КОММУННО-ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РАЙ
часть 1

В середине 70-х гг., независимо друг от друга, и я, и мой соавтор наткнулись в предисловии к первому тому “Библиотеки современной фантастики” на своего рода “моральный кодекс” отечественной “science fiction”. Вот как должна была выглядеть идеальная советская научно-фантастическая литература:

“Советская НФ не устрашает своих читателей, не тянет к прошлому, а зовет бестрепетно идти вперед.

Советская НФ не отнимает надежду, но вселяет ее в каждого, кто не лишен способности мечтать.

Советская НФ не принижает человека, но поднимает его, наделяя героическим характером борца-исследователя, борца-созидателя.

Советская НФ подходит к своему герою с высокой нравственной требовательностью, как к новому человеку, живущему в новом мире.

Советская НФ, пользуясь диалектическим методом познания, не пренебрегает объективными законами природы и общественного развития, и потому она научна даже и в тех случаях, когда в произведениях отсутствует какая-либо конкретная научная или техническая гипотеза.

Иван Ефремов, крупный ученый-палеонтолог и писатель с мировым именем, является признанным авторитетом и главой новой, “интеллектуальной школы” советской НФ”.

Фигура! “Матерый человечище”! Вот с издевательства над творчеством этого “авторитета” мы и начнем наши в высшей степени субъективные очерки. Тем более, что в его книгах (как и в произведениях А.П. Казанцева) многие "свинцовые мерзости" советской НФ действительно оказалась сконцентрированы до почти непереносимого уровня.

Советская эпоха конца 50-х – первой половины 60-х гг. была еще не тем миром “побеждающей пустоты”, внутри которого выросли представители моего поколения. У этого революционарситского общества будущего не было. (В отличие от позднего Советского Союза, сохранявшего потенцию для того, чтобы постепенно двигаться по дороге к национально ориентированной империи. Но для того, чтобы подобная дорога даже слегка обозначилась необходимо была длительный оздоравливающий самоанализ брежневских времен). В эпоху же “хрущевщины” Россия продолжала жить в “тифозном бреду”, да еще и радовалось тому, что температура у загибающегося больного растет. Тогдашняя НФ вся работала на повышение этой температуры, эксплуатируя коммуноидные черты в советском массовом сознании.

Для советской НФ было характерно нелепейшее чванство, которым характеризовалась и вообще-то вся коммпропаганда, чванство, в высшей степени не характерное для национальной психологии русского народа. Наши фантасты постоянно срывались на описания в стиле “я, папася, усех сильнее”. (При этом у “советского гордого младенца” была обосранная рубашонка и сопли до пояса). НФ же приучала граждан не к тому, чтобы отстирать эту рубашонку, а к тому, чтобы считать ее костюмом от Кардена.

Советский мир второй половины 50-х – первой половины 60-х гг. был миром самовлюбленного и торжествующего дерьма, а отечественные фантасты слагали ему саги. Крепко-накрепко зажмурив глаза, фальшивыми и противными голосами выводили на всю Ивановскую “Песнь о Великом Отстое”.

Ефремов, ставший “знаковой фигурой” для советской НФ, воплощает в своей судьбе наиболее вероятный путь развития для отечественного фантаста. И в начале этого пути проводилась очень простая операция – брали талантливого человека, мордовали и уродовали его творчество, заставляли отказываться от собственной сущности, а потом вынуждали писать то, что нужно. Битье по морде шло не так нагло и открыто, как в “майн-стриме”, но все же оно несомненно существовало. (Мы подробнее остановимся на этом процессе в очерке о братьях Стругацких). Фантасты же - люди умные и наблюдательные. Иногда было достаточно выкрутить руки одному, чтобы большинство поняло: “Сюда ходить не надо, здесь живет писательская смерть”.

Поэтому и “Солженицыных от НФ” у нас не возникло. Человек, пытавшийся создавать НФ-произведения, находившиеся вне негласного советского канона, быстро оказывался перед выбором – либо навсегда распроститься с идеей о печатании, либо “вывалиться” в андерграудный “майн-стрим”, усиливая антисоветские выпады в своих книгах. Хотя бы для того, чтобы они расходились в “самиздате” и “тамиздате”.

У Ефремова был явный талант мастера литературы ужасов. Тем, кто сомневается, советую перечитать сборник его ранних рассказов (например, подборку, вошедшую в однотомник 1957-го года “Великая Дуга”). “Озеро горных духов”, “Встреча над Тускаророй”, “Голец Подлунный” - по уверенно нагнетаемой атмосфере ужаса и ирреальности с этими текстами мало что может сравниться в советской литературе. (Может быть только сочинения Вольдемара Короткевича, “великого и ужасного” автора истории про короля Стаха). И хотя Ефремов был вынужден устраивать во всех рассказах развязку по “честертоновской методе” (как в историях о патере Брауне или мистере Понде – рациональное объяснение якобы сверхъестественных событий), чувствуется, что автор хотел бы и дальше громоздить ужасы на ужасе. Из бывшего палеонтолога мог бы получиться отечественный Лавкрафт.

Но нет. Его заставили искажать свой талант, писать книги о светлом социалистическом будущем и о “прогрессивных открытиях великих советских ученых”. Почему-то вспоминаем при этом цитату из “Жука в муравейнике” братьев Стругацких: “Парень, видимо, прирожденный зоопсихолог. "Профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика...Профессиональные показания: зоопсихология, теоретическая ксенология..." И тем не менее из парня делают Прогрессора. Не спорю, существует целый класс Прогрессоров, для которых зоопсихология - хлеб насущный. Например, те, кто работает с леонидянами или с теми же Голованами. Так нет же, парню приходится работать с гуманоидами, работать резидентом, боевиком, хотя он пять лет кричит на весь КОМКОН: "Что вы со мной делаете?" А потом они удивляются, что у него психический спазм!”

А Ефремов даже и не кричал. Его смирили, убедили и заставили поверить в то, что вялые коммутопии у него получаются лучше, чем мрачно-индивидуалистические фрески ужасов, к которым он испытывал заметное подсознательное тяготение.

Но, с другой стороны, именно как “продукт насилия общества над творческой личностью” произведения Ефремова и приобретают особое значение для понимания сути и перспектив развития пресловутой “советской цивилизации” (тьфу!) Это было не талантливая выдумка отдельного писателя, не прихотливый полет его фантазии (чем часто, например, “грешили” Стругацкие, и за что получали всеобъемлющие нагоняи и побои со стороны бдительных критиков). Нет, в “Туманности Андромеды”, “Лезвии бритвы” и даже частично – “Часе быка” - перед нами предстает воплощенная мечта “советского народа” о будущем. Та мечта, с которой соглашались все “советские” (не русские!) – от членов Политбюро до затрюханного интеллигентика-библиотекаря в каком-нибудь Нарьян-Маре, Александрове или Коврове.


1. Пузыри бессознательного.

Советская, даже шире – социалистическая фантастика в целом оказывается очень уязвима перед издевательским фрейдистским ее истолкованием. Мы иногда будем прибегать к подобным интерпретациям, но предупреждаем сразу – все это не слишком серьезно. Теория Фрейда, при всей ее научной тотальности, на самом деле в 90 случаях из ста дает абсолютно ложные объяснения. Зато в качестве идеологической дубинки для битья оппонентов по темечку она выглядит превосходно. И уступает, пожалуй, только марксизму.

Вот как можно было бы проинтерпретировать одну из самых расхожих тем в фантастике социалистических стран – контакт с “Иными”. (На некоторое время поверьте, что перед вами отрывки из литературоведческой монографии озабоченного фрейдиста): “Любопытно, что у Ефремова нет склонности к давящей фаллической стилистике, которая проявляется, например, у раннего Лема. Он маскирует даже такой характерный образ, как космический корабль (“звездолет”), в социалистической НФ обычно предстающий в форме длинного, часто заостренного тела, этакого эррегированного фаллоса, пронзающего космическое пространство. У Лема в “Непобедимом” картина “приземление звездолета на чужую планету”, однозначно истолковывающаяся как половой акт, достигает пределов жестокости и насилия: “Корабль, как перевернутый вулкан, извергающий огонь, висел над рябой равниной с утонувшими в песке скальными грядами… Уже было видно место, где рвущийся вертикально вниз столб огня ударял в грунт. Там поднялась рыжая песчаная буря. Из кормы, беззвучные в оглушительном реве газов, стреляли фиолетовые молнии… Кольцевыми гребнями, как валы настоящего моря, во все стороны разбегались дымящиеся волны песка. Эпицентр, в который с небольшого расстояния било кустистое пламя, уже не дымился - кипел. Песок исчез, он превратился в багровое зеркало, в кипящее озеро расплавленного кремнезема, в пену грохочущих взрывов и, наконец, испарился. Обнаженный, как кость, старый базальт планеты начал размягчаться… Корабль был наполнен воем турбин, нагнетающих вниз горючее. Зеленый, конусно расходящийся столб огня соединил его с дымящейся скалой… Огонь гневно бурлил под кормой, его миллиметр за миллиметром сдавливала спускающаяся громада звездолета, зеленое пекло стреляло длинными брызгами в глубь грохочущих песчаных туч… Один-единственный удар словно бы огромного разорвавшегося сердца. Звездолет стоял”.

