- Ваш новый роман, как и нашумевшее «Сердце Пармы», вновь исторический, и вновь про Урал. Только не XV век, а XVIII, вскоре после пугачевского бунта, не пермские князья, а уральские сплавщики, да по жанру он не эпос, а классический детектив, эдакий философский экшн, кроенный по голливудским лекалам. Меж тем начинали вы как фантаст, потом написали несколько сугубо реалистических книг, а теперь уже окончательно переквалифицировались в исторические романисты?

- Нет, история – это не насовсем. Почему я повторил жанр исторического романа? Даже и неловко в этом признаваться, но во многом меня спровоцировали критики. Я после «Пармы» был не во всем доволен отзывами, и даже не про произведение, а про себя. Но размахивать кулаками и кричать: «Да я могу!» - нелепо, проще написать такое произведение, которое это дело бы опровергало. А исторический жанр идеально подходил для подобной реализации.

Кстати, точно так же была написана «Земля-Сортировочная» - в доказательство, что я могу. И голливудщина оттуда же. Критик Данилкин в отзыве на «Сердце Пармы», сказал, что я хреновый драматург. А я, лох, не знал, что Данилкину ответить. Сел и написал роман, и очень рад, что он изменил свое мнение. Пусть критики помнят, что результатом их высказываний может быть не только мордобой…

Если серьезно, то главным для меня было создание сюжета, адекватного ландшафту, адекватного феномену. Если феномен - это стремительное движение каравана по реке, бесконечные катастрофы, бесконечная борьба сплавщиков друг с другом, то и сюжет строится по этим же принципам. Он должен быть драматичным, стремительным, динамичным. Делать на этом материале эпос – это неорганично материалу.

Ну и, бесспорно, мне хотелось бы, что бы книга была интересна читателям, и востребована ими, нелепо говорить, что пишешь для себя.

- Если вы так заботитесь о читателе, почему вы постоянно тираните его архаичной и профессиональной лексикой? Такое впечатление, что вы для затравки окунаете его с головой в водоворот непонятных слов. Выплывет – получит большой приз, нет – извини…

Ну, тут много ответов. Во-первых, безусловно, присутствует и провокация, во-вторых, мне жалко терять эту красивую фонетику, которая тоже создает атмосферу произведения, в третьих, есть реалии, которые существовали в то время и не существуют сейчас – ну как их назвать? А в четвертых – ну почему все так привязываются к языку? Люди спокойно пользуются компьютером, абсолютно не зная всех его программ. Ну и что – читатель не понял десяток слов. Догадается по смыслу, а книга-то воспринимается на чувственном уровне.

Ну да, сложновато, я признаю всю правоту этих претензий, но я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что надо так. Я очень высоко ценю критерий подлинности, для меня это одно из самых важных в произведении. Чем страдают наши исторические романы? Они «полосатые» - герои говорят архаичным языком, а в промежутках, заботясь о читателе, автор переходит на сегодняшний русский. Какая уж здесь подлинность?

В принципе можно и «Золото бунта», и «Сердце Пармы» переписать нормальным, человеческим, современным русским языком. Но такой бред получится. Есть такая литературная байка - после 17 года какой-то эмигрант в Париже от нечего делать решил перевести французское издание «Войны и мира» обратно на русский. И в результате у него получилось, что вместо «Ох вы сени, мои сени», Наташа Ростова поет «Ах, вестибюль мой вестибюль». Вот мне бы не хотелось видеть такие «вестибюли» в своих романах. Пусть это будут сени.

- О чем будет следующая книга?

- А можно, я не буду об этом говорить?

- Боитесь сглазить или просто задумки пока нет?

- Нет, просто все еще достаточно шатко, я еще не укоренился в этой теме и я боюсь что разговоры, во-первых, дадут мне самому неправильный посыл, а во-вторых, вдруг кто будет как-то отзываться и меня с панталыку собьет. Просто боюсь.

- Относительно «просто боюсь». Вы как-то очень несовременно работаете – очень тщательно прорабатываете материал, очень долго пишете, очень ревностно относитесь к своему творчеству. Такое впечатление, что вы на свои книжки поставили все? что у вас есть. Для вас действительно литература – это первое и самое важное в жизни?

- Это самое важное, но не первое. Воспитан я в советской среде, а в советской среде было уважение к печатному слову. Кроме того, дома у меня не так уж много возможностей жить хорошо, и я не могу несерьезно к этому относиться. Свалившись с этого коня, я, может быть, даже и не поднимусь. Не забывайте, меня 15 лет не подпускали к этому делу и я привык заниматься этим так, как позволяли обстоятельства. И переучиваться сейчас я не вижу смысла.

- А кто вам не давал печататься?

- Ну а как я мог печататься? Вы с московской колокольни просто не можете понять. Как? У меня нет ни одного знакомого в этих кругах, столичный рынок, столичные нравы, я – человек провинциальный, для меня проблема в Москву поехать, у меня денег нет гостиницу снять. Я из книжки выписываю адрес издательства, кладу рукопись в конверт и посылаю. Все – ни ответа, ни привета. Раз послал, другой, третий – дальше что?

Если честно, с середины 90-х годов, а может и раньше, я перестал предпринимать какие-либо попытки в этом направлении.

- Почему?

- Все намешалось – и гордость, и обида, и вера в судьбу, которая, на мой взгляд, сугубо провинциальна. Все вместе. И даже какие-то буддистские точки зрения, что все, что тебе дается – будет твоим, а что не твое, оно тебе все равно в руки не дастся.

- Как же тогда вы все-таки опубликовались?

- Благодаря помощи людей, которые оказались к этому делу небезразличны. Но первая книжка вышла через 15 лет работы в никуда.

- Не жалеете, что так судьба сложилась? Вы ведь начинали вместе с Сергеем Лукьяненко, который за эти годы стал одним из самых успешных наших писателей. Могли бы сейчас вместе блистать.

- Каждый человек плод своей судьбы. Мне кажется, одно другого стоит. Жалко, что моя писательская карьера поломалась в самом начале, но не жалко, что вышло так, как сейчас. Хуже было бы, если бы поломав начало, я был бы не начал все сызнова, а сидел и клеил всю жизнь эти обломки. Вот тогда я был бы окончательно изуродован.

- Многие люди отдают должное вашему таланту, но книги ваши не очень любят. По их мнению, Иванова очень сильно придавили эти 15 лет, не раздавили, а именно придавили. Именно поэтому все ваши романы очень депрессивные. Есть в этом сермяжная правда?

- Есть.

- Я помню «Землю-Сортировочную», очень добрую и светлую фантастическую повесть. Вы сейчас можете написать что-нибудь подобное?

- Нет. Ну разве что вымучить из себя.

- То есть вы законченный мизантроп?

- Ну почему мизантроп? Я же не пишу что-нибудь вроде «Элементарных частиц», по крайней мере, надежда у меня всегда остается. Просто все равно, сколько не пиши, история там, не история, роли не играет – все равно в основе книг лежит твоя собственная биография. Так или иначе она отзывается в произведениях. В «Географе» я рефлексировал по поводу своего положения, в «Чердыне» это перешло в глубокую тоску, и тем более я укоренялся на Пермской земле. Здесь (кивает на «Золотой бунта») я просто припомнил динамику своих мыслей по поводу писательской судьбы. Мои переживания и вылились сюда. Не пускают, не пускают, не пускают! Ну почему не пускают?!

- Можете определить в двух словах – о чем этот последний роман?

- Могу. О душе.

- О душе в христианском смысле?

- И в христианском тоже.

- Кстати, насчет христианства. «Сердце Пармы» вызвало много упреков у верующих, некоторые мои знакомые даже сочли его антихристианским романом – хотя бы потому, что пермские епископы, канонизированные православной церковью, у вас предстают, мягко говоря, не очень хорошими людьми. Но одна моя знакомая, очень верующий человек, прочитав, сказала, что роман, напротив, очень христианский – пусть там русские отбирают у вогулов землю, культуру, веру, обычаи, саму жизнь, но в обмен оставляют им несравненно большее – спасение. Пусть не для них, но хотя бы внуки их спасутся.

- Я рад, что она это поняла. А насчет упреков… Во-первых, что значит канонизировали? Канонизируют не человека, канонизируют христианский подвиг. У меня в романе люди гадкие, но ни у одного из них не идет оскорбление его христианского подвига. Он во имя веры совершает крещение, во имя веры погибает. Пусть он как человек полное дерьмо, но подвиг он совершил. И никакого умаления подвига у меня в романе нет. А во-вторых, произведения подобного рода, мне кажется, воспринимаются по законам житийной литературы, то есть главный герой должен быть персонификацией христианской идеи. У меня главный герой не персонификация христианской идеи. Вообще персонификации нет, идея существует, деяния тоже бывают, но вот в личностях она не персонифицируется – ну нет у меня святых. На мой взгляд, это никакой не антихристианский роман, а наоборот – полностью христианский, потому что христианство в итоге и торжествует. А то, что там не выведено ни одного оптимального и идеального носителя этой идеи – ну и что?

- А многие ли это поняли? На вас наездов с религиозной стороны не было?

- Еще какие были. Правда, у нас в Пермской области до моего романа никто толком и не знал ни этих святых, ни их подвигов, но все встали на дыбы – как так, осквернил, опоганил! Сели бы и написали сами. Хотя бы краткое изложение христианства в истории Урала.

- Боюсь, что новый роман вызовет не меньше споров. Живописание уральских раскольничьих толков у вас слишком уж напоминает изображение ересей в «Имени розы» Умберто Эко, опять таки, о «никонианах» там отзываются не очень лестно. Да и поступки главного героя, тоже, надо сказать, отнюдь не бесспорны.

- Поймите, у меня действуют не наши современники, у меня люди восемнадцатого века. А они были другие. Они, к примеру, не были гуманистами, они христиане, хотя и не все, а это разные вещи. Одна из главных проблем, которые я перед собой ставил – показать эту разницу. В чем, собственно, суть христианства, почему оно лучше гуманизма? Потому что общепринятый сегодня гуманизм ставит во главу угла человеческую жизнь, она ценна сама по себе, какой бы не была. Христианство во главу угла ставит спасение души, то есть тело можно погубить, лишь бы душа была спасена. А если спасают еще и тело, то это гуманизм вдвойне. Мой герой, Осташа, просто христианин, он не гуманист вдвойне. Души он спасает, но жертву приносит. С точки зрения христианина – необходимую жертву.

- В ваших романах место действия более чем важно, фактически – это один из главный героев. С чем связано такое важное место края?

- У меня вообще очень сложные взаимоотношения с географией, я считаю, что характер этноса, пусть даже локального, а точнее – локального в первую очередь – напрямую зависит от характера ланшафта. А так как характер выстраивает судьбу, получается, что жизнь зависит от пейзажа. Тут не только такая упрощенная связь. Я же когда собирал материал для «Золота бунта», я насобирал огромное количество документов по истории реки Чусовой. И написал книгу, она по объему две трети от этой, про феномен уральской горнозаводской цивилизации и как он преломляется в судьбе реки Чусовой. Там все - начиная от финно-угров и Ермака с Демидовыми и заканчивая политическими лагерями. То есть как характер местности формирует судьбу. Для меня это соображение очень важно.

И эта одна из причин того, что мне нет смысла перебираться в Москву. Человек не всегда заточен под местность. Но лично я слишком долго точился, вот и заточился безвариантно. Хотя мне и сложно говорить, что я плоть от плоти этой земли, но в какой-то степени я повторяю ее долю всеми изгибами своей судьбы.

-А сколько заняла подготовка к «Золоту бунта»?

- Тоже пять лет. Как и «Сердце Пармы».

- То есть следующую книгу нам ждать лет через пять?

- Да нет, это просто так сложились обстоятельства. «Сердце Пармы» я написал в 2000 году, а вот издали ее в 2003-м. Надо же было чем-то заниматься три года? Я и занимался тем, что собирал материал по Чусовой.

А теперь подобного и не требуется, я, боюсь, уже всех заколебал своим «пермским ландшафтом». Просто в новой книге будет не история, а современность.