелетия, для Кинга очевиден. Чтобы описать его, СК (будем иногда называть его так) не стремится создать «широкое эпическое полотно» в стиле Льва Толстого – он пытается поставить диагноз обществу через исследование отдельных личностей. Что-то сломалось внутри нации, по ощущению Кинга, на протяжении жизни последнего поколения. Детские воспоминания Бобби Гарфилда (и, судя по всему, самого автора тоже) идилличны – читая первую часть романа, невозможно не вспоминать постоянно мир детства другого американца – Рэя Бредбери, радужно искрящийся в многочисленных его рассказах. И дело далеко не только в том, что детство – прекрасная пора. Мир действительно был лучше, а потом... Что произошло потом? Что погубило Атлантиду прежней Америки? Откуда пришли «низкие люди в жёлтых плащах», символизирующие собой некую злую силу, перемоловшую жерновами и народ, и каждого американца в отдельности?

Кинг считает, что причиной надлома стала война во Вьетнаме. Это она внесла в жизнь ощущения страха и бессмысленности существования. Это из-за Вьетнама молодёжь впадает вначале в ступор и отупение, сутками проводя время за игрой в карты, а потом взрывается тем самым молодёжным бунтом, который перетряхнул не только США, но и старуху Европу. Именно Вьетнам, по Кингу, – побудительный стимул «сексуальной» и «наркотической» революций – как способов забыться, успеть получить наслаждение перед лицом неизвестности, грозящей смертью. Это война переразметила жизнь новыми вехами, создавая Предание, Эпос, формирующий, в свою очередь, вИдение и мышление людей (в главе «Слепой Уилли» повторяющиеся слова «когда рухнули вертолёты» являются и пространственно-временной вехой, и паролем в разговоре между «посвящёнными» – теми, кто ТАМ был, – и почти заклинанием, приобретающим некое сакральное наполнение). Это благодаря вьетнамской кампании американские юноши (которые вырастали затем в солидных людей) научились убивать людей и – более того! – утратили ощущение того, что убивать НЕЛЬЗЯ. Это затянувшееся «оказание военной помощи» привело к глубоким расщеплениям личности, к «двойничеству», когда человек живёт уже не одной, а двумя жизнями – как Билл Ширмен и как Слепой Уилли, – сам не понимая, для чего это ему нужно. Это страх, который Вьетнам поселил в сердцах, толкнул нацию к накопительству и обогащению: она засыпала себя вещами – и эти вещи раздавили её...

Так Кинг описывает почву СВОЕГО НАРОДА, ставит ему диагноз и ищет путей уврачевания, внутреннего примирения того, что разодрано в клочья. В последней новелле такой путь вдруг обнаруживается – сорок лет спустя после Разлома... И этот единственный выход Стивен Кинг видит в реализации столь простого и такого неимоверно трудного завета Христа: стать как дети... Вернуться к идеалам своего детства, признать минувшие сорок лет ПРОИГРЫШЕМ – и своим личным, и общенациональным, – и попробовать заново стать верным тому, что так ясно виделось в детстве.

Раскольников в один из дней на каторге замирает над Евангелием – и это становится приговором всему его прошлому и обретением новой жизни, обретением Бога и Сони.

Бобби Гарфилд возвращается в свой родной город, где не был почти сорок лет и куда не приехал даже на похороны матери, – и осознаёт, что всё, произошедшее с ним после одиннадцати лет, было ненужным и пустым; и в этом своём осознании он начинает новый Путь и обретает Кэрол, которую любил всегда.

И это – не «хэппи энд», а только начало всего. Ибо детям – и тем, кто стал, как они, – принадлежит Царствие, которое не от мира сего.


* * *

Дитя посреди огромного мира, как его наивысшая ценность, важнейшая сила, и более того, – критерий права этого мира на существование и СУД ЭТОМУ МИРУ. Тема эта является центральной в творчестве обоих писателей. В разных социокультурных ситуациях, отталкиваясь от разных первоначальных вопросов, они приходят к сходным (потому что вечным?) выводам.

Одну из своих книг Кинг назвал просто по имени главного персонажа, пса – «Куджо». И всего-то сюжета: бешенство огромного сенбернара приводит к гибели четырёх человек. И последний из них – маленький ребёнок. Почему так произошло?

«Что это, Божий суд?... И за что?..» – задаётся вопросами измученная женщина, третьи сутки заточённая вместе с четырёхлетним сыном в раскалённом от летней жары автомобиле, около которого дежурит обезумевший пёс. Хотя ответ, казалось бы, ей должен быть очевиден. Ее собственная супружеская измена не далее как накануне страшным прессом обрушилось на их семью.

Мы часто задаемся этим излюбленным вопросом: «За что?» Но будем честны сами с собой: всегда есть – ЗА ЧТО. И если бы за всё, что творим, мы получали бы то, что заслужили – все наши нынешние страдания и невзгоды, заодно с землёй и с небом показались бы нам с овчинку. Наш грех обрушивается не только на нас, но и на наших близких, и на самых беззащитных, и на самых маленьких... И детская слеза, а тем паче – детская гибель становится приговором для всей той жизни, которую мы ведём.

Тема эта для книг Кинга – составная и неотъемлемая. Первое же его произведение, с которой он в 1973 году вошёл в литературу, роман «Кэрри» – от начала до конца об одном-единственном: о несправедливо обиженном ребёнке. И о неотвратимости расплаты, которая настигает не только обидчиков, но и тех, кто не видел, не замечал того, как рядом с ними совершается преступление – привычное и повседневное, но оттого не менее страшное и роковое: растаптывание детской жизни и растление детской души.

16-летняя Кэрри Уайт, затравленная дочь сектантки, изгой среди сверстников, неожиданно обнаружившая в себе сверхъестественные способности; наивное и забитое, доверчивое и оторванное от общества существо, – КАКАЯ ОНА? И Кинг показывает, какие бури бушуют в детской душе Кэрри, как ясный свет чистоты перемешивается с мраком, выходящим из бездны одиночества и обиды. (Как не вспомнить здесь девочку из последнего сна Свидригайлова...)

Чтобы спасти Содом, нужно было десять праведников. Чтобы погубить город Чемберлен, оказалось достаточно двух злобных шутников, опрокинувших на девушку и её спутника ведро свиной крови. «Простите, но причём здесь я? – возникает внутри нас протест. – МЕНЯ-ТО ЗА ЧТО?!.. Не заметил кого-то, не обратил внимание, походя оттолкнул, унизил? Да, помилуйте, уследишь ли за всеми? Да и я, в конце-то концов, обычный человек!..»

Но за всё приходится платить, и – «Мне отмщение, Аз воздам» (Послание к Римлянам 12:19). Зло должно быть непременно наказано – это мы знаем твёрдо. Из детских сказок. Из книг Достоевского. Наконец, из Библии.

Над окровавленной Кэрри – красной, с белыми сверкающими, как у мультяшной страшилки, глазами – хохочут все присутствующие. Господи, да КТО же удержался бы тут от смеха! – вот ведь ужас весь в чём... Кинг вдруг вырывает нас из событий сюжета, резко заставляет посмотреть вглубь себя, увидеть там И СВОЮ причастность к гибели человеческих душ – и осознать всю заслуженность нами адского пламени. Увы, – слова: «Человек – деспот от природы и любит быть мучителем» (Ф.Достоевский, «Игрок») содержат в себе неотменяемую часть Истины. И вот потрясённая Кэрри распахивает таящуюся в ней бездну – и сначала сжигает школу вместе со всеми, кто в ней был, а потом превращает в пылающий ад весь город.

Очень важно заметить и понять: это не Кэрри мстит своим обидчикам; это окружающий её мир, совершивший растление детской души (или равнодушно взиравший за происходящим растлением) обрушивает на себя расплату, не от девушки уже исходящую. Когда чаша беззакония переполняется, когда самый слабый, беспомощный и забитый человек оказывается выведен из себя и доведён до края – горе нам! «Если она такая не одна – что будет с нашим миром?» – в отчаянии спрашивает мать одной из сгоревших заживо девушек. И в этом вопросе не только ужас перед способностями Кэрри, но и признание ВИНЫ – своей, каждого человека и всего мира.


* * *

Словно бы две глубины, два начала, две сущности существуют в душе Кэрри и многих других персонажей Кинга. Это – те самые две бездны, которые умел высветлить, показать в людях Достоевский, одну из них символически связывая с Богородицей, а вторую с геенной огненной. Проблему «двойничества» СК видит на всех уровнях человеческого существования. В романе «Роза Марена» он рассматривает ее на уровне повседневной психологии, отношений внутри брака. Однако, зародившись в этой обыденной сфере жизни, проблема разрастается до глобальных личностных масштабов.

Рози много лет была покорна мужу – патологическому садисту и, как выясняется со временем, маниакальному убийце. Когда же всякая мера терпения была превышена, она бежит из дома, уезжает в другой город, в специальный приют для женщин, подвергшихся насилию. Однако убежать – не означает освободиться. Нортон (муж) преследует её в двух реальностях: в физической – он разыскивает жену-беглянку, чтобы «проучить» (читай – медленно забить до смерти); и в психологической – травма, полученная молодой женщиной, столь велика, что преодолеть её непросто.

Личностное освобождение Рози осуществляется через реальность третьего типа – МИСТИЧЕСКУЮ, АРХЕТИПИЧЕСКУЮ. Войдя внутрь картины, приобретённой ею совершенно случайно, Рози получает задание от женщины на холме, лица которой не видит. По сути, задание это на сто процентов инициация, символико-мифологическое действо. Спуститься с Холма... войти в Лабиринт... убежать от Быка... Совершая это (и продолжая аналогичный процесс в повседневной жизни), Рози побеждает живущий в ней ужас перед бывшим мужем. Но при этом она всё отчётливей понимает: женщина на холме, Роза Марена – страшное чудовище, взглянуть в глаза которой почти невозможно, чтобы не сойти тут же с ума; но это – её собственный двойник. Роза Марена живёт в глубине личности, души самой Рози – и она отнюдь не менее страшна, нежели вконец обезумевший и потерявший всё человеческое Нортон.

Ситуация, казалось бы, для Рози безвыходная. Живущую в ней Розу Марену сдерживают лишь привитые ей с детства ограничения и глубоко укоренённый ужас перед Нортоном. Можно отказаться от попыток отбросить эти внутренние цепи – но тогда при встрече с мужем, который рыщет уже совсем рядом, Рози обречена. Преодолеть же в себе всё это – автоматически означает свободу для Розы Марены, превращение самой Рози в значительно худший вариант Нортона. И всё же героиня романа находит выход – единственно возможный. После того, как Нортон, гонясь за столь желанной и обречённой жертвой, страшно погибает, неожиданно вместо скованной ужасом жены встретив Ту, Которая Сама Есть Воплощённый Ужас, Рози решается посмотреть в глаза Розе Марене. Отныне ей предстоит жить с этим знанием о себе: о том, что она не только любящая жена человека, которого встретила и по-настоящему полюбила, но и невообразимое чудовище, желающее одного – терзать, мучить, убивать. Но именно это знание необходимо Рози, чтобы не дать Розе Марене никогда прорваться наружу.

Это тот вариант, которого не нашёл, и даже близко не приблизился к нему, персонаж «Записок из подполья»...

Космогонических масштабов битва идёт в душе героини «Розы Марены», и цель этой битвы – она сама. Главный же персонаж романа «Мёртвая зона» становится полем боя, ставка в котором гораздо выше.

Джон Смит, пережив автомобильную катастрофу и пролежав в коме четыре с половиной года, стал обладателем необычных способностей. Он читает мысли человека, которого держит за руку, по фотографии способен найти человека, по предмету – определить судьбу его хозяина. Может порой и предвидеть будущее: но не как абсолютную данность, а как потенцию, наибольшую вероятность. Однако речь не об оккультных умениях. Джон очень быстро понимает, что стал обладателем неподъёмного креста. Отныне ему суждено болеть горестями и нести на себе тяжесть и боль множества людей. Помимо собственной раздвоенности (а он, потерявшись между прошлым и настоящим, ощущает себя новым Рип Ван Винклем) Смиту предстоит переживать, как своё, тайное «двойничество» окружающих его людей. Старательного служаки-полицейского, чьё хобби – убивать маленьких детей, когда этого никто не видит... Его мамы, любящей сына настолько, что, узнав об этих убийствах, она покрывает их и делает вид, что ничего такого нет... Энергичного чудака-сенатора, мечтающего стать Президентом США, чтобы начать тотальную ядерную войну...

Причём, оказываясь, по сути, внутри чужой личности, Джон не просто узнаёт, о чём этот человек думает или что скрывает. Ему приходится во всей полноте переживать ощущения, мысли и чувства убийцы и насильника; внутренне понимать того, кого понять невозможно, немыслимо; чувствовать жгучую вину за каждого, кто погиб, не поверив его предупреждениям...

Такой груз страдания неподъёмен для человека. Джон Смит обречён. (Впрочем, то, что он успевает сделать, оказывается полнотой его предназначения, но эта основная тема романа лежит несколько в стороне от темы данной статьи).

Внимание! Мы только что зафиксировали очень важный момент ПРОТИВОПОЛОЖНЫХ подходов Достоевского и Кинга к проблеме человеческого страдания. Достоевский считает его в любом случае таящим в себе глубокий смысл. Страдание, в его трактовке, потенциально несет в себе возможность очищения, освобождения души от суеты и греховности, полного перерождения личности; оно, по мысли Достоевского, рождает любовь и веру, в которых и состоит человеческое оправдание перед Богом ⁴.

СК же, уделяя данной проблеме никак не меньшее внимание, приходит к иному выводу. Само по себе страдание не несёт в себе ничего положительного. Оно не способно возродить человека – обычно оно опустошает и раздавливает его.

Тайна духовного возрождения, по Кингу, – в том, что уже есть в человеке; пусть – в зародыше, в качестве маленького ростка, но уже посеяно, имеется в наличии. Тогда и только тогда страдание, выпадающее на долю этого человека, может принести ему пользу. Оно, подобно пламени, способно закалить металл; но горе всему, попавшему в пламя, что металлом не является!


* * *

В чём же, по представлениям СК, тот стержень, который формирует, конституирует человеческую личность в любых обстоятельствах? Некий нравственный постулат? Но ведь процесс самоизменения предполагает ОБРЕТЕНИЕ и РАЗВИТИЕ нравственных ценностей, которые, в силу этого, не могут являться отправной точкой данного процесса. Что же тогда?

Повесть СК «Девочка, которая любила Тома Гордона» посвящена ребёнку, проходящему тяжелейшее, смертельно опасное испытание. Девятилетняя Триша Макфарленд, совершенно городское дитя (для которой сродни откровению мамины уроки, как девочка может «сходить по маленькому» за городом, вне туалетной комнаты) заблудилась в лесу и провела там девять суток. Она выжила и смогла преодолеть такое, что мало какому взрослому под силу. Как, каким образом? Все это бесконечное время Триша гнала от себя мысль о том, что может не выйти к людям и погибнуть в лесу. Страх и безысходность вновь и вновь нападали на неё, но она упрямо отталкивала их – и шла вперёд. Цель – дойти! – стала для девочки приоритетом, который не подвергался сомнениям.

Но одной лишь решимости достигнуть цели, спастись, было бы явно недостаточно. Достигнувшая физического и нервного истощения, пылающая от жара (заработав воспаление лёгких), перенёсшая тяжелейшее отравление, преследуемая идущим по пятам Зверем (который несравнимо чудовищнее и страшнее обычных лесных зверей) – Триша НЕ ИМЕЛА ШАНСОВ спастись. Эти шансы она обретала в процессе самого пути. Оказавшись в лесу, она сумела открыться для новых, чуждых условий существования. Всё это время девочка не просто боролась с лесом – но и училась у него, впитывала в себя всё, что происходило с ней и вокруг неё. Это знание, а точнее – ВОСПРИЯТИЕ, переплавлялось в её опыт, в принимаемые решения.

Более того, путь по лесу стал для Триши путём Богопознания – по сути, её путём в Дамаск. Пытаясь думать о Боге, девочка представляет себе три возможных варианта того, каким может оказаться этот самый Неведомый Бог.

«Неслышимый» – просто некая сила, неспособная слышать молитвы, вступать в личные отношения с человеком и любить его, а лишь охраняющая людей от бед в некоторых случаях. Таким представлением о Боге поделился в своё время с Тришей её отец. Таким представлением о Боге, действительно, пытаются успокоить себя многие. Но когда беда УЖЕ СЛУЧИЛАСЬ – что проку в таком «Утешении»?..

Тогда, может быть – Бог это Зверь, олицетворение и воплощение мира, который – «жуткое место», в чём Триша уже убедилась на собственном опыте?.. Верховное Божество – не чудовищный ли это демон, прячущийся под кожей этого мира, которая суть «ткань, сплетённая из жал»? Именно он всю дорогу идёт за девочкой, чтобы в конце пути предъявить на неё права.

Но есть и третий, странный и непостижимый вариант. Есть еще странный Бог, в которого верит спортивный «кумир» Триши, бейсболист Том Гордон. Девочка не пропускает ни одной трансляции матчей, в которых играет Том. Даже здесь, в лесу, она следит за игрой Тома по карманному радио! Она знает, что после каждого удачного удара, под аплодисменты стадиона, Том Гордон показывает пальцем на небо: «Заслуга Его, не моя!..» Трише почти ничего неизвестно про этого Бога. Но она догадывается, что Его отношение к людям непостижимо обычным разумением; что его можно просить, но нельзя от него требовать, и не нужно ожидать, что Он выполнит просьбу так и тогда, как об этом было попрошено. Ведь Его суды – не наши суды...

Именно Бог Тома Гордона, Бог Живой оказывается главным обретением Триши, хотя осознать это ей во многом предстоит уже за гранью последней страницы повести.

Итак, мы обнаружили два условия, которые, как убеждён Стивен Кинг, позволяют выстоять перед любым испытанием и страданием; более того – которые само это страдание обращают на благо человеку, проходящему через него. Первое – это целеполагание – т.е., умение поставить цель и стремиться её выполнить в любых обстоятельствах и вопреки им; второе – это открытость всему внешнему, способность воспринимать новое и переплавлять его в собственный опыт. Обретение нравственного закона и Бога живого – это уже следствия, достижения, итоги пути, при условии наличия двух этих условий.

И здесь Кинг, очевидно, вновь единомышлен со своим предшественником. У персонажей Достоевского часто не хватает одного из названных качеств, что и становится причиной их обречённости.

Дмитрий и Иван Карамазовы, при всей своей непохожести, оба открыты вовне, жадно впитывают (каждый по-своему) то, чему учит их жизнь. Но оба брата не могут найти цели, к которой каждый из них мог бы устремиться со всей силой своей натуры.

Князь Мышкин, напротив, имеет несомненные цели и ценности, отступить от которых ему не позволит сама его природа. Казалось бы, присуще ему и второе качество: князь распахнут навстречу каждому человеку. Но открытость эта – открытость самораздачи, а не обретения нового. В силу собственной «идеальности», Мышкин совершенно не способен меняться, обретать новый опыт – и погибает, ныряя в ту же пучину безумия, из которой незадолго до того вынырнул в этот мир.

А вот у Родиона Раскольникова есть оба названных качества. Ведь его цель – не убить старушку, а постигнуть доступный для него способ улучшения мира. И даже в отчаянии каторжного быта эта цель лишь уходит вглубь, но не исчезает – ведь не случаен же последний сон Родиона, не случайно берётся он за Евангелие. И именно полученный им отрицательный опыт совершённого преступления направляет Раскольникова на новый путь – через самопознание к Богопознанию, – к изменению самого себя через Христа и во Христе.

Как видим, оба писателя сходно отвечают ещё на один вопрос: что же именно нужно человеку менять и преобразовывать в несовершенной реальности – окружающий мир или самого себя?


* * *

Однако, утверждение о приоритете самоизменения тесно связано с ответом на вопрос о причинах и природе зла. Какое из двух его проявлений страшнее: зло антропологическое, заключённое в человеке и от него зависящее, или зло абсолютное, являющееся составной частью падшего мира, в который оно вошло на заре истории?

Ответ Достоевского на этот вопрос очевиден: именно зло, живущее в человеческой душе, полагает он злом первичным и страшнейшим. Именно поэтому единственный способ победы над злом – это борьба с ним в собственном сердце.

Что же касается Кинга – то может показаться, что он куда больше внимания уделяет злу внешнему. Да и по логике, именно внешнее зло гораздо более резонно для произведений в жанре «ужаса». Огромные пауки, медведи, химеры, воплощающие в себе Зло демонических сил, внешнее по отношению к человеку, в большом количестве населяют художественные миры СК. Однако при более пристальном внимании нетрудно заметить, что чаще всего эти «страшилки» – лишь условия игры, художественные условности, на фоне которых человек встречается с собственным злом, собственными безднами ⁵.

«Верхом на пуле» – пожалуй, одно из самых «достоевских» произведений Стивена Кинга. В нём отчётливо прослежено именно это обстоятельство: основное зло – не то, что приходит к нам, а то, которое в нас рождается.

Повествование ведётся от лица Алана Паркера – студента, который уехал учиться за сто двадцать миль от родного города. Неожиданно он узнаёт, что мать, одиноко ждущая его дома – в больнице в тяжёлом состоянии. Алан сразу же выезжает туда. Юноша голосует на трассе, рассчитывая к ночи добраться до больницы. Впрочем, время пути немного затянулось...

События развиваются вполне традиционно для жанра «ужастика». Ночная темнота – ожидание попутной машины в каком-то пустынном месте – прогулка по кладбищу – привлёкшая внимание могила – страх за мать – случайное падение (нога запнулась о корень?) – свет фар в ночи... Казалось бы, готическая атмосфера вполне стандартная; да и черёд ужаса наступает, вроде, вполне традиционно: когда Алан понимает, что за рулём машины, в которую он сел – мертвец, и что до конечного пункта у него есть все шансы не добраться.

Однако подлинный ужас – впереди. Покойник, действительно, вышел из огненной бездны, чтобы увести с собой туда жертву. Однако этой жертвой вовсе не обязательно должен стать его злосчастный попутчик. Исчадье ада предлагает Алану самому сделать выбор: заберёт он его – или его мать, которая, возможно, и так уже доживает последние часы. Причем выбор надо сделать, пока не появятся первые городские огни, – в противном случае нежить заберёт с собой ОБОИХ: и мать, и сына.

Процесс выбора описан Кингом относительно кратко – но это и есть смысловой центр повести. Встав перед подобным выбором (мне при чтении каждый раз вспоминается св.Максимилиан Кольбе), человек неизбежно осознаёт: все его предыдущие свершения и поступки перестали считаться. Сейчас придётся вновь состояться – или не состояться – как личность; причём заплатив за это по высочайшей цене.

В последние секунды делает главный персонаж повести свой выбор, выкрикнув: «Бери ЕЁ!..» Мертвец улыбается и со словами: «Сладких снов, Ал», – выталкивает его из машины... Юноша приходит в себя на том самом кладбище, и понимает, что просто ударился головой, когда споткнулся, и на какое-то время потерял сознание. Он снова выходит на дорогу... голосует... едет к больнице... при этом понимая, что в живых мать уже не застанет.

Но Джина Паркер жива. Она выздоравливает. Проходит семь лет, счастливых и благополучных... Потом мама всё же умирает, – но ведь любой человек когда-то умирает, ведь так?!.. При чём здесь давнее видение, давний бред?.. Но для Алана Паркера не имеет никакого значения, была на самом деле, или нет, то давнее ночное приключение. Потому что он РЕАЛЬНО И ОСОЗНАННО сделал свой выбор, принёс мать в жертву, чтобы спасти свою жизнь ⁶. И совершенно неважно, произошло это в реальности или в видении. Цена поступка от этого не зависит ⁷.

На ассоциативном уровне эта повесть перекликается с упоминавшемся нами эпизоде из «Преступления и наказания»: ночь Свидригайлова перед самоубийством. Поступки, совершаемые Свидригайловым во время нескольких перетекающих одно в другое сновидений, воспринимаются им как имеющие вполне реальную силу: они символизируют собой всю прожитую им жизнь и тот итог, к которому эта жизнь привела. Итоговый приговор себе он видит в маленькой девочке, оказавшейся растленной до предела. Это – образ души самого Свидригайлова, того ребёнка, которого он многократно растлил в самом себе.

Персонаж Достоевского уходит из жизни. Герой Кинга остаётся жить, но, по сути, ощущает себя мертвецом. Таковы суровые результаты жизненных выборов, сделанных ими. Потому что свобода выбора остаётся у человека всегда, в любых обстоятельствах – и именно поэтому «за всё надо платить» ⁸.


* * *

Но свобода – вещь крайне опасная. Потому что, если она понята и воспринята неверно, если не сплетена неразрывно с высокой степенью ответственности – то превращается в собственную противоположность: становится не созидательной, а разрушительной сущностью. Ложная идея «свободы» овладевает умами и массами, приводя к деградации личности и к губительным общественным процессам.

Каждое произведение Достоевского так или иначе рассказывает об этом. Верховенский и «его люди» в «Бесах», Ипполит в «Идиоте», попавшие под власть политических идей – которые, впрочем, столь же сводимы к внутренней потерянности, надлому и самообману, как и истории Ставрогина, Шатова, Кириллова или Рогожина. Подпольный человек, пожалуй, во всей полноте являет это ощущение «абсолютной свободы», которая на самом деле замыкает его в совершеннейшем рабстве – рабстве, для которого даже не нужен рабовладелец. Свободой растлителя наслаждается Смешной человек, ощущая себя благодетелем совращённого им мира. Родион Раскольников упорно глушит всё лучшее в себе, пытаясь «освободиться» через следование ницшеанскому идеалу сверхчеловека, не связанного никакими моральными и нравственными обязательствами перед другими людьми и самостоятельно устанавливающего критерии приемлемого и должного. Слава Богу! – ему это так и не удаётся. Ребёнок, живущий в нём во всей обнажённости своей детской души (вспомните сон о лошади!), побеждает идею предоставления полноты свободы собственным похотям и желаниям. А если происходит наоборот, если идея побеждает ребёнка?..

Повесть «Способный ученик» – одно из кинговских произведений, в котором нет ни грана мистики. Но от этого изображаемое в ней не становится менее ужасным.

Мальчик-подросток Тодд, узнав, что старик-сосед – никто иной, как нацистский преступник, принуждает того страхом разоблачения... рассказывать ему, Тодду, о казнях и пытках, газовых камерах и абажурах из человеческой кожи. Паренёк от всех этих пикантных тем «прямо балдеет... В смысле ловит кайф. Получает удовольствие». Пройдёт полгода – и малыш заставит старика, чтобы тот ему на удовольствие маршировал по комнате в фашистском мундире...

И кто же из них большее чудовище: скрывающийся от возмездия нераскаявшийся палач, или этот юный бесчувственный изувер?.. Но ведь во всех прочих отношениях Тодд – обычный ребёнок: воспитанный, любящий свою маму...

Собственно говоря, было бы странно, если бы писатель масштаба Стивена Кинга не написал ничего об этой страшной разрушительности превратно понятой свободы. Для Соединённых Штатов эта проблема сегодня актуальнейшая.

Главная разница между Родей и Тоддом не в возрасте, стране или эпохе (российский студент второй половины XIX века и американский подросток конца ХХ столетия). Раскольников, нырнув в пучину лжесвободы, всё же продолжает стремиться к свободе подлинной. Цель, к которой он стремится – изначально морально окрашена: Родион хочет поступить так, как ПРАВИЛЬНО. Преступление границы запретного для него мучительно; и благодаря этой муке он и оказывается способным на последующее возрождение. То, к чему стремится Тодд, – это сам процесс пре-ступления, выхода за рамки дозволенного. Свобода греха – для него не средство, а самоцель, несущая удовлетворение и наслаждение. И на этом пути (если только не броситься назад, осознав в ужасе, что ты сотворил с собой) – надежды на спасение нет.

Когда через несколько лет старик умирает и вся история с мальчиком становится известной, Тодд (уже юноша) расстреливает из винтовки своего бывшего школьного воспитателя, а потом занимает позицию около шоссе и пять часов (пока его не «снимет» снайпер) ведёт огонь по проезжающим автомобилям. Но это не просто акт отчаяния. Когда Тодд совершил первое убийство, «ему вдруг стало так хорошо, как не было много-много месяцев, а то и лет... его лицо, ещё минуту назад совершенно неживое, озарила какая-то первобытная радость... "Я властелин мира!" – выкрикнул он в высокое прозрачное небо и вскинул над головой винтовку обеими руками».

Так Тодд получил, что хотел, к чему стремился. Страшную свободу повелителя судеб. Собственно говоря, именно это чудовищное представление о свободе и легло в основу Первого Соблазна: «Будете, как боги...» Расплатой же за эту «свободу-беспредел» стала смерть абсолютная – и духовная, и физическая. Тодд испытал это на себе в полной мере.


* * *

Благополучный мальчик Тодд страстно искал в своём чистеньком мире немножко дерьма для утончённости удовольствия. Энди Дюфресн, просидевший в тюрьме Шоушенк двадцать семь лет за убийство, которого он не совершал, «прошёл через дерьмо и вышел чистым» (С.Кинг, «Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка»). Человека оболгали, осудили, посадили в узилище – а он ощущает себя свободным. И хоть ты что с ним делай!

Побег, к которому готовится Энди, – это для него такое же СЛУЖЕНИЕ, как и многолетняя работа в тюремной библиотеке. Потому что справедливость должна побеждать, и людям в бессрочном заточении очень важно знать это. Им жизненно необходима прививка подлинной свободы. «Я привык к своей несвободе, – признаётся Рэд, собрат Энди по пожизненному заключению, когда тот заводит речь о "мире за стеной". – Там... просто непонятно, с чего начать... у меня нет даже диплома высшей школы». – «Не бумажка создаёт человека, – спокойно отвечает Энди. – И не тюрьма его уничтожает». Впрочем, это – слова. Дюфресн не ограничивается словами, он действует. Энди знает, что не совершал преступления, за которое был осуждён судом человеческим – и этого ему достаточно, чтобы реализовать собственную свободу. Десятилетиями (!) он долбит стенку камеры и в конце концов проходит через неё. Не чтобы мстить кому-то. А чтобы реализовать своё моральное право невиновного человека быть свободным.

Кинг гениально почувствовал это, хотя сам никогда не попадал в тюрьму. Для Достоевского опыт свободы в кандалах явился частью его собственной жизни. Не совершивший, как и персонаж повести СК, никакого преступления, он пережил восьмимесячное заключение в Петропавловской крепости, ужас стояния на эшафоте и выслушивания смертного приговора, четыре года каторги и пятилетний срок ссылки (рядовым в одном из сибирских батальонов). Находясь в Сибири, в одном из своих писем (датированном 1857 годом), Фёдор Михайлович упомянул, что считает года на каторге «за время, в которое был похоронен живой и закрыт в гробу». Тем не менее, мы знаем, с какой твёрдостью вынес писатель это страшное испытание. Он дал себе слово оставить каторгу не калекой (во всех смыслах), а здоровым человеком – и сделал всё, чтобы предохранить себя от физической и нравственной гибели в невыносимой атмосфере каторжной жизни, в которой человек подвергается ежеминутной возможности быть оскорблённым, избитым, опозоренным ⁹.

«Записки из Мёртвого дома» – это даже не рассказ не очевидца о каторге, а фиксация процесса переформирования личности автора в условиях заключения, причём – несправедливого. Сопоставление «Мёртвого дома» с кинговским «Шоушенком» ошеломляет. Если немного отвлечься от конкретных реалий, возникает ощущение, что читаешь про одно и то же, но изображенное с разных сторон: тот, кто в повести Кинга выбран объектом изображения – в книге Достоевского является субъектом повествования.

пять лет после возвращения в столицу Фёдор Достоевский создаёт роман «Преступление и наказание». Раскольников, как мы знаем, осуждён на каторгу не безвинно, а за совершённое им убийство. Но и для него каторга становится местом нравственного переворота и возрождения: тот самый внутренний стержень, про который мы уже вели речь, помогает ему в бесчеловечных обстоятельствах не потерять себя, но напротив – найти собственную систему ценностей и смыслов, состояться как человеку. Этот же путь проделали и реальный автор Родиона, и его литературный собрат Энди Дюфресн.


* * *

Проблема формирования или краха человеческой личности в её взаимоотношении с миром – неразрывно связана с экзистенциальной проблематикой. Пожалуй, нет никакой необходимости рассуждать здесь о экзистенциальном характере книг Достоевского; об этом написано и сказано столько, что незачем и напоминать. Поэтому пробежимся глазами по текстам, принадлежащим перу СК.

Экзистенциализм во взглядах Кинга не является абсолютной доминантой, но составляет неотделимую часть его мировидения. Причём эти его взгляды сродни в большей степени именно убеждениям Достоевского, а не Камю, Сартра или Хайдеггера.

Барьер между «мной» и «другим», который замыкает нас в тюрьму нашей собственной личности, возник в момент Грехопадения наших прародителей. И любые попытки прорваться через этот барьер – иллюзорны. В основе многих кризисных явлений лежит именно это непреодолимое одиночество в стенах собственной личности. Ибо оно порождает чудовищ.

Может быть, наиболее ярко из всего творчества Стивена Кинга это раскрывается в кульминационной сцене романа «Куджо». Бешеная собака лежит рядом с отказавшимся заводиться автомобилем, в котором заперты погибающие от жары и жажды женщина и ребёнок. Донна Трентон сквозь лобовое стекло видит перед собой ужасного монстра, который гипнотизирует её, в глазах которого она читает хладнокровный и бесстрастный приговор себе и своему сыну. Чудовище не уйдёт, пока не добьётся своего. В отчаянии и маленький Тэд. «Я его ненавижу, – говорит он. – Хочу, чтобы он сдох». А Куджо наблюдает за ними через лобовое стекло, и Донне кажется, что она отчётливо слышит его мысли: «Я до вас доберусь, крошки мои...»

Но вот писатель делает то, что в его власти – помогает нам увидеть мир глазами пса. И в этом взгляде – мучение и боль: «...болезнь разрушала его нервную систему, как степной пожар, и уничтожала его привычные мысли и ощущения...». В бреду Куджо кажется, что он нашёл виновника всего случившегося с ним зла. Эта Женщина за стеклом автомобиля смотрит на него и словно говорит: «"Да, да. Это я заставила тебя заболеть. Я сделала тебе больно. Я загнала тебе боль в голову, и в лапы, и в мышцы". О, убить её, убить!..»

Две пары глаз смотрят друг на друга, и видят каждый – чудовищного Врага. И что поделать с этим?.. ¹⁰

В экзистенциальном одиночестве природы человека – источник его одиночества и трагедий. Но в ней же (а в чём же ещё, если за пределами собственного существования человека попросту нет?..) заключена великая потенция. Каким бы ни был вызов, бросаемый жизнью, самим процессом бытия и фактом существования – человек способен достичь цельности, состояться в своём предстоянии мирозданию и Богу. ¹¹

Роман «Зелёная Миля» – это возвращение Кинга к тюремной теме. Более того – вхождение в блок смертников и в ту крохотную комнатку-кладовку, где приговорённые покидают сей мир верхом на «Старой Замыкалке» – электрическом стуле. Повествование ведётся от лица одного из охранников по имени Пол Эджкум. Согласно должностных функций, на охранников блока «Г» было возложено и приведение приговоров в исполнение. Сам СК в предисловии к роману говорит, что с самого момента возникновения замысла его интересовали, помимо прочих, вопросы: «Как себя... чувствует тот, кто привязывает осуждённого или включает рубильник? Что такая работа отнимает у человека? И ещё ужаснее, что она может добавить?»

Казалось бы, благодатнее сюжета для романа ужасов, чем жизнь и смерть блока осуждённых «к высшей мере», и представить трудно. Тем неожиданнее оказывается результат: «Зелёная миля» ни по каким параметрам не является произведением-«ужастиком». Более того, эта книга умудрилась стать одним из самых светлых произведений Кинга!

Пожалуй, одно из самых потрясающих открытий, которое делает читатель «Мили», таково: даже исполнение обязанностей палача не накладывает однозначного отпечатка на судьбу человека. И в этой ситуации он имеет возможность нравственных выборов.

Все смена Пола (разумеется, кроме Перси Уэтмора) – это люди, назвать которых «палачами» не поворачивается язык. Они не говорят громких слов – но каждый из них воспринимает как часть своей должности СЛУЖЕНИЕ тем, кто совершили чудовищные преступления, уже приговорены к справедливой каре, но в свои последние дни также нуждаются в человеческом к себе отношении. Фактически, они, сами не до конца отдавая себе в том отчёт, ежедневно проникают через стену экзистенциального одиночества к людям, для которых близость смерти сделала их существование вдвойне непроницаемым. И это удаётся им – Полу, Дину, Бруту, Харри... Удаётся, поскольку в каждом из них живо сострадание и готовность принять человека в его полноте, каков он есть. Даже преступника. Даже убийцу, осуждённого на смерть. Именно в силу этого они сами являются натурами удивительно цельными. А это, в свою очередь, помогает им сохранять себя в крайне суровых ситуациях. Сначала – ужасная казнь Делакруа, фактически сгоревшего заживо по вине Перси. Затем – казнь невиновного человека; причём человека, которого Пол называет Даром Божьим...

Совершенно потрясающим является само участие охранников в казни Джона Коффи. Они знают о его невиновности; однако добиться пересмотра дела не удалось. Более того – Джон сам высказал желание умереть: «Я так устал...» Казалось бы, самым правильным и естественным было бы под любым предлогом отказаться от участия в исполнении приговора. Но – тогда Коффи в последние минуты жизни останется совершенно один, в руках чужих и равнодушных исполнителей... «Ты не говори, что болен, когда наступит та ночь, – требует от Пола его жена. – Никто из вас не должен. Вы не можете». – И Эджкум соглашается: «Да, не можем. Если мы будем там, то по крайней мере сделаем всё быстрее. Хоть это в нашей власти. Чтобы не получилось, как с Делакруа...» Вся смена принимает на себя эту тяжесть – поддержать Джона Коффи в его последних шагах по Зелёной Миле. Впрочем, Джону самому пришлось во многом поддерживать их в этот день...

Нет, Пол – не некий «идеальный человек». Постоянное столкновение с миром не может не оставлять сильных шрамов на человеческой личности; боль столь сильного и трагичного сопереживания уходящим по Зелёной Миле людям остаётся с человеком навсегда. Но это не приводит к личностной деградации, к нравственному краху – если человек хочет оставаться собой, хранить верность избранным моральным принципам, даже когда обстоятельства, казалось бы, не оставляют никаких возможностей для реализации этих принципов.

Этим Пол Эджкум, персонаж романа Стивена Кинга «Зелёная Миля» очень близок и Соне Мармеладовой, и Алёше Карамазову – героям романов другого автора.

...Впрочем, идеальный человек в «Зелёной Миле» тоже присутствует.


* * *

Существует шутка, что Достоевский по праву может считаться автором первого фантастического романа о пришельце. Правда, это не НАУЧНАЯ фантастика, потому что пришелец этот является не с другой планеты и даже не из параллельного пространства. Он ненадолго выныривает в наш мир из болезни, из хаоса безумия, из глубин, где не существовал доселе, как личность. Князь Лев Мышкин – ребёнок, неожиданно осознавший себя посреди человечества; человек, неожиданно пришедший в мир уже взрослой, сформированной личностью. Пришедший, будучи изначально обречённым; пришедший, чтобы стать Божьим Даром и нравственным мерилом для тех людей, с которыми он недолгий срок был рядом.

Фёдор Достоевский назвал свой роман об идеальном человеке словом, обозначающим неизбежный трагический исход князя: «Идиот». Ему – пожалуй, впервые в литературе, – удалось изобразить полностью положительного персонажа так, что образ получился не резонёрским и не слащавым, а ЖИВЫМ. Причина этому – именно в ИНАКОВОСТИ Мышкина, в его неотмирности по самой природе своей. В силу этой же неотмирности – и неизбежность, обречённость быть вновь исторгнутым из мира и из жизни.

Роман о Джоне Коффи Стивен Кинг озаглавил в соответствии с той же логикой: «Зелёная Миля» – отрезок тюремного коридора, ведущий к электрическому стулу; последний путь смертника. Всё сказанное в предыдущем абзаце о князе Мышкине, относится к Коффи в полной мере. Как он возник в нашей реальности – мы не знаем, но что он НЕЗДЕШНИЙ – очевидно. Немыслимого роста гигант, совершеннейший ребёнок (впрочем, Перси трактует его наивность как состояние идиота), обладающий уникальными способностями. Благодаря этим способностям Коффи, подобно своему тёзке Джону Смиту из «Мёртвой зоны», несёт на себе всю боль, ненависть, страдания мира, в который он ввергнут. Детское восприятие и огромная духовная сила позволяют ему, очевидно, продержаться дольше, чем удалось Смиту. Но падший мир неизбежно отторгает Праведника. Как мы уже упоминали, дело не только в том, что Коффи приговорён к смерти за преступление, которого он не совершал. У него самого уже нет сил жить:

«Я так устал от боли, которую слышу и чувствую... Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождём... Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Её слишком много ... И вот так каждый день... по всему миру..».

Но между Коффи и Смитом есть очень серьёзная разница. Способности героя «Мёртвой зоны» – это неожиданно вручённый ему свыше дар. Дар мучительный, страшный – и святой. Будучи обычным человеком, Джон Смит сгорает под этой непосильной ношей, но то время, пока он нёс её, он успел сделать многое.

Коффи – не обладатель некоего дара, он сам – Дар Божий, вручённый этому миру. На его месте невозможно представить кого-то другого; он – нездешний, второго такого быть не может. Но тяжесть, которую он несёт на себе, от того ничуть не легче.

И когда люди, подобные Мышкину и Коффи, уходят, лучшие из тех, кто были рядом с ними, понимают: хуже стало не им, покинувшим нас навсегда. Это НАМ стало хуже...

Но даже краткое пребывание этих людей в мире является победой – их и Господа Бога. Потому что мир вновь и вновь терпит поражение от добровольно приносящих себя в жертву за своих ближних... От тех, чья невероятная, немыслимая сила – в их детской незащищённости и слабости.


* * *

В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский пишет:

«В конце концов, торжествуют не миллионы людей, не материальные силы..., не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль и часть какого-нибудь по-видимому ничтожнейшего из людей».

Роман «Регуляторы» – не самый известный русскоязычным читателям Кинга. Тем не менее, книга эта весьма примечательна – по целому ряду обстоятельств. Нам сейчас она интересна тем, что повествует о победе малейшего и «ничтожнейшего» из людей как над абсолютным злом, так и над злом, живущем в нём самом.

Главный персонаж романа – Сет Гейрин. Восьмилетний мальчик, страдающий тяжёлой формой аутизма. Именно в него, по воле случая и автора текста, вселяется Тэк – ментальный паразит, мыслящая сущность, обожающая жестокость и насилие. Тэк полностью овладевает телом малыша, чья собственная личность лежит в руинах. А затем, освоившись, начинает заполнять улицы города, в котором происходит действие, смертоносными фантомами и убивать, убивать... И разве можно догадаться обезумевшим людям, спасающим свои жизни из-под огня материализовавшихся персонажей вестернов и мультфильмов, что причина наступившего бедствия – в голове у психически больного ребёнка?

Паразит во всей полноте использует специфику аутизма: изолированность человека от других, склонность к агрессивности... Тэк уверен, что благодаря Сету победить его уже просто невозможно. По сути, он прав. Единственный, кто был бы в силах это совершить – лишь сам Сет. Но что он сможет сделать, безвольная жертва болезни, ставший вдобавок вдвойне безвольной игрушкой в лапах Зла?

Сет – смог. Он обнаруживает Тэка, осознаёт свою отличность от него, выносит моральное суждение и начинает действовать. И восьмилетний малыш одерживает победу, принеся в жертву собственную жизнь – и жизнь самого близкого ему человека, тёти Одри...

Так тема детского страдания получает у Кинга, как и у Достоевского, еще одно звучание. Да, единая слеза одного из малых сих – суд и приговор этому миру. Но в тех, кто по-детски шагает вперёд, принимая на себя нескончаемые, невыносимые потоки зла и беды, – надежда мира и его спасение.


* * *

Как мы и предупреждали вначале, разговор о творчестве двух великих писателей из двух великих стран в данной статье только начат. Но хочется надеяться, что этот беглый обзор все же в состоянии передать те мотивы и темы, которые и Фёдор Достоевский, и Стивен Кинг полагают важнейшими, вокруг которых выстроено всё их творчество. И если попытаться сделать невозможное – выразить самую суть этого творчества в короткой фразе, – то получится что-то вроде этой:

«Человек, стремящийся навстречу Богу, неизбежно следует путём испытаний и страданий, в одиночестве, но он всегда имеет возможность выстоять и победить; главное, что нужно для этого – стать ребёнком и обрести ту слабость, которая в конечном итоге окажется сильнее всех сил мироздания».

На этом – закончим, потому что добавить к этому, собственно, нечего.



1 В частности, в и без того объёмный текст статьи не вошло сопоставление романов Достоевского «Бесы» и Кинга «Буря столетия». Даже для краткого, пунктирного изложения этого вопроса ему необходимо посвятить отдельную работу.

2 «Действие развивается у Д. чрезвычайно быстро; события нагромождаются массами в самые незначительные промежутки времени, они неудержимо рвутся вперёд, не давая читателю опомниться, остановиться на внешних, бытовых особенностях, характеризующих обыденные настроения людей известного круга в известную эпоху». (Большая Энциклопедия. Под ред. С.Н.Южакова. – Спб, Типография Т-ва «Просвещение», 1092. – Т.8. – Стр.684, прав.ст.)

3 Впрочем, творчество Достоевского также насквозь мистично. Говоря словами той же статьи из Энциклопедии Южакова, «реальное и мистическое постоянно сопоставляются в романах Д., иногда до того, что исчезает граница между рассказом автора и галлюцинирующей особенностью изображаемого героя» (Там же) Примеров тому – масса: приход чёрта к Карамазову, цепочка снов Свидригайлова в ночь перед самоубийством, всё целиком содержание «Белых ночей»...

4 Эту мысль Достоевский высказывает во многих своих произведениях, устами совершенно несхожих друг с другом персонажей. Так, Подпольный человек утверждает: «Человек до страсти любит страдание» (Ф.Достоевский, «Записки из подполья»).

5 Кстати сказать, и само мистическое, внешнее зло в лучших произведениях Кинга оказывается неспособным повредить человеку, пока он сам не позволит злу проникнуть внутрь его души, стать составной частью его личности. Одна из лучших книг СК на эту тему – «Кладбище домашних животных», или, в более точном переводе, «Кладбище домашних любимцев» (довольно известный фильм, снятый по этой повести, крайне слаб, в отличие от самой книги).

6 «Но все произошло именно так, как я это запомнил, я был в этом уверен. Джордж Стауб остановил мне свой Мустанг, и этот безголовый убл...к потребовал, чтобы я сделал выбор. И я сделал свой выбор – ... продав жизнь своей матери после затянувшейся паузы. Это можно было понять, но от этого бремя моей вины не становилось легче» (С.Кинг, «Верхом на пуле»).

7 Конечно же, помимо многочисленных ассоциаций с творчеством Достоевского, невозможно не вспомнить в связи с этой повестью и последний фильм Андрея Тарковского – «Жертвоприношение», в котором, по сути, ставится та же проблема: зависит ли ответственность человека за принятое им решение или данное обещание от того, произошло это наяву, или в ирреальности сна, видения, галлюцинации?

8 С.Кинг, «Верхом на пуле».

9 См.: Большая Энциклопедия.... – Т.8. – Стр.683, лев.ст.

10 То, что в этой паре одно из существ – собака, особого значения не имеет; это, по сути, символическое изображение совершенно человеческих проблем. Всякий раз, перечитывая «Куджо», я не могу отделаться от ощущения, что на месте пса в книге могла бы быть... Кэрри Уайт.

11 Здесь, по-хорошему, нужно было бы подробно остановиться ещё на одной книге Стивена Кинга – на, может быть, самой «экзистенциалистской» из всего, что им написано. Я имею в виду роман «Долорес Клейборн». Но увы! – объём статьи опять не позволяет это сделать...