Вообще, весь “Непобедимый” можно прочитать как историю страхов автора перед венерическими заболеваниями и “пропаганду безопасного секса”. Предшественник “Непобедимого” - “Кондор”, ранее высадившийся на безымянной планете в системе Лиры, не поставил вокруг себя “защитный силовой купол”. И в результате – все сошли с ума. Сумасшествие, в европейской культурной традиции, принято связывать с венерическим заболеванием, в первую очередь, с сифилисом. Заразившиеся погибли, но экипажу “Непобедимого” удается спастись. Кстати, сами роботомеханизмы, обитатели тучи, живущие в “зарослях”, тоже представляют собой закодированное изображение либо лобковых вшей, либо микробов венерических заболеваний. Но главный герой, носящий вполне фаллическое имя Рохан (= Роган; рог - восставший член), надев особый предохранительный шлем, легко проникает в эти заросли. Малый хороший фаллос, отпочковавшийся от большого фаллоса (“Непобедимого”), будучи защищенным, легко проникает туда, где сгинул (опять-таки – сойдя с ума) более могущественный фаллический механизм – циклоп. В романе Лема выразился хорошо известный страх перед женской “нечистотой”, “несакральностью” и почти наивная вера в преодоление этой нечистоты при помощи “механических”, “сработанных по науке” приспособлений.

Собственно вся так называемая “Космическая трилогия” Лема представляет собой историю изживания шока от столкновения (неважно, реального или вымышленного, возникшего в результате чтения или изучения медицинской литературы) с венерическими заболеваниями. “Эдем” – это история болезни, вызванной неосторожностью: “В расчеты вкралась ошибка. Они не прошли над атмосферой, а ударились о нее. Корабль врывался в воздух с грохотом, от которого у них лопались барабанные перепонки”. Болезнь вызывает временную импотенцию, выраженную в образе разбитого корабля, который экипаж тщетно пытается поднять и запустить. “Солярис” – это история сближения с женщиной, которая в подсознании автора предстает страшным, опасным и неудержимо влекущим миром. В “Солярисе” очень силен мастурбационный момент. Фиксация автора на фантазиях, которые воплощает Океан; бесконечные фонтаны, вырывающиеся из его бездн; сама идея “разумного и вторящего океана”, словно всего состоящего из спермы. Даже отношения главного героя с Хари – порождением Океана – напоминают мастурбационный бред – герой как бы вновь и вновь возвращается ко все той же сексуальной фантазии. В финале же Кельвин спускается к Океану и, вроде бы, отношения с этим иным миром налаживаются. Дается намек на возможный удачный Контакт – традиционный образ в НФ, символизирующий успешный половой акт. Робость и осторожность с какой действует Кельвин в “Солярисе” продиктована все тем же страхом заражения. И только в “Непобедимом” этот страх победно преодолевается.

Патологический мир Лема мог существовать в социалистической книжности только потому, что автор его был писателем не советским, а польским. “Меньшим братьям” охотно прощали то, что ни при каких условиях не спускалось “старшему брату”. Если фантасты социалистических стран могли долго медитировать над своими психопатологическими и сексуальными комплексами, то фантасты советские должны были четко выражать главное стремление коммунистический утопии – создание человека свободного от страстей, существа, в котором стерты различия между мужчиной и женщиной”, создание “Божественного Андрогина”.

Успех ефремовской утопии был обусловлен тем, что она в наибольшей степени совпадала с этим подспудным стремлением советской власти. Даже фаллическую агрессию, неизбежную в описаниях путешествий по космосу и высадке на иных планетах, Иван Антонович умел смягчить. Звездолет “Тантра” (!) в “Туманности Андромеды” совершает посадку не так, как “Непобедимый”: “Эрг Hoop хотел сесть поближе к обнаруженному звездолету и предупреждал людей, которые могли оказаться в смертоносной зоне, радиусом около тысячи метров от места посадки… Гигантские коленчатые упоры отскочили от корпуса и, растопырившись, приняли на себя первое прикосновение к почве чужого мира. Толчок, удар, толчок - "Тантра" раскачивалась носовой частью и замерла одновременно с полной остановкой двигателей… Медленно, короткими толчками звездолет стал оседать носом, пока не принял прежнего горизонтального положения. Посадка окончилась”.

Это мягкое приземление, несмотря на то, что герои сталкиваются с “железной звездой”, образом, четко отсылающим к пресловутой vagina dentata. (Срабатывает традиционная для русского площадного языка ХХ века рифма “звезда - ……”).

Мир космоса у Лема – это мир мужской, мир фаллический, где от фаллоса-корабля отпочковываются фаллосы-мужчины и фаллосы-работы, затем возвращающиеся к своему мужскому братству. У Ефремова мир космоса – это царство андрогината, так как специально подчеркивается, что экипажи смешанные, состоящие как из мужчин, так и из женщин.

Проникновение в чужой корабль также осуществляется со всевозможной осторожностью и мешают ему не страхи перед женской нечистотой или венерическими заболеваниями. Корабль пришельцев имеет округлую, эллипсовидную форму. Он скорее отождествляется с вагиной, чем с пенисом. Препятствуют же успешном акту (=Контакту) существа, скорее символизирующие “пережитки прошлого в сознании современного человека” - энергетические, почти невидимые сущности, одна из которых имеет форму креста: “Это не была уже знакомая медузообразная тварь; в серой полутени двигался черный крест с широкими лопастями и выпуклым эллипсом посередине. На трех концах креста виднелись линзы, отблескивавшие в свете прожектора, с трудом пробивавшего туман влажных испарений. Основание креста утопало во мраке неосвещенного углубления почвы”.

Крестообразное чудовище быстро превращается в некий символ. (На это уже издевательски обратил внимание читателей Пелевин в “Омоне Ра”. Известно, как яростно Ефремов боролся против “христианских представлений” об отношениях между полами. Вспомним хотя бы его яростные инвективы в “Лезвии бритвы”. И опять же характерно, что жертвой “креста”становится девушка. Ее участие в проникновение в инопланетную “вагину” является вдвойне преступным, так как происходит “через естество”.

В еще большей степени разница между полами, их стремление к андрогинату, к усредненности усиливается на Земле. Герои Ефремова во многом выглядят схемами, потому что лишены недостатков, которые порождает половой диморфизм и половая конкуренция. (В прекрасном новом мире” XXV века их, кончено же, нет).

Образом, пронизывающим всю книгу Ефремова, нависающим над всем ходом повествования, оказывается Великое Кольцо. Вагинальный смысл этого образа не требует особых пояснений. (Недаром, в Великое Кольцо стремятся попасть все цивилизации Галактики). Однако, в лучших традициях андрогинонаправленного советского общества Кольцо оказывается недостижимым реально. То есть близок локоть, да не укусишь. Помню, как это постулированная автором невозможность физического контакта разочаровывала при первом прочтении утопии Ефремова. Недоступность (при точных сведениях об их существовании) иных цивилизаций заставляла героев “Туманности” напрягать все силы для установления Контакта. (Как всевозможные препятствия вокруг нормального секса, нагороженные советской властью, должны были заставлять граждан направлять свою “половую энергию” на “социалистическое строительство”. (Подробнее о таких стремлениях, открыто декларировавшихся в 20-е годы см. у Золотоносова (“Слово и тело”. М., 1999. с. 458 - 765)

Однако реальный Контакт вызывал у Ефремова страх и сомнения в возможности его описать. Знаменитый “контактный” рассказ “Сердце Змеи” описывает столкновение двух фаллосов, которые не завершается “физическим контактом”. (Еще бы! В таком акте присутствовал явный гомосексуальный подтекст, и Ефремов подсознательно от него убегал).

На подробное описание Контакта он решился только в “Часе Быка”, где мужской, фаллический мир подвергается жесточайшей, уничижительной критике. Судя по всем признакам, мир Великого Кольца к этому времени уже достиг андрогинного совершенства. Ведь даже корабли, которые Земля посылает к другим планетам, имеют совершенно андрогинную – яйцеобразную форму. (Это особенно хорошо подчеркнуто в иллюстрациях к первому изданию романа – в журнале “Техника – молодежи” за 1969 г.) На покорение же иной планеты посылают не мужчину-насильника, а женщину – Фай Родис.

Интересно, что название планеты, на которую прибывает космолет землян – Торманс, заимствовано Ефремовым из книги Дэвида Линдсея “Путешествие к Арктуру”. История Линдсея – эта история бесконечно мрачных и бессмысленных приключений главного героем, в итоге завершившихся его гибелью. Однако если Торманс Линдсея – мир метафизических испытаний, где, можно сказать, проверяется на прочность душа героя, то Торманс Ефремова – ад социальный. Русский фантаст предпочитал рассуждать об обществе в целом, видимо, осознавая свою слабость в психологической прорисовке отдельных персонажей.

И здесь насилие имеет откровенный вид, а, значит, на уровне психологическом связывается не с разумом, а подсознанием. Воздействие направлено на половую сферу, что показывает, например, эпизод с механической змеей, гипнотизирующей простых обывателей во время ритуальных собраний”.

В подобном стиле мы могли бы заполнять еще десятки, а то и сотни страниц. Однако, в этом нет никакой особенной нужды. (Хотя для иллюстраций в других очерках мы еще будем прибегать к составлению подобных отрывков. Стоп. Давайте-ка придумаем вымышленной монографии название и автора. Ну, пусть будет что-нибудь вроде “Психоаналитического анализа фантастики коммунистических стран второй половины ХХ века”. Автор – Пауль Кант-Бивер, Мискатоникский университет).

Сейчас же для нас важно одно наблюдение – авторы коммунистической фантастики даже не пытались контролировать то, что изливалось из их подсознания. Создателей отечественной Нф различало только в одно – использовал ли автор для генерирования своего произведения “личный подвал” или подключался к мощному потоку фантомов, изливавшихся с нижних этажей, из ям коллективного бессознательного советского народа. Индивидуалисты периодически получали пинки, зарывавшиеся слишком глубоко – тоже.


2. Коммунно-либеральный рай.

Ранняя (“хрущевская”) НФ преисполнена редкостной агрессии, направленной против “капиталистического мира”. В стиле старого доброго изречения Мао Цзедуна “Пусть в третьей мировой войне погибнет половине человечества, зато на всей Земле будет установлен коммунизм”, наши фантасты описывают “ближайшее” (к ним самим) будущее. Обратим внимание на лекцию, которую читает Веда Конг в начале “Туманности Андромеды”: “Борьба старых и новых идей обострилась в век Расщепления и привела к тому, что весь мир раскололся на два лагеря - старых - капиталистических и новых - социалистических - государств с различными экономическими устройствами. Открытие к тому времени первых видов атомной энергии и упорство защитников старого мира едва не привело к крупнейшей катастрофе все человечество.

Но новое общественное устройство не могло не победить, хотя эта победа задержалась из-за отсталости воспитания общественного сознания. Переустройство мира немыслимо без коренного изменения экономики, без исчезновения нищеты, голода и тяжелого, изнурительного труда. Но изменение экономики потребовало очень сложного управления производством и распределением и было невозможно без воспитания общественного сознания каждого человека.

Коммунистическое общество не сразу охватило все народы и страны. Искоренение вражды и особенно лжи, накопившейся от враждебной пропаганды во время идейной борьбы века Расщепления, потребовало развития новых человеческих отношений. Кое-где случались восстания, поднимавшиеся отсталыми приверженцами старого, которые по невежеству пытались найти в воскрешении прошлого легкие выходы из трудностей, стоявших перед человечеством.

Но неизбежно и неуклонно новое устройство жизни распространилось на всю Землю, и самые различные народы и расы стали единой, дружной и мудрой семьей. Так началась ЭМВ - эра Мирового Воссоединения, состоявшая из веков Союза Стран, Разных Языков, Борьбы за Энергию и Общего Языка”.

Неукротимый социалистический энтузиазм гремит в ее голосе. А также радость в стиле “Вы околели, собаки несчастные. Я же живу и хожу…”. (В более позднее время этот революционаризм, в точности с существующими “указаниями партиями”, сменился сначала на историю победы в “мирном сосуществовании”, а затем и на картины откровенно “конвергентного мира”, где волк и ягненок мирно спят рядышком друг с другом. Как в “Лунной радуге” С. Павлова).

Но при этом насильственная победа коммунизма в “Туманности Андромеды” оказывается и победой некоторых либеральных взглядов, торжеством ряда ценностей вполне либерального общества.

Самое удивительное – то, что мир Ефремова до ужаса соответствует идеалам современных борцов за политкорректность. (Политкорректность выдержана даже в подборе персонажей – один из главных героев то ли афро-американец, то ли афро-африканец. Короче – ниггер позорный). Советский фантаст с удовольствием описывает будущее исчезновение рас и национальностей в будущем “плавильном котле” глобальной цивилизации: “Великое многообразие человеческого облика на Земле, особенно в Эру Общего Труда, когда стали сливаться самые различные расы и народности, превосходило всякое воображение. Всевозможные оттенки волос, глаз, цвета кожи и особенности телосложения сочетались в потомках кхмеро-эвенко-индийцев, испано-русско-японцев, англо-полинезо-зулусо-норвежцев, баско-итало-арабо-индонезийцев и т. д.”

В описаниях жизни женской половины земного общества также проповедуются идеи, которые вполне бы удовлетворили множество умеренных феминисток. В отношениях между полами Ефремов в сущности снова пропагандирует популярную в 20-е гг. идею “стакана воды”. (Это понятно, так как и вся культура “хрущевской эпохи” стала временем неудачной попытки реставрации “кипучих и романтических двадцатых”). Во всяком случае, никакой ответственности за детей в обществе XXV века никто не несет. Младенцев благополучно сплавляют в интернат, где они и совершенно спокойно растут, встречаясь с родителями лишь пару раз в год. А обычное, вполне человеческое чувство материнства подвергается уничижительной критике: “Одна из величайших задач человечества - это победа над слепым материнским инстинктом. Понимание, что только коллективное воспитание детей специально отобранными и обученными людьми может создать человека нашего общества. Теперь нет почти безумной, как в древности, материнской любви. Каждая мать знает, что весь мир ласков к ее ребенку. Вот и исчезла инстинктивная любовь волчицы, возникшая из животного страха за свое детище”.

Момент “унисекса”, андрогината в мире Ефремова проявляется и в изменении распределения социальных ролей между мужчиной и женщиной. Это подчеркивается и их равенством в социальной жизни, и их одинаковой активностью во взаимоотношениях. Женщины не подталкивают косвенно, при помощи особых поведенческих “кодов”, мужчину, чтобы спровоцировать его на первые активные шаги, а сами выбирают себе партнера.

Земля стала зоной вечной стабильности, но любопытно, что проблема пассионариев, вечно недовольных, не знающих, куда применить свою энергию, была решена не просто ориентированием этой энергии вовне, в космическое пространство. (Любопытно, но в советской фантастике, более или менее явно, но всегда присутствовало представление о том, что в космос допускают только лучших из лучших. Что разрешение на космические полеты, на участие в звездных экспедициях выдается только за “отличное поведение и примерное прилежание”). Поэтому советская НФ не могла (да и не хотела) реализовать механизм, хорошо обрисованный Стругацкими в сюжете одной из ненаписанных ими повестей о Максиме Каммерере и планете Саракш: “Мир Островной Империи, построенный с безжалостной рациональностью Демиурга, отчаявшегося искоренить зло. В три круга, грубо говоря, укладывался этот мир. Внешний круг был клоакой, стоком, адом этого мира - все подонки общества стекались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды - гной, шлаки, фекалии социума. Тут было их царствие, тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти. Этим кругом Империя ощетинивалась против всей прочей ойкумены, держала оборону и наносила удары.

Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими же, как мы с вами - чуть похуже, чуть получше, еще далеко не ангелами, но уже и не бесами.

А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень, XXII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности”.

Вместо этого в утопии Ефремова всех, не вписывающих в жесткие схемы мира (плевать кого – потенциальных бандитов или потенциальных пассионариев) духовно кастрируют и ломают в результате сложного процесса насильственного воспитания: “Глядя на поднимавшиеся вдали синие горы, Мвен Мас вдруг с горечью подумал, не принадлежит ли он к категории "быков" - людей, всегда причинявших затруднения человечеству. "Бык" - это сильный и энергичный, но совершенно безжалостный к чужим страданиям и переживаниям человек, думающий только об удовлетворении своих потребностей. Страдания, раздоры и несчастья в далеком прошлом человечества всегда усугублялись именно такими людьми, провозглашавшими себя в разных обличьях единственно знающими истину, считавшими себя вправе подавлять все несогласные с ними мнения, искоренять иные образы мышления и жизни. С тех пор человечество избегало малейшего признака абсолютности во мнениях, желаниях и вкусах и стало более всего опасаться "быков". Это они, "быки", не думая о нерушимых законах экономики, о будущем, жили только настоящим моментом”.

А параллельно с истреблением самой возможности проявления “пассионарности” проектировалась в коммутопии и глобальная денационализация. В книгах Ефремова отменены все языки, кроме “всеобщего”, чья грамматическая структура и даже алфавит восходит к санскриту. В рассуждениях же его героев об английском языке звучит просто какая-то бешеная и плохо объяснимая ненависть: “Английский язык уже тогда был архаическим пережитком, потому что в нем было фактически два языка - письменный и фонетический, и он полностью непригоден для переводных машин. Удивительно, как автор не сообразил, что язык меняется тем сильнее и скорее, чем быстрее идет изменение человеческих отношений и представлений о мире! Полузабытый древний язык санскрит оказался построенным наиболее логически и потому стал основой языка-посредника для переводных машин. Прошло немного времени, и из языка-посредника сформировался первый мировой язык нашей планеты, с тех пор еще претерпевший много изменений. Западные языки оказались недолговечными. Еще меньше прожили взятые от религиозных преданий, из совсем чуждых и давно умерших языков имена людей”.

Сложность культуры, которую несли с собой языки древности, помешала бы построению унифицированного “общества без памяти”. В этом желании уничтожить все языковое богатство мира проявилось, правда, еще и традиционное умственное заболевание русских литераторов, в особо острой форме охватившее Льва Толстого – стремление к опрощению и вражда к “непонятной культуре”. Долой то, что я не понимаю! И вот Ефремов старательно выводит, по сути дела, призывы к уничтожению литературы как искусства: “Многое из еще недавней культуры человечества уже отошло в небытие. Исчезли совсем столь характерные для эры Мирового Воссоединения словесные тонкости - речевые и письменные ухищрения, считавшиеся некогда признаком большой образованности. Прекратилось совсем писание как музыка слов, столь развитое еще в ЭОТ - эру Общего Труда, исчезло искусное жонглирование словами, так называемое остроумие. Еще раньше отпала надобность в маскировке своих мыслей, столь важная для ЭРМ. Все разговоры стали гораздо проще и короче”.

И вообще – проще надо быть, понятней и примитивней. Без этих высококультурных выходок интеллектуалов: “ - Каждый из нас, кто смотрел,- продолжал свою речь художник,- произведения массового искусства древности - кинофильмы, записи театральных постановок, выставок живописи, - тот знает, какими чудесно отточенными, изящными, очищенными от всего лишнего кажутся наши современные зрелища, танцы, картины... Я уже не говорю об эпохах упадка”.

Искусство должно принадлежать народу. Под этим лозунгом вполне мог бы подписаться и Иван Антонович, забывая о том, какую интерпретацию тот же народ дал другому популярному советскому лозунгу об искусстве: “Из всех искусств для нас важнейшим является кино, вино и домино”.

Торжество “одномерного” человека, забывшего (а то и не знавшего) о другой реальности, о мире вне плоскости тупого земного общества – эти идеи были одинаково близки и коммунизму, и либерализму.

Параллельные в какой-то момент должны были не то что соединиться – схлопнуться. П. Вайль и А. Генис одну из глав в “60-ые: мир советского человека” назвали “Березовые пальмы: Европа”, утверждая, что во времена хрущевщины мы всеми силами стремились Европе уподобиться. Если бы! В реальности мы пытались превратиться в либералистический рай, по отношению к которому и использовали этот старый добрый псевдоним – Европа. Тот самый рай для “нищих и шутов”, где под каждым листиком “корежится страус”.

И наши соседи либерасты этот рай вполне принимали и одобряли.

Едва вышел роман Ефремова, как вокруг него началась огромаднейшая рекламная кампания и свистопляска в стиле “новые горизонты для человечества”, “будущее справедливости и бесконечной свободы”, “счастье для всех” и т.п. похренень. И все потому, что наши западные “друзья”, почитывая книгу о “новом русском утопическом идеале”, осознали – следуя таким путем, русские готовы к тому, чтобы окончательно перестать быть русскими. Раствориться в общечеловеческом отстое “одномерных людей”. “Сузиться” до такой степени, что идеалом для них станет позорная Древняя Греция и вонючая йогическая Индия.

То, что предлагал Иван Антонович было хуже простого продления жизни советской системы в неопределенное космическое будущее. Речь шла о соединении и культивировании самых гнусных черт двух мировоззренческих систем – коммунизма и либерализма. Ефремов проповедовал нечто, подобное отстойной конвергенции, провозглашавшейся А.Д. Сахаровым в “Размышлениях о свободе, прогрессе и мирном сосуществовании”. (И то, что власти брежневского СССР жестко отреагировали на бредни академика, свидетельствовало в пользу возможности перерождения Советского Союза в нечто более приемлемое, чем хрущевское кукурузно-космическое царство).

Вторжение в Чехословакию было как раз знаком если не выздоровления России, то хотя бы признаком того, что температура у тифозного больного понизилась. Признаком того, что из коммунистического тупика можно будет выбраться, не ломая стены у дома. (Почему этого не получилось – это разговор, не имеющий непосредственного отношения к истории нашей НФ. “Фонтасты”-то честно пытались сохранить “привычные им условия обитания”).


3. Не быть русским!

В своих произведениях о коммунистическом мире Ефремов провоцировал такие реакции общественного подсознательного, что даже бдительное брюхо советских цензоров издавало довольно урчание. И это свидетельствовало о том, что его книги соответствовали не глубинным архетипам русского народа, истребление которого продолжалось на “вялотекущем” уровне, а тому сконструированному набору мифологем, что считался приличным и подходящим для коммуноидного гоммункулюса.

И величие русского народа как раз и заключается в том, что он сумел не окончательно отравиться тем ядом, каким его пичкали идеологи и их помощники-доброхоты. Русские мимикрировали, но так и не стали окончательно “советскими”. Максимум, чего сумели от них добиться коммунисты – это превращения в “советских русских”.

Подчеркнем – с нашей точки зрения, реальный советский человек существовал во множестве подвидов. И, скажем, туркменский “хомо советикус” весьма отличался от “хомы советикуса”, сделанного в Литве или Белоруссии. Поэтому существование “русского советского человека” – вообще факт, заслуживающий крайнего уважения. Это была очередная личина, нацепленная русскими для самосохранения во время очередного краха своей государственности. И ничего – личина оказалась настолько удачной, а имитация поведения “гоммункулюса” настолько полноценной, что бдительные новые “хозяева земли русской” не только позволили аборигенам существовать, но даже не замечали хитрых выходок туземного населения. Его подкопов под давящую пирамиду оккупационной власти.

Жизнь “советского русского” сводилась к постоянной и непрекращающейся не на секунду борьбе с волной вырождения (духовного и умственного), усиленно нагнетавшейся “совой”. Коммуноиды пришли по нашу душу, чтобы отобрать и унести последнее. Задача же русских сводилась к упорной маскировке и перепрятыванию этого последнего, что еще не отняли и не заменили суррогатом.

Все, что в так называемой “советской цивилизации” было осмысленного и приемлемого – все это восходило к глубинным представлениям русского народа о “правильном государстве” (достаточно жесткой национально-ориентированной диктатуре-монархии). Весь идиотизм советской жизни, всё ее свинство и убожество росло из тупого следования коммунистической доктрине, бывшей олицетворением воли к смерти и вырождению.

Поэтому трудно вынести однозначный приговор в отношении советской фантастики. С одной стороны, перед нами тексты, оправдывающие и пропагандирующие самые “свинцовые мерзости” коммуноидного режима. С другой, существовало множество книг, в которых коммунистическая фразеология служила только все той же маской, скрывавшей тягу и волю “русского советского человека” или “советского еврейского человека” к трансформации режима в нечто более или менее приемлемое. В этой связи можем только вспомнить слова деда Исаича Солженицына: “Изо рта, загороженного догматическими вставными зубами, вырывалась не речь – мычание немого, отвыкшего от речи, но мычанье тоски по смутно вспоминаемой национальной идее”.

Однако к Ефремову эти рассуждения ни в коей мере не относятся. Да, ему выкрутили руки, но он почему-то посчитал, что это положение рук – самое нормальное. И этими искалеченными руками стал шкрабять оды хамам, его изуродовавшим.

Ефремов также оказался пророком и предтечей гнусной тенденции, более четко проявившейся в позднем СССР – стремления к созданию советской нео-религии. Этакого отечественного мормонизма, размышляющего о том, как из косной Материи возникает человек-полубог. При этом Ефремов шел по кривому пути Рёрихов, прославляя Индию и рассуждая о единстве учения шамбальнутых махатм и большевистских лидеров.

Во времена хрущевщины эти идеи даже приветствовались, потому что тупой хряк Никита инстинктивно ощущал – советскому отстою не хватает метафизического основания. Что пока будет существовать специфическое русское православие (пусть даже в замордованном и контролируемом виде), будет существовать и угроза русского возрождения. Воссоздания сюрреалистического русского государства, одним своим существованием нагло прокламирующим известный тезис: “либо всему миру не быть, либо России”. И столь же нагло отвечающего на уточняющий вопрос “так кому же не быть?” – “Конечно же вашему идиотскому, ложному и уродливому миру”.

В “Лезвии бритвы” Ефремов попытался не создать “идеального русского”, как ошибочно утверждал в своей известной монографии Л. Геллер. Нет, Гирин из “Лезвия бритвы” – это именно никогда не существовавший “советский супермен”. Вооруженный “новейшими научными знаниями”, благословленный индийскими йогами и с сочувствием выслушивающий гнусные бредни об историческом христианстве. Этот урод, хотя и живет среди развалин исторической России, столь же далек от нее, как и картонные Дар Ветры и Веды Конги из “Туманности Андромеды”. Русь для них – ничто. В “прекрасном будущем” Ефремов, этот якобы “русский националист”, от всей русской культуры и цивилизации оставил только один памятник: “Слева показались купола знаменитых гор экватора… Около пешеходного моста, перекинутого над сизыми плоскими кронами атласских кедров, возвышалась пирамида из белого фарфоровидного аплита с реки Луалабы. На ее усеченной верхушке стояло изваяние человека в рабочем комбинезоне эры Разобщенного Мира. В правой руке он держал молоток, левой высоко поднимал вверх, в бледное экваториальное небо, сверкающий шар с четырьмя отростками передающих антенн. Это был памятник создателям первых искусственных спутников Земли, совершившим этот подвиг труда, изобретательности, отваги…

Дар Ветер всегда с волнением всматривался в лица скульптур этого памятника. Он знал, что люди, построившие самые первые искусственные спутники и вышедшие на порог космоса, были русскими, то есть тем самым удивительным народом, от которого вел свою родословную Дар Ветер. Народом, сделавшим первые шаги и в строительстве нового общества, и в завоевании космоса...”

Непонятно только почему оба эти события приписываются исключительно русскому народу. Особенно - бессмысленная и кровавая авантюра 1917 г., в организации которой роль русских была, мягко говоря, статичной. В отличие от бешеного сопротивления коммунизму, продолжавшегося столько времени, сколько этого не делал ни один другой народ на Земле??

Все будущее у Ефремова построено на истреблении европейской культуры. Даже шире того – культуры белого человека вообще. Устами одной из героинь автор четко декларирует свою позицию: “С типичной для древнего индивидуализма похвальбой строители убежища заявляли потомкам, что они достигли высот знания и сохраняют здесь для будущего свои гигантские достижения.

Миико презрительно пожала плечами.

- По одной надписи можно определить, что пещера "Убежище культуры" относится к концу ЭРМ, в последние годы существования старой формы общества. Так характерна для них неразумная уверенность в вечном и неизменном существовании своей западной цивилизации, своего языка, обычаев, морали и величия так называемого белого человека. Я ненавижу эту цивилизацию!”

Оппозиции, которые выстраивала советская фантастика, имело весьма косвенное отношение к реальному противостоянию “Восток – Запад” или “СССР – США”. В книгах патентованных, признанных “живыми классиками” советских утопистов либеральный мир, якобы “самоорганизующееся общество свободных людей”, противопоставлялся сложно организованному государству взрослых людей. Тех, кто понимает, что мир жесток и беспощаден. А человек по своей природе - подл и гнусен.

Советские фантасты (и Ефремов – первый среди них) уповали на Просвещенческий миф, на “естественные инстинкты естественного человека”. Государство, как единственно возможную форму объединения людей, они пытались заменить Стадом.

А человека – обезьяной.

Унизительная теория советского гуманизма (не официального, конечно, оправдывавшего даже людоедство, если оно идет на пользу рабочему классу, а интеллигентского советского гуманизма) отрицала свободу воли человека, сводя все к “социальным условиям”, мешающим каждому человеку показать, что он – свободен, умен и добр. Воля к стадному образу жизни казалась естественной, а индивидуализм – извращением, навязанным иерархией ценностей, тем самым пресловутым “вечным фашизмом”, о котором любит порассуждать идеолог современного европейского левого либерализма У. Эко.

Ефремов был уверен, что в блаженном “стаде коммунизма” люди откажутся от своей невероятной сущности, от той бездны, которую содержит внутри душа каждого из нас. Он надеялся, говоря словами старого анекдота, что “при коммунизме правонарушители научатся самоарестовываться”.

В “Часе Быка”, вопреки воле автора, одним из самых живых и правдоподобных персонажей оказывается диктатор планеты Торманс Чойо Чагас. Его взгляд на мир – взгляд практичного и беспощадного в свое трезвости человека: “Когда сомнение или неясность пути одолевает усталые нервы, я прихожу сюда, чтобы насытиться ненавистью и в ней почерпнуть силу.

- Ненависть к чему, к кому?

- К Земле и ее человечеству! - сказал Чойо Чагас с убежденностью. - Посмотрите избранную мной серию. Мне не понадобится пояснять вам мотивы запрещения ваших стереофильмов. Увидев историю вашего рая, - с едкой горечью сказал владыка, - кто не усомнится в правде показанных вами зрелищ? Как могло случиться, чтобы ограбленная, истерзанная планета превратилась в дивный сад, а озлобленные, не верящие ни во что люди сделались нежными друзьями? Какие орудия, какие путы железного страха держат народы Земли в этой дисциплине?”

А возражения его оппонентки Фай Родис – просто надуманное визжание человекосвиньи, ложь, при помощи которой автор пытался уверить читателей, будто бы человека можно “сузить”, будто бы “внутренне подполье” можно истребить, выжечь десятилетиями коммунистического долбежа и уравниловки.

Торманс в изображении Ефремова – это очередное литературное воплощение всё того же отвратительного Запада, “царства рациональных европеоидов” из советских политических и шпионских триллеров (вроде романов Н. Шпанова, о которых мы еще специально поговорим). И пусть не смущает читателей якобы китайский антураж. Это – просто дань конкретной политической моде конца 60-х годов. (Подобные “финты” пытался проделывать даже А.И. Солженицын, лучше, чем кто-либо знакомый с советской литературной и цензурной кухней: “Качели! Весь следующий день мой рассказ шёл по “Правде”, возвышаясь от стола к столу. Я знал, где поставил там антикитайскую мину, и на неё-то больше всего рассчитывал”.

Но и Александра Исаевича выпады против китайцев не спасли, и Иван Антонович неожиданно перегнул палку со своей критикой “муравьиного лжесоциализма”. И хоть и был годами таким послушным и лояльным, “зеркалом советской НФ”, все равно получил “по шапке”. И достаточно жестоко.

Но не сочувствуем. Потому что можем только вспомнить мудрую пословицу, из уже неоднократно цитированного нами Солженицына: “Волка на собак в помощь не зови”. Потому что, как добавляет мудрый “живой классик”, “волк твою собственную печень слопает”. И, если уж пошел в кондовые советские фантасты, не веди себя в стиле “и нашим, и вашим – за пятачок спляшем”.

Ефремов осознал это и даже свой последний роман - “Таис Афинская”, посвященный эпохе Александра Македонского и диадохов, завершает анекдотическим эпизодом с идеальным городом, прообразом “коммунистического общества будущего”.

Тем не менее по-прежнему существует и миф о “великом инакомыслящем” Ефремове, и книге его пользуются популярностью. (Хотя и не такой уж значительной. Показательно, что “ролевики”, активно использовавшие для своих игр материал из книг Стругацких, вполне равнодушно прошли мимо ефремовского общества торжествующих коммуноидов).

Но все же книжки продолжают републиковаться, а значит – и распродаваться. В чем же “закавыка”?

Вероятнее всего – в одной из реальных болезней русского национального сознания – в “нигилизме”, в стремлении к “ничто”.

“Русский нигилизм” не был выдумкой 19 века или спекулятивными измышлениями отечественных интерпретаторов Хайдеггера. В нашем народе в реальности существует “воля к небытию”, порожденная той мутной азиатской кровью, которую мы унаследовали, видимо, еще в те времена, когда во главе с “праотцом Орием” жили в “дирах” на Памире. Груз, возложенный беспощадной историей на плечи русских, настолько тяжел, что иногда многими овладевает стремление к тому, чтобы прекратить наше историческое существование. И даже не видеть никаких снов. Просто раствориться и “не быть”.

Всемирные коммунистические утопии, подобные ефремовскими, как раз и были симптомом этой болезненной тяги к несуществованию, охватившей русский народ после кошмарного перенапряжения первой половины ХХ века.


СТАТЬ ИНДИЕЙ!
часть 2

Среди так называемого “творческого наследия” Ивана Антоновича Ефремова особое место занимает “роман приключений” “Лезвие бритвы”.

“Роман приключений” — так сам автор так определил жанр своей книги. Однако никаких нормальных приключений в этой серейшей и нуднейшей книге нет. В сущности, “Лезвие бритвы” — это колоссальный художественный провал, худшее из того, что написал Ефремов. И в то же время — эта книга заслуживает самого внимательного рассмотрения. Потому что именно в ней Ефремов говорил о возможном альтернативном пути современной ему России.

Анализировать “Лезвие бритвы” тяжело. Хотя бы потому, что, перечитывая эту книгу, поражаешься — до какой бездны подлости и гнусности может дойти, в общем-то, не самый плохой и не самый бездарный человек. Ведь эта книга, утверждавшая, что мы уже живем в почти райском мире воплощающейся утопии, писалась в 1959 — 1963 гг. В то самое время, когда губилась и уничтожалась (уже, во второй раз, после ленинско-сталинского погрома) православная церковь, когда историческая Россия окончательно стала превращаться в “Нечерноземную зону СССР”, когда народ от массового голода спасали только закупки хлеба за рубежом, когда людей расстреливали на улицах Новочеркасска.

Ефремов мог бы проявить хотя бы минимум порядочности, просто не став писать в это время книгу о “счастии и процветании русского народа под мудрым руководительством его партии и правительства”. Состряпал бы лучше еще один рОман о грядущем коммунизме — глядишь, меньше дерьма было бы на памяти “главного советского фОнтаста”. Но нет — уж слишком хотелось отметиться выдающейся книгой, “библией для интеллектуалов”, дающей якобы ответы на все “животрепещущие вопросы бытия”.

Неужели Ефремов не смотрел по сторонам, неужели он не видел, что окружающее его коммунистическое дерьмо должно либо пойти ко дну, либо попытаться еще раз (пусть и ценой жизни половины человечества) всплыть, чтобы окончательно загнать всех в коммуноидное рабство? Конечно, видел. Но при этом упорно продолжал рассуждать о великом пути Советской России.

Правда, далеко не все одобрялось Иваном Антоновичем в совершившемся. Для него советский путь, хоть и был безусловно верен стратегически, все же содержал в себе тактические ошибки. И ошибки эти заключались в том, что сохранялись еще какие-то воспоминания о России, как о великой христианской стране, стране белого человека, в том, что у русских не смогли пока еще отнять православия.

Альтернатива, которую Ефремов предложил России, вскоре стала “светочем” для сотен и тысяч ублюдочных советских интеллигентов, ненавидевших народ, из которого они вышли, мечтавших о его уничтожении. Сначала они хотели, чтобы Россия целиком уподобилась Западу. Когда же попытка тупого уподобления привела к миллионам трупов, раздавленной экономике и осознанию того, что “умы лучших мыслителей Европы” оказались просто застоявшимся говном, в процессе бурления породившим мечту о фаланстерном социализме, то интеллигенты побежали в другую сторону.

На Восток, в Индию махатм.


* * *

О том, что в конце пятидесятых (да и позже) “братским вероучением” для советской интеллигенции оказывалась вовсе не технологическая идеология Запада, а псевдо-мистический бред Востока, свидетельствуют беседы, которые мирно ведет советский супермен Гирин в последней части “Лезвия бритвы” с индийскими гуру. И несмотря на то, что он их и посрамляет, и разоблачает их заблуждения, но в общем и целом собеседники сходятся — нужен “коммунизьм”, “долой Запад и христианство”. Вот что уверенно вешает Гирин: “Еще ни одна религия на земле не оправдала возлагавшихся на нее людьми надежд по справедливому устройству мира и жизни… Но у нас есть другое — в борьбе различных идеологий все более ширится распространение коммунистических идей, и окончательная победа идеологии коммунизма неизбежна”. А вот какое “солидарное мнение” индийских мудрецов в ответ высказывает брамин Параматмананда: “Мои друзья благодарят русского ученого за умную речь, они услышали четкое изложение позиций материалиста в отношении философской мысли и некоторых особенностей индийской умозрительной науки. Диаметральная противоположность взглядов не испугала их — мы давно познали диалектику жизни. Более того, эта противоположность дает надежду на глубокое понимание и совместное исследование некоторых вопросов — вам со своей стороны, нам — со своей”.

Правда, не очень понятно — как сочеталось преклонение перед индуизмом у Ефремова с его не меньшей симпатией к буддизму. И в “Лезвии бритвы” с удивлением можно обнаружить, как индийский гуру, духовный руководитель одного из главных героев, спокойно околачивается в буддистском дацане, в так называемом “Малом Тибете”. И в речах героев заметно, что они постоянно путаются между индуистским и буддистским восприятием реальности. (Последнее, конечно, своей дикостью и якобы “наукообразностью” должно было вызвать больше симпатий у Ефремова).

Однако, вот от этого “разнотыка”, от неумения автора отделить индуизм от буддизма, становится ясно - откуда растут ноги его произведения. Вернее — откуда торчат рога и ослиные уши.

Источник вполне ясен. И замашки у создателей этого источника вполне древние, освященные, типа, "традицией". Ведь еще в 1888 г., стряпая "Тайную доктрину", путала старая ведьма Блаватская буддизм и индуизм, не могла даже разобраться - кто от кого происходит.

Сам Иван Антонович, думаем, в мутные воды “сечинений” основательницы мировой теософии не погружался. Недосуг. Он воспользовался текстами последователей и продолжателей, которых не единожды прославляет в своем гнусном “рОмане”: “Великий друг Индии, русский художник Николай Рерих… Долгое время наша молодежь почти не знала Рериха — одного из величайших художников мира”.

Мы ничего не придумываем - о том, что Ефремов пользовался текстом трактатов "Агни-Йоги" для своих научно-фантастических романов много писали и до нас. (В начале 90-ых гг. в "Науке и религии" была даже специальная статья, в которой автор с придыханием все эти источники анализировал и выявлял. Чуть ли не по черновикам самого Ивана Антоновича).

Дутая популярность бездарной книжонки "Лезвие бритвы", на которое Ефремов положил столько сил, причем без особого желания (это всегда чувствуется - в охотку текст пишется автором или по приказу и под погонялом) свидетельствует о некоем проекте, замышлявшемся как раз в это самое время, на рубеже 50-60-ых гг.

Назовем его: “Проект "Рерих"”.


* * *

Уж не знаем, в чьих мозгах он сложился - затеяли его какие-то премудрые мастера агитпропа 50-ых, “фэповцы” того времени, или это был стихийный продукт мышления советских интеллигентов, но только проект кому-то показался многообещающим. Судите сами - к концу 50-х наиболее перспективную, сталинскую версию коммунизма усилиями Никиты и компании удалось пришить. В мировой коммунизм верилось уже мало. Все попытки реанимировать дух большевистского революционаризма вызывали весьма слабое воодушевление - а гораздо чаще - бешеное раздражение.

И, кроме того, появился центр силы, который претендовал на куда лучшее понимание все того же скромного наследства Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Краснопузый и желтомордый Китай.

С китайцами - непримиримая идеологическая вражда. Мы их клеймим как догматиков, они обзывают нас ревизионистами. Особенно долго эта грызня, на радость “мировому империализму”, продолжаться не могла. Нужно было выбирать - или кланяться в ножки китайцам и вместе с ними реставрировать весьма пошатнувшийся ореол сталинского коммунизма, или искать что-то новое.

Кланяться китайцам Хрущеву явно не хотелось. Уже одно примирение с Тито слишком много стоило для авторитета Москвы. Поэтому необходимо было и дальше двигаться по пути “ревизионизма”. Благо, ХХ съезд доказал - покорные коммуноиды съедят все, что хочешь, а подневольные русские любой отход от мертвящего и иссушающего мозг вампирского коммунизма сочтут за благо.

Решение найти некий синтез между индуизмом и коммунизмом Никите подсказали, рассчитывая на его давние симпатии к Индии. Индийская республика со своей вечно разрушенной экономикой и бездарным правительством, давно уже пыталась повиснуть на шее у СССР. И надо еще отдать должное нашим кремлевским "стратегам", что они не воспользовались “братскими отношениями с великим индийским народом” и не попытались раздувать на родине Ганди коммунистическую революцию. А то пришлось бы русским кормить еще одна развивающуюся страну, ничем не лучше Эфиопии, с таким же голодом и болезнями, да еще и населенную почти миллиардом человек. Не исключено, что в таких условиях даже наших запасов нефти и газа не хватило бы, чтобы поддержать существование так называемого социалистического лагеря.

Но - не случилось этого, к счастью. Однако, не слившись идеологически, верными союзниками СССР с Индией все же остался. (Особо побратимничать и не хотелось. Вон как пели – “Москва-Пекин”, “Русский с китайцем братья навек” — а вскоре уже военные планы пришлось рисовать - как братьев атомной бомбой усмирять).

Межу тем кризис хрущевской эпохи подталкивал коммунистических вождей к решению задачи конвергенции. (Хотя бы потому, что собственного пути для русской России они не видели и не хотели видеть. Оттого что сами были ее убийцами и могильщиками. И до сих пор удивлялись — почему окаянная, фашистско-погромно-самодержавная еще не сдохла?) Условно говоря было как бы три пути - "назад", к китайцам, "вперед", к штатовцам и прочему “имперьялизму” и "вбок" — к совершенно неожиданным решениям, вроде духовного симбиоза с Индией. “Назад” идти было нельзя, “вперед” - очень не хотелось, могло все это как-нибудь боком вывернуться. (Да и опять же — ведьма страшная, недодушенная Россия, при помощи каких-нибудь европейских фашЫстов, могла из гроба подняться).

Оставался один путь - к ногам махатм.

В Индию. В индийскую Каноссу. (Это уж после, в 60-ые гг. Лёник Брежнев придумает гениальный ход. Простой и логичный, как Колумбово яйцо – “а чего мучаться - давайте просто ничего не делать”).

Но откровенно принимать бред про раджа-Йогу, тантрические позы и Шиву с восставшим лингамом наперевес было как-то гнусно. Да и собственный народ мог не понять. Поэтому решили воспользоваться индуизмом в его экспортном варианте. Благо, и идеологическая обработка уже имелась. Да еще со стороны проверенного товарища - Н.К. Рериха, агента НКВД, советского шпиона и провокатора.

Свистопляска вокруг Рериха, развернувшаяся в хрущевские времена, была просто удивительной. Однако бдительные цензоры из комсы довольно быстро почуяли, что из неконтролируемого рерихианства может вырасти совсем не то. Мало ли — начнет человек читать про “духовность”, рассматривать рериховские картинки, а там ведь не только Гималаи да налджорпы, но и русские монастыри (в ранних работах) есть. Станет человек задумываться, вспомнит о том, что он — русский или (спаси Маркс!) — православный.

Поэтому надо было предложить новую идеологию в безусловно ядовитой форме, с багрово-кровавым коммунистическим клеймом, не смываемым и не снимаемым. Да еще так, чтобы не столь откровенное антихристианство Рерихов было явлено во всей сатанинской злобе.

Вот тут-то и подвернулся “великий Иван Антонович”.

И как только у Ефремова поворачивалась рука писать такие мерзости о христианстве, гонимом при Хрущеве во всех его формах — от якобы государственного православия и до каких-нибудь баптистов или иеговистов? Простая человеческая порядочность должна была бы остановить его, не кидать еще один камень в сторону Церкви, которой и так несладко приходилось. Но, нет, он выписывал, под радостное улюлюкание советской интеллигенции: “Христианство полностью взяло из древнееврейской религии учение о грехе и нечистоте женщины… Дело в том, что эти моральные принципы вошли полностью в христианскую религию и затем прочно усвоились церковью. Основатель римской церкви Павел, с современной точки зрения — явный параноик с устойчивыми галлюцинациями, особенно круто утвердил антиженскую линию церкви… Я привел вас к “Молоту ведьм”, чтобы показать ту глубину позора и падения, ту кульминацию мракобесия и жестокости, которая не может быть ничем смыта с христианской церкви ни теперь, ни в будущие тысячелетия. Точно также, как позор фашизма и лагерей смерти ничем не смоется с европейской культуры нашего века!”.

Ненависть к христианству, как это обычно и бывает, шла рука об руку с ненавистью к России исторической - то есть русской России.


* * *

В прологе бездарного "романа приключений" все, что автор может сказать о выставке драгоценных камней, где представлен и русский национальный герб, укладывается в несколько гадких фраз: “Государственный русский орел из горного хрусталя, отделанный золотом, с крупными изумрудами вместо глаз… И опять — Козьма Крючков со знаменитой пикой и насаженными на нее немцами из змеевика на подставке из редкостного малахита небывало густого цвета… Искусство художника-камнереза было поразительно. Но вместе с тем становилось обидно, что такое искусство и материал потрачены на дешевые карикатуры, годные для газетенки-однодневки”.

С удовольствием Ефремов поливает грязью героя Великой Войны – казака Крючкова, который, в отличие от многих дутых героев коммунистических времен, действительно совершил свой подвиг. Казак ведь даже повторил его еще раз - в годы Гражданской войны, сражаясь против еще более страшных врагов и оккупантов своей родины. Против тех, кто пришел убить ее, вытравить ее душу: “При вторичном взятии Усть-Медведицкой отличился герой последней войны с германцами казак станицы Усть-Хоперской Козьма Крючков, снявший пост красных в шесть человек” ("Донская волна". 1918 г.)

Любопытен даже национальный состав героев советских частей "Лезвия бритвы". Читаешь - и невольно протираешь глаза - будто составлял этот подбор некий современный недоношенный кретин из борцов за права человека последнего образца, террористолюбец и бандитофил.

Ну, сам Гирин понятно – “типа русский”. (Сразу почему-то вспоминается Солженицын: “Никакие они не русские, коммунисты они”). Любовница Гирина — Симочка, ясное дело - еврейка, да еще и с примесью цыганских кровей. Остальная публика - тоже какой-то поразительный интернационал полукровок. Но вот на заднем плане мелькает даже положительный чеченец!

Удивительное дело - прошло не так уж много времени с момента реабилитации этого народа. И вот главный фантаст России уже устраивает "кавказоидам" бесплатную рекламу. За что, интересно? Нет, не за борьбу с кровавым и антинародным большевистским режимом, не за восстания против коммунистов, в итоге завершившиеся депортацией. А за то, что предки чеченца боролись с русскими, за то, что истребляли и вырезали русских казаков:

“— Да кто ж такой этот Зелим-хан? — спросил Андреев.

— Герой-одиночка, рыцарь, пытавшийся восстановить справедливость, сражаясь с жандармами и царскими чиновниками. Впрочем, как и подобало абреку, одиночному мстителю за попранную свободу или честь, — отвечал Гирин под одобрительные кивки Солтамурада”

За парочку, вполне разрешенных и даже одобрявшихся чуть ли не на уровне ЦеКа фраз о борьбе с русским прошлым “до войны”, наивные читатели были готовы простить Ефремову все остальное. И даже возвести чуть ли не в национальные пророки. Хотя те, на кого молился в своих книгах Ефремов — хрущевская верхушка коммунистической шоблы боролась с русским национальным чувством даже яростней, чем Сталин в последние годы своего правления. (Коба хоть пытался изображать некий духовный бонапартизм, развешивая периодически всем сестрам по кровавым серьгам — устраивая то “Ленинградское дело”, то “дело врачей”. Усатый Батька просто стремился всем показать — “будет только так, как я хочу”. А идеология уже и не важна).

Хрущевские же годы стали годами возвратной лихорадки, временем, когда уже казалось бы переболевшей большевизмом России стали снова делать упорно прививки чумного яда.

Внешняя форма Ефремовской фантастики были только более-менее приемлемой облаткой, покрывавшей все то же смертоносное и гнусное идеологическое содержимое.

Этот “русский пророк” писал о Ленине: “Небывалая в истории народная любовь, тысячи бдительных глаз не уберегли великого нашего Ленина”. Глазам не веришь. И это сказано о Рыжем Дьяволе, которого миллионы людей на Руси с удовольствием разорвали бы на куски. Да воскресни он и появись, скажем, на Тамбовщине, где еще была сильна память о перелесках, залитых русской кровью, жить бы ему пришлось ровно столько, сколько времени хватило бы крестьянам понять — кто стоит перед ними.

Еще одна вина лежит на Ефремове и ему подобных фантастах — представление людей Запада в виде законченных, бездарных и слабых дураков. Как легко мудрый советский ученый Гирин побеждает злодея Дергази! Вероятно, наши исторические и геополитические конкуренты только радовались, почитывая такие характеристики. Умный, сильный и идеологически гибкий соперник представал законченным кретином, да еще и “исторически обреченным”. Чего не почивать на лаврах, если все, что могут придумать западные шпионы — это устроить тупую провокацию: отправить насолившему им “советскому” книгу шифровальных кодов? В романе Ефремова это вызывает здоровый хохот у всех собравшихся: “Господам кажется, что у нас еще остались маньяки, вероятно искренне верившие, что стоит любого советского ученого выпустить за границу, как он сразу же с корабля или поезда побежит в английскую или американскую разведку”. А вот при “дорогом Никите Сергеиче” такие кретины в “органах” перевелись. (В реальности, кстати, совковская система была настолько идиотична, что, думаю, подобная посылочка привела бы к вполне реальным результатом. А кто-нибудь еще и орден бы получил за разоблачение очередного “империалистического шпиона”).

И в то же время жестокая антизападная риторика не мешает современным либерастам продолжать восхищаться Ефремовым.

Да и почему бы либеральным свиньям и не любить этого фантаста? Он же изготовил идейный коктейль, почти полностью соответствующий представлениям, по сей день варящимся в головах интеллигентов. Они бы с удовольствием приветствовали превращение СССР в “Индию”, с государственным учением о всесилии человека и нетленными мощами Махатмы Ленина, над которыми можно проводить коллективные медитации. Глядишь, под шумок удалось бы повернуть и к реализации старого идеологического проекта, всплывшего позже, в годы горбачевизма — приватизировать все вокруг, а нищим русским лохам объяснить, что кастовая система предполагает наличие голодных и неприкасаемых. “Живеть” же так “Великая Индия”, при описаниях которой Иван Антонович Ефремов все ее “язвы” предпочитал тщательно маскировать, акцентируя внимание на красотах Ганга да снежных пиках Гималаев. И даже самые уродливые стороны индийской жизни выглядели в его книгах весело и радостно: “Веселы скопления домиков, теснящихся один над другим в предгорных поселках. Сам город с его рекой, каналами и спокойными озерами, с трехэтажными каменными домами, в которых не найдется нескольких окон, расположенных на одном уровне, с крышами из утрамбованной глины, поросшими травой и нередко кустарниками… Веселые мальчишки, плавающие по каналу Мар, среди лодок и выбрасываемого из домов мусора…Бесчисленные лодки торговцев плавали по озерам и каналам… Великолепны были лодки, заваленные цветами”.

Ефремов смотрел и не видел то, что легко замечал взгляд непредубежденного наблюдателя. Того, кто не думал только об одном — как бы навязать своей стране “чудеса” индийского бытия.

Достаточно сравнить благостно-идиотские записки Ивана Антоновича с жесткими и вполне реальными наблюдениями “тоже фонтаста”. Только западного — гениального Дэна Симмонса. Вот, например: “Переулок вывел нас в район, где дома были снесены, но среди куч каменных обломков торчали палатки и импровизированные укрытия. Одна большая выемка, служившая когда-то, по всей видимости, подвалом, была заполнена дождевой водой и отвратительными нечистотами. Десятки мужчин и подростков плескались и кричали в воде, а другие прыгали в коричневый водоем из окон вторых этажей расположенных вокруг зданий. Тут же двое голых мальчишек, смеясь, втыкали палочки в нечто, напоминающее утонувшую, раздувшуюся крысу”.Или еще: “Мы с одной моей подругой покупали сари возле кинотеатра “Элита”. Пробка тянулась на несколько кварталов. Посреди улицы стояла старая корова. Люди кричали и сигналили, но никто не пытался сдвинуть ее с места. Вдруг корова стала мочиться, выпустив на улицу целый поток. На тротуаре возле нас стояла девочка – очень милая девочка лет пятнадцати, в свежей белой блузке, с красной косынкой. Эта девочка тут же выбежала на проезжую часть, погрузила руки в поток мочи и плеснула себе на лоб”. (Дэн Симмонс на основе таких наблюдений целый роман написал. “Песнь Кали” называется. Всем любителям Индии и индийской культуры настоятельно рекомендуем. Здесь же Сиимонс выносит и вполне разумный приговор всей “великой цивилизации долин Ганга и Брахмапутры”: “Есть места, слишком исполненные зла, чтобы позволить им существовать”).

Скажете — злобствует англосакс? Перегибает палку проклятый колонизатор? “Культурный шок” у него?

Что же — вот наблюдения человека, которого никто не решится назвать “ретроградом” и “колонизатором”. Позиция того, кто сумел с безупречной точностью доказать, что даже самые дикие цивилизации мира — это общества со сложнейшей и не менее многогранной историей, нежели современная западная цивилизация. Да-да, речь идет о Клоде Леви-Строссе.

И что же основатель структурной антропологии писал об Индии? Да вот что: “Мы привыкли соотносить наши высшие материальные и духовные ценности с жизнью города, будь то мумифицированные города Старого Света или же эмбриональные города Нового Света. Крупные города Индии составляют некое исключение, и тот факт, что город здесь сведен к простейшей форме и представляет скопище индивидуумов, цель которых состоит в том, чтобы толпиться многомиллионной массой, независимо от условий жизни, вызывает у нас чувство стыда и вины. Мусор, беспорядок, толчея, разруха, трущобы, грязь, нечистоты, дерьмо, моча, гной, выделения и пот — все то, от чего, казалось бы, должна защищать городская жизнь. Все, что мы ненавидим, от чего пытаемся отгородиться любой ценой… Кажется, что повседневная жизнь противоречит самому понятию человеческих взаимоотношений, Вам предлагают абсолютно все, берутся исполнить любое ваше желание, обещают компетентность любого уровня при полном отсутствии каких бы то ни было возможностей его осуществить, таким образом, вас сразу вынуждают отрицать наличие у другого человека чести и достоинства, которые предполагают доверие, соблюдение договоренности и способность выполнять свои обязательства”.

И на это нам предлагали равняться? Даже позиция наших шизофренических западников на этом фоне кажется более разумной и понятной.

А в то же время Ефремов прекрасно знал, до какой грани ему можно идти. Где надо остановится, чтобы не вызвать гнева правящего коммунистического начальства, “родненькой власти”. Вот и после всех рассуждений о величии греческой культуры и чуть ли не камлании перед порнографическими скульптурками индуистского храма в Каджурахо (а их даже Мохандас Ганди мечтал разнести), неожиданно появляется следующее: “Но нельзя и одним прыжком вернуться в Элладу, как того требуют разные наутристы и нюдисты на Западе. сейчас время не совершенно обнаженного, а открытого тела, не скрывающего красоту своих линий, но еще не настолько ставшего совершенным, не настолько привычного, чтобы показываться нагим”. Понимал Иван Антонович, хорошо понимал, что купание без трусов Советская власть не одобрит. Вот и поставил ограничитель, свидетельствующий о том, что “сокрушитель ханжеской христианской морали” был готов идти только до определенных границ. Границ, начертанных коммунистическим цензором и партийным начальством.


* * *

Многие могут заявить — да какого хрена вы, ребята, прицепились к фантасту-покойнику и пинаете его с такой яростью? Ну, во-первых, пинаем не его, а его тексты. Покойник давно на кладбище, но книги-то его живее живых. (Достаточно зайти в любой книжный магазин). Но это фигня. Мало ли что покрывается пылью на книжных полках в наших супербукмаркетах. Важнее другое — то, что во-вторых. А, во-вторых, идеология и возможный путь, прокламировавшийся Ефремовым, а также весьма своеобразная идеологическая группа в образованном классе, эти идеи разделяющая, конечно же, никуда не исчезла и в новой России продолжает вполне успешно существовать.

О причинах популярности книг Ефремова у “масс”, у “типа простого народа” мы уже высказывались в первой части. Здесь срабатывает общая тенденция, присущая любым социалистическим режимам — “друзья, давайте все умрем”. (Мудрый дед Шафаревич на эту тему целую монографию накатал, так что повторять его выводы не будем. Они просты, логичны и полностью неопровержимы). Поэтому, кстати, любой коммунист и социалист — всего-навсего психопат, одержимый суицидным психозом. И вся разница — только в степени одержимости и запущенности болезни.

К этому устремлению добавлялся и наш извечный русский нигилизм, воля к ничто, обусловленная бескрайностью “кормящего ландшафта”, да неизбывным любопытством русского народа. (В стиле — “А что будет, ежели усё на хрен разнести?”)

Однако, интеллигенция, читавшая (и почитавшая) Ивана Антоновича Ефремова), вычитывала у него нечто другое. Что, как мягкой сопливой тряпкой, скользило по тараканьим мозгам этого сволочного сословия и вызывало следующую реакцию: “Вот, что речет Вяликый Пророк Иван свет Антонович! Мы есмь высшая каста и свет Зямли Совецкой. Ибо веруем в Обезьяну и Материю, выше которых ничего нет! А потому, Ванька, неси нам дармового сала и коньяка…”

Своей книгой Ефремов закладывал основы для совершенно небывалого явления на Руси — “иерократии”, этакого российского брахманизма.

Идеальный русский человек, в представлении Ефремова — хам, гад и свинья, убежденная в собственной непогрешимости. От количества произнесенных Гириным в тексте “Лезвия бритвы” проповедей утомился бы и сам Билли Грэм. Так что никакой Гирин не русский — это советский идол, плоть от плоти комсомольских мерзавцев, зашагавших по плакатным страницам большевистских газет и журналов еще с 20-ых годов. Историческая Россия, равно как и обычные русские люди, взывают и у героев Ефремова только презрение и отвращение. (Это хорошо заметно в первой части романа, в воспоминаниях Гирина о поездке в российскую глубинку 30-ых гг). Вместо исторической России Гирин ищет Русскую Индию, торжество азиатчины и находит ее, как и полагается, в Сибири, у “перевоспитанных” советской властью староверов.

И это восхищение “русскими только по названию”, русскими, уже отказавшимися от своей души, позволяет понять — за счет чего (и кого) будет выстроено сияющее будущее из “Туманности Андромеды”. Русские должны быть “переработаны”. Тот, кто смог бы трансформироваться в “азиатского сверхчеловека”, смог бы отказаться от своей истинной сущности — человека, порожденного российской версией западной цивилизации — тот бы и уцелел. А остальные — “нелюди”, “кретины”, “порождения кровавого христианства” — должны были лечь костьми на строительстве всемирного Беломорканала.

Или, вернее — всемирного Тадж-Махала.

Книга Ефремова — очередное и почти бесстыдное подтверждение глубокого внутреннего единства двух свинских идеологий — коммунизма и либерализма. Ведь центральное в них — усердное камлание перед “совершенной серединой” — маленьким человечком, перед этим гадом и тираном, крысой, которая готова сглодать все и вся, уничтожить то, что кажется слишком “странным” для ее серых мозгов: “Никакая религия или другая идеология не обещает равной жизни на земле каждому человеку — сильному и слабому, гениальному и малоспособному, красивому и некрасивому. Равной со всеми в пользовании благами и красотами жизни теперь же, не в мнимых будущих существованиях, не в загробном мире. А так как человечество в общем состоит из средних людей, то коммунизм наиболее устраивает подавляющую часть человечества. Враги наши говорят, что равная жизнь у слабых получается за счет сильных, но ведь в этом суть справедливости коммунизма, также как и вершин индуизма и философии чистого буддизма. Для этого и надо становиться сильными — чтобы помогать всем людям подниматься на высокий уровень жизни и познания”.

Уничтожение исторической души русского народа — вот то, к чему стремился Ефремов и “иже с ним”. Такие писатели работали в том же направлении, что и советская школа, которая так неосознанно бесила своими идеологическими гнусностями. Советских школьников пытались уверить, что нужно быть самоуверенной хищной гадиной, готовой на все “ради торжества всемирного социализма”. И что мы обязаны принести “единственное верное учение и единственно верный строй” во все уголки Земли. И что мы уже сейчас постигли Великую Истину и живем в почти воплощенном идеале.

Школьник чесал домой, с отвращением выслушав все вышесказанное на политинформации, а по дороге — наблюдал пьяных творцов нового будущего, пустые полки в магазинах, заводы, изрыгающие уже десятилетиями клубы вонючего дыма, и яму посреди шоссе, которую не могут заровнять уже три месяца. От такого “воплощенного идеала” хотелось выть. Школьник прибегал домой, с радостью открывал “Роман Приключений”, и с его станиц ему неожиданно принимались доказывать то же самое — “Мы живем в стране почти воплотившейся утопии”.

Советские коммунисты и их убежденные подголоски, вроде Ефремова, словно не видели одной глубинной особенности русского народа. Особенности, которая очень сильно определяет его мировидение. В глубине души русские ненавидят похвальбу и чванство. Даже самое справедливое и заслуженное.

А уж когда торжествовало чванство наглое и лживое, подобное тому, что проповедовалось во времена позднего советизма, то больше всего хотелось взять лом и начать гвоздить по головам партийных и околопартийных брехунов.

Ефремов создал утопическую картину мира, в котором такое безмозглое чванство стало “нормой жизни” для всех. Вернее — для “сильных”, для тех, кто достиг высшей степени совершенства на пути трансформации Советской России в “магическую сверх-Индию”. Поклонники буддизма и обезьяны не хотели дожидаться, пока вымрут все русские, пока исчезнет всякая память о русской России. Они мечтали о ее насильственном искоренении. О создании нового кастового общества, в котором “духовно продвинутые интеллигенты-брамины” будут управлять толпами покорных Ванек-чандал.

Тогда, в 60-ых гг. этого не получилось.

Однако многие из этих интеллигентов дождались 90-ых — и продолжили работу по преобразованию еще уцелевших остатков России в “новую Индию”.

Действуют они и сегодня